не оформил своего желанья окончательно. Он согласился бы может быть помочь мне до отъезда, что крайне упростило бы все и ускорило, а также избавило бы Вас от чтенья длинных писем.
Все последние годы я мечтал о поездке на год – на полтора за границу, с женой и сыном. В крайности, если это притязанье слишком велико, я отказался бы от этого счастья в их пользу. Поездки же без них я и не обсуждал, за ее совершенной непредставимостью. Я хотел бы повидать родителей, с которыми не видался около 8-ми лет. Зимой 22 года я побывал в Германии, с тех пор ни разу не выезжал.
Помимо свиданья со своими, мне хочется и нужно побывать во Франции [383] и в Англии, [384] может быть. И я боюсь встречи с друзьями, как боялся бы поездки к Вам, потому что тепла и веры, излившихся на меня за эти годы, ничем, ничем не возместить. Чем больше я это сознаю, тем несчастнее делает меня сознанье моей глубокой и позорной задолженности. В том, что я бессилен отдариться, виноват, разумеется, я сам. Но и не я один.
Оттого-то, из весны в весну, я так долго и откладывал исполненье этой мечты. У меня начато две работы, стихотворная и прозаическая, [385] мыслимые лишь при широком и крупном завершеньи, и конфузно-смешные без него или с окончаньем невыношенным и скомканным. Мне туго работалось последнее время, в особенности в эту зиму, когда город попал в положенье такой дикой и ничем не оправдываемой привилегии против того, что делалось в деревне, и горожане приглашались ездить к потерпевшим и поздравлять их с их потрясеньями и бедствиями. До этой зимы у меня было положено, что, как бы ни тянуло меня на запад, я никуда не двинусь, пока начатого не кончу. Я соблазнял себя этим, как обещанной наградой, и только тем и держался.
Но теперь я чувствую, – обольщаться нечем. Ничего этого не будет, я переоценил свою выдержку, а м<ожет> б<ыть> и свои силы. Ничего стоящего я не сделаю, никакие отсрочки не помогут. Что-то оборвалось внутри, и не знаю, – когда; но почувствовал я это недавно. Я решил не откладывать. Может быть поездка поправит меня, если это еще не полный душевный конец.
Я произвел кое-какие попытки и на первых же шагах убедился, что без Вашего заступничества разрешенья на выезд мне не получить. Помогите мне, пожалуйста, – вот моя просьба. Ответьте, прошу Вас, либо сами, если урвете время (я знаю, – это бессмыслица: его не может у Вас быть, если его даже не хватает мне и товарищам в моем положеньи), либо попросите П. П. ответить мне по адр. «Ирпень, Киевс. округа, Пушкинская ул., 13, мне». [386]
Надо ли говорить, в каких чувствах я пишу Вам, и как равно готов принять любой Ваш ответ, потому что с радостью признаю над собой Ваше право даже и осудить меня за желанье и быть о нем особого мненья. Но если бы Вы нашли нужным замолвить обо мне, Ваше слово всесильно, – я знаю. Будьте же моей судьбой в ту или другую сторону. В обоих случаях равное спасибо.
Ваш Б. Пастернак.
Чтобы понять значение этого письма для Пастернака, надо знать, что последний год был труден для него во всех отношениях: болезни, бытовые условия, обострение критики попутчиков и правой опасности в литературе; весною 1930 г. самоубийство Маяковского. В январе 1929 г. Пастернак начал большую работу: «Названа она вчерне „Революция“, будет листа на 3, на 4, а может быть, и больше, и явится звеном „Спекторского“, т. е. в ней я предполагаю фабуляторно разделаться со всем военно + военно-гражданским узлом, который в стихах было бы распутывать затруднительно».
Начата и отложена была работа над «Охранной грамотой», автобиографической прозой, роман в стихах «Спекторский» тоже требовал окончательного завершения. Год за годом Пастернак откладывал поездку к родителям, которые были отправлены на лечение в Германию в 1921 г. Отцу было уже под семьдесят лет, они не виделись с 1923 г.
Горькому не удалось помочь Пастернаку. В своем ответе он излагает причины отказа.
Горький – Пастернаку
<Сорренто, июнь 1930>
Крайне удивлен Вашим письмом, дорогой Борис Леонидович! Решительно, искренно говорю Вам – у меня нет ни тени неприязни к Вам, нет ничего, что – на мой взгляд – могло бы задеть Вас, внушить Вам странную мысль о моей неприязни. Я мало знаю Вас как человека. – высоко ценю Ваш талант, очень жалею, что никогда не удалось мне поговорить с Вами.
Инцидента в редакции «Кр<асной> нови» я не помню, но косой взгляд мой не мог относиться к Вам. Я терпеть не могу безделья «деловых» собраний и заседаний и всегда раздражаюсь, присутствуя на них.
Второй раз пишете Вы мне такое письмо, и это чрезвычайно смущает меня.
Просьбу Вашу я не исполню и очень советую Вам не ходатайствовать о выезде за границу, – подождите! Дело в том, что недавно выехал сюда Анатолий Каменский, [387] и сейчас он пишет гнуснейшие статейки в «Руле», [388] читает пошлейшие «доклады». Я уверен, что это его поведение – в связи с таким же поведением Вл. Азова – на некоторое время затруднит отпуски литераторов за рубеж. Всегда было так, что за поступки негодяев рассчитывались приличные люди, вот и для Вас наступила эта очередь.
Желаю всего доброго!
