пустующее зияние еще не заселенного исторического фона с первого раза может быть только забросано движущейся краской, или, по крайней мере, так его занятие (оккупация) воспринимается современниками. Пока его необитаемое пространство не запружено толпящимися подробностями, ни о какой линейной фабуле не может быть речи, потому что этой нити пока еще не на что лечь. Только такая запись со многих концов разом и побеждает навязчивую точку эпохи как единого и обширного воспоминания, еще блуждающего и стучащегося в головы ко всем, еще ни разу не примкнутого к вымыслу. Благодаря тому, что современный читатель хотя бы в этой памятной причастности притянут к душевному поводу произведения, он его оценивает в некотором искажении. Он недооценивает его сюжетности и порядка. М<ожет> б<ыть>, он переоценивает его историчность, т<о> е<сть> какую-то предварительность, в чей-то или какой-то прок и не догадывается, что в этом ощущении сам он, читатель, чувствует впрок потомству. Он забывает, что следующее же поколение воспримет Самгиных и Варавку, т<о> е<сть> оба этажа первой главы и неназванный город кругом дома как замкнутую самоцель, как пространственный корень повествования, а не как первую застройку запущенной исторической дали, не как явочно-случайную запись белого анамне<с>тического полотна. Однако аберрация современников так естественна, что, не гнушаясь ею, позволительно судить даже под ее углом. Даже в том случае, если допустить, что работа сделана во облегчение чьего-то нового приступа (пускай и Вашего, во второй, м<ожет> б<ыть>, части), Ваш подвиг не умаляется в своей творческой колоссальности, т<о> е<сть> в каком-то элементе, который я бы назвал поэтической подоплекой прозы. Какова же радость, когда за пятой главой вдруг открывается, что она-то и является этим отнесенным в даль гаданий новым приступом, когда видишь, что он уже сделан. – Мне сейчас очень трудно писать, да, вероятно, не легко и думать, п<отому> ч<то> по ночам я не сплю. «Самгин» мне нравится больше «Артамоновых», я мог бы ограничиться одним этим признанием. Однако, вдумываясь (просто для себя) в причины художественного превосходства повести, я нахожу, что ее достоинства прямо связаны с тем, что читать ее труднее, чем «Д<ело> А<ртамоновых>», что, обсуждая вещь, с интересом и надеждой тянешься к оговоркам и противоположениям, короче говоря, высота и весомость вещи в том, что ее судьба и строй подчинены более широким и основным законам духа, нежели беллетристика бесспорная.
Отнюдь не в пояснение сказанного, но просто по невольности, с какой это мне припомнилось, расскажу другой случай. По тому, как тут носились с «Митиной любовью», [360] по сознанию того, что может написать Бунин, и по многому другому, я начал читать книгу с понятным волнением, наперед расположенный в ее пользу. Красота изложения, наполовину бесследно прошедшая мимо меня, оставила во мне отзвук пустоты и психологической загадки. И это после всего! После всего, перенесенного хотя бы автором, нет – именно им! Не поймите меня превратно. Не сюжет наперед я навязывал ему или разочаровывался выбором темы. Нет, нет. Героя и его чувство разом я принял с благодарностью как данность, в смутно нетерпеливом предвидении того, чем будет автор в дальнейшем мерить жизнь и как трактовать ее фатальность. Я простил бы ему сколь угодно чуждый комментарий, объяснимый биографически, я ждал, что разверзнутся небеса и устами писателя заговорит онтология средневековья; я ждал, что на меня пахнет хоть чем-нибудь из того, чего недавно нельзя было позволить себе здесь и что огульно, на круг, называют мистикой или идеализмом. Я не требовал от него историзма в смысле глубокой и далеко идущей летописности, но то, что он, историк, «обыкновенные истории» продолжает рассказывать так же, как во времена, когда об их прямом родстве не догадывались, это было неожиданностью полной, решающей и разочаровывающей вчистую.
Не могу больше писать и сейчас брошу. Я не знаю, близки ли будут Вам мои слова о «Самгине», и скорее думаю, что весь круг моих рассуждений Вам чужд и ничего Вам не скажет. Вы как-то ложно воспринимаете меня, но, как я уже сказал, я знаю, что это выправится в свое время. Но у меня к Вам есть просьба. Не отказывайтесь от обещания и пришлите мне «Клима Самгина». Пожелайте мне чего-ниб<удь> хорошего в надписи, пусть это будет даже нравоучение. Это было бы огромной радостью для меня. И горячее спасибо за прочитанное.
Ваш Б. П.
Прочитав, вижу, что изложил ничтожную долю того, что хотел сказать. И вообще не умею писать письма.
Горький сразу же набросал текст дарственной надписи у себя в блокноте (30 ноября 1927 г.) Но книги из Госиздата пришли только через месяц, и Горький надписал книгу, сильно изменив тон сказанного. Ушла неуверенность интонации, появилась четкость формулировок:
…
«Борису Леонидовичу Пастернаку
Пожелать Вам «хорошего»? Простоты, – вот чего от души желаю я Вам, простоты воображения и языка. Вы очень талантливый человек, но Вы мешаете людям понять Вас, мешаете, потому что «мудрствуете» очень. А Вы – музыкант, и музыка, – при ее глубине, – мудрости враждебна. Вот мое понимание. Книгу только сегодня получил из Москвы.
А. Пешков
27. XII.27»
Книга с надписью сохранилась в семейном собрании Пастернака.
Из надписи и последовавших за ней писем видно, что у Горького и Пастернака было разное понимание того, что зовется простотой в искусстве. Пастернак считал, что непредвзятое прямое высказывание всегда проще, чем общепринятая условность, считающаяся понятной в силу привычности выражения, и стремился всегда именно к этой простоте.
Пастернак – Горькому
<Москва> 21.XII.27
Дорогой Алексей Максимович!
Простите, что, не находя другого выхода, воспользуюсь В<ашим> адресом для пересылки письма Асееву. Он до сих пор не сообщил мне своего, а между тем у меня залеживается его телеграмма, на которую надо ответить. В письме к нему я попрошу его сообщить свой адрес и возможностью Вашей передачи больше злоупотреблять не буду. [361]
Я знаю, что написал Вам глупости о второй части «Самгина». Когда Вы были больны, я еще не слышал, что она уже написана. Случиться это могло оттого, что я живу дикарем и никуда не хожу. Но Вам наверное смешно было читать эти на год запоздавшие пожеланья. О существованьи второй части узнал сравнительно недавно, т. е. недели две тому назад. Когда мне стало известно, что второю долей она пойдет в Красной Нови, это сразу определило мое отношение к новой редакции. [362]
Вообще говоря, у меня лично не было причин относиться к ней враждебно. Кое-кто из ее состава даже заслуживает симпатии. Воронский [363] никогда особенно не жаловал меня, и при всем искреннем моем к нему уважении я не люблю людей, полагающих, что они сами не достаточно типичны, и находящих в искусственном усиленьи типа некоторую защиту от жизни или облегченье ее трудностей. У Вас в «Самгине» эта черта или очень близкая восхитительно воплощена в писателе-народнике, которого Вы сравниваете с кормилицей. Воронский падок на этот жанр, и вообще, валянье дурака распространено у литераторов и считается признаком сырой и широкой монументальности. Между тем, этот Малый театр доступен всякому, не вовсе уже обиженному Богом, и данные для него всегда приходят с третьей рюмкой.
Однако, несмотря на все это и совершенную малозначительность тех форм, в которые вылилось осужденье расправы с Ал<ександром> Конст<антиновичем>, [364] было что-то примитивно благородное в неоговоренной общности, с какой это производилось.
Долгое время я от участия в новой Кр<асной> Нови воздерживался. Можно радоваться, что это чуранье кончилось. [365] Пользуясь Вашим сравненьем, скажу, что оно начало вырождаться в очень глупый и длительный Воспитательный дом.
От души желаю Вам и всем Вашим веселых праздников и хорошей встречи Нов<ого> года.
Преданный Вам
Б. Пастернак.
Горький – Пастернаку
<Сорренто, 28 декабря 1927 г.>
Асеев давно уехал отсюда, [366] а так как московского адреса его я не знаю, то Ваше письмо к нему пересылаю Вам, Борис Леонидович.
Вчера послал Вам «Жизнь Самгина», [367] раньше не мог, не было книги. Вместе с этим письмом посылаю XIX т.. [368]
Асеев оставил мне Ваши «Две книги», [369] прочитал их. Много изумляющего, но часто затрудняешься понять связи Ваших образов и утомляет Ваша борьба с языком, со словом. Но, разумеется, Вы – талант исключительного своеобразия.
Очень понравился мне Асеев, хороший человек, и много он может сделать хорошего, кажется мне.
Будьте здоровы.
А. Пешков.
28. ХII.27
Пастернак – Горькому
<Москва> 4.I.1928
Дорогой Алексей Максимович!
Горячо Вас благодарю за подарок. Нелепая прихоть иметь от Вас надпись в виде пожелания явилась у меня в самом разгаре очень докучливой и мучительной болезни, когда наша физиология становится суеверной и даже пожеланию выздоровления радуешься как близкому его наступлению. Вероятно, эта потребность передалась Вам, потому что, взяв тему шире, Вы все же в надписи пошли по ее направлению, пожелав мне выздоровления и в моей работе, которая Вам кажется без надобности сложной и надломленной. У Вас обо мне ложное представление. Я всегда стремился к простоте и никогда к ней стремиться не перестану. – Я со смешанным чувством читаю Вашу, несмотря ни на что, все же дорогую надпись. Мне грустно, что привет в ней омрачен какой-то долей осуждения и что мое чутье отказывается решить, насколько симпатия в ней уравновешена антипатией. Что-то в моих словах очевидно до Вас не доходит, и уже от того одного остальное обречено на постоянные превратности. Еще раз спасибо.
Ваш Б. Пастернак.
Пастернак – Горькому
<Москва> 7.I.28
Дорогой Алексей Максимович!
Ваше сопроводительное письмо при моем на имя Асеева было для меня неожиданностью. Надпись на «Жизни Самгина» с советом не мудрствовать я понял, как прощальную. Оттого и в ответе моем Вы могли прочесть тихо сглоченную печаль и – примиренье. Но одно тягостное чувство, временами являвшееся у меня в эти месяцы и Вашей надписью, как мне казалось, подкрепленное, рождается у меня и сейчас, за Вашими словами о «Двух книгах». [370]
У меня все время впечатленье какой-то длящейся бестактности по отношению к Вам, которой я, того не ведая, являюсь назойливо повторяющимся предлогом. Зачем меня показывают и навязывают Вам, зачем надоедают мною? Догадываетесь ли Вы, что это не только не вызвано лично мною, но просто противно моим привычкам и всей моей природе? Особенно неуместно, что этим угощают именно Вас.
Я знаю, что Вы в моей бережности не нуждаетесь. У меня, разумеется, есть свои непоколебимые представленья о Вашей силе, охвате и историческом значеньи, о глубине и почти что вездесущности Вашей души. Но бережность в отношении Вашего времени и вниманья, тем не менее, никогда меня не покидала. Я только раз от нее отступил. Я должен был послать Вам «1905-й год», потому что, в идее, я писал его, как-то все время с Вами считаясь. [371] По той же причине я