А. Пешков.
Летом следующего года Пастернак, вернувшись из поездки на строительство тракторного завода в Челябинске, виделся с Горьким, который к тому времени прочел в рукописи «Охранную грамоту». Пастернак писал об этом жене: «Сегодня утром видел Горького. Не просился, вышло случайно. Принял почти с нежностью, – веселый, свежий, крепкий, любо-дорого глядеть. Про «Охранную грамоту» – густо, яростно – замечательно» (14 июня 1931 г.; фотокопии в семейном архиве). Шел разговор о переводе «Охранной грамоты» и издании ее за границей. О подробностях этого разговора известно из писем к П. П. Крючкову, с которым велась переписка в связи с этим изданием. Второй раз Пастернак решился обратиться к Горькому за помощью в 1933 г., когда из сборника прозы в ГИХЛ была исключена «Охранная грамота» и остановлено Собрание его сочинений, готовившееся в «Издательстве писателей в Ленинграде». Эти неудачи срывали его работу над романом, о котором три года назад он писал Горькому.
Пастернак – Горькому
<Москва> 4.III.33
Дорогой Алексей Максимович.
Ну как решиться мне обеспокоить Вас? А между тем может быть у Вас явится охота и возможность помочь мне. И, говоря правду, одни Вы в силах это сделать. Вот в чем дело.
Сейчас культпроп ЦК в общем порядке (т. е. не в отношении меня одного) предложил Ленинградскому издательству писателей отказаться от моего собранья. Кроме того, случилась у меня другая неприятность. С 29-го года собирал ГИХЛ (он еще ЗиФом тогда был) мою прозу, и на днях должен был выпустить. Внушили издательству, чтобы предложило само оно мне отказаться от «Охранной грамоты», входящей в сборник, под тем предлогом, что «Охр<анная> гр<амота>» неодобрительно была принята писательской средой, и будет не по-товарищески с моей стороны пренебрегать этим неодобреньем. [389] Но тут ничего, очевидно, не поделать: руководство ГИХЛа само истощило все возможности в склоненьи влиятельных виновников запрещенья в мою пользу, и ничего не добилось, а я и подавно. Да и поздно что-ниб<удь> предпринимать. 9 листов вместо 14-ти уже отпечатаны и их брошюруют. [390] Больно мне это главным образом тем, что «Охр<анная> гр<амота>» показывала бы лицо автора. Из нее всякому было бы видно, что он не обожествляет внешней формы, как таковой, потому что все время говорит о внутренней, что он не оскаруальдствует, что считает он горем, а не достойным подражанья «фрагментаризмом» незаконченную отрывочность всего остального, за вычетом одной «Охр<анной> гр<амоты>», матерьяла сборника. А теперь ко всем этим вредным недоразуменьям будет достаточный повод.
Мне не на что жаловаться, Алексей Максимович, – в никчемности и несостоятельности всего мною сделанного я убежден горячее и глубже, чем это звучит в холодных и довольно еще снисходительных намеках критики или предполагается в сферах, куда мне нет доступа отчасти и потому, что меня туда не тянет.
Еще менее могу я жаловаться на недостаток чьей-нибудь симпатии: доброй воли поддержать меня кругом так незаслуженно много, что, не будучи ни большим писателем, ни драматургом, я при помощи одного расположенья издательств довольно сносно держусь в нынешней необходимости моей зарабатывать на два дома, при 7-ми иждивенцах, [391] среди невозможных современных трудностей. На это ведь требуются тысячи сейчас, и со стыдом должен признаться, что я их получаю на веру. [392] Ерунду я эту вываливаю Вам, чтобы поскорее перейти к делу, и Вы меня простите.
Я долго не мог работать, Алексей Максимович, потому что работою считаю прозу, и все она у меня не выходила. Как только округлялось начало какое-нибудь задуманной вещи, я в силу матерьяльных обстоятельств (не обязательно плачевных, но всегда, все же, – реальных) его печатал. Вот отчего всё обрывки какие-то у меня, и не на что оглянуться. Я давно, все последние годы мечтал о такой прозе, которая как крышка бы на ящик легла на все неоконченное, и досказала бы все фабулы мои и судьбы. [393]
И вот совсем недавно, месяц или два, как засел я за эту работу, и мне верится в нее, и очень хочется работать. На ближайший месяц мне и незачем ее оставлять, – пока что, можно. Но мне долго придется писать ее, не в смысле вынашиванья или работы над стилем, а в отношеньи самой фабулы; она очень разбросанная и развивается по мере самого исполненья; дополненья все время приходится вносить промеж сказанного, они все время возвращают назад, а не прирастают к концу записанного, замысел уясняется (пока для меня самого) не в одну длину, но как-то идет в распор, поперечными складками.
Короче говоря, по счастию (для вещи) ее нельзя публиковать частями, пока она не будет вся написана, а писать ее придется не меньше года. И еще одно обстоятельство, того хуже: по исполненьи ее (а не до того) придется поездить по местам (или участкам жизни, что ли), в нее вовлеченным. [394]
Словом, это дело долгое. И большим, уже сказавшимся для меня, счастьем было то, что начал я далекую эту затею в не тронутой еще иллюзии того, что собранье мое будет выпускаться, – оно меня на этот срок или хотя бы на полсрока обеспечивало.
Алексей Максимович, нельзя ли будет сделать для меня исключенья, из тех, что ли, соображений, что разнотомного собранья у меня еще
