не было, что (формально) первое оно у меня? Говорю – формально, потому что арифметически оно конечно собирается частью из уже ранее выпущенного, частью из переиздаваемого.
Однако ряду товарищей то же обстоятельство не помешало выходить собраньями – я не знаю, кому точно, но напр. Асееву и Жарову – кажется мне, но м<ожет> б<ыть> я ошибаюсь. Да и не в том дело.
Алексей Максимович, я намеренно ограничиваюсь лишь просьбой этой. Я хотел Вас очень видеть истекшею весной и здорово надоедал П. П., [395] но ничего не вышло.
От души желаю Вам всего лучшего.
Ваш Б. Пастернак.
Москва, 19
Волхонка, 14, кв. 9
Реакция Горького на это известие отразилась в письме Крючкову от 18 марта 1933 г.: «Пастернак жалуется, что Главлит забраковал его „Охранную грамоту“ – вещь бесспорно литературную <…> Фу, черт! Когда же у нас литературой будут ведать толковые люди?». [396] Из письма Пастернака следует, что Горький ему ответил, вероятно, через Крючкова, просьбой отложить хлопоты до его возвращения.
Пастернак – Горькому
<Москва> 8.IV.33
Дорогой Алексей Максимович.
Горячо благодарю Вас за ответ. Запаздываю благодарностью, потому что был нездоров. Разумеется, терпит мое дело до Вашего приезда, да и тогда никакого спеху с ним не будет. Побеспокоил Вас под впечатлением нескольких неудач, и пожалел об этом, да поздно. Еще и еще раз простите и будьте здоровы. Ото всего сердца желаю Вам всего лучшего.
Ваш Б. Пастернак.
Б. Л. Пастернак и Н. С. Тихонов
Пастернак и Тихонов познакомились в начале 1924 года в лефовском кружке у Бриков. Тихонов привлек внимание Пастернака своей недавно вышедшей книгой стихов «Брага». Он подарил ее, надписав: «Борису Пастернаку, великолепному мастеру и собрату – человек „Браги“ и „Орды“ Николай Тихонов». Действенная поэзия войны и мужества вызывала горячие симпатии. За написанным виделась нелегкая биография человека, недавно вернувшегося с фронтов мировой и гражданской войн; энергия и военная романтика были не выдуманными, кровно пережитыми.
Н. Тихонов работал тогда над тремя поэмами сразу: «Красные на Араксе», «Шахматы» и «Лицом к лицу», и выразил желание познакомиться с поэмой Пастернака «Высокая болезнь». Он вспоминал впоследствии, как «для него и для Пастернака одновременно встал вопрос о выходе за пределы малой формы, которая перестала удовлетворять, и как они искали способов, не прибегая к фабуле, продвигать лирический материал на большие расстояния» . [397]
Тихонов – Пастернаку
<Ленинград, 15 февраля 1924 г.>
Дорогой Борис Леонидович!
В Петербурге господствует седой провинциапизм. Литература или трясет жидкими ребрами на диванах редакций, отарзаненных [398] и опрощенных, или сделалась однодумкой, сидящей у моря и ждущей погоды.
Но море сейчас во льду, а погода – в нетях – каждый день – новое.
Отдельные поэтические кружки́ похожи на церковные кру́жки – звяканье медяков, падающих с религиозной отчетливостью на их дно, регистрируется верующими для укрепления неофитов.
Единственное утешение – у каждого желающего есть своя комната, где он может читать, что хочет, и говорить, о чем говорится.
Известия о литературных явлениях мы находим в «Вечерней биржевке», то бишь, в «Красной газете», рядом с бюллетенями обсерватории и курсом червонца, [399] или – или где-нибудь в стороне.
А между тем время и пространство вслушиваются друг в друга. Борис Леонидович, – Вы написали поэму. [400] Больше того, Вы читали ее в Москве.
Вы знаете, что каждое новое появление Ваше на страницах журналов встречается с особым вниманием.
Сейчас обретение целой поэмы – уже само по себе событие большой важности.
Но Вы, так редко балующий нас своими посещеньями, – и на этот раз не измените своего правила.
Вас нельзя встретить ни в одном питерском журнале, в большинстве московских – тоже.
Значит – остается одно, Борис Леонидович, – я должен оговориться – я не имею понятия о величине поэмы и о том, где она будет напечатана.
Но уже и кратких сообщений о ней довольно для того, чтобы я просил Вас: на каких угодно условиях пришлите ее мне – я обязуюсь вернуть Вам экземпляр в самый кратчайший срок, в целости и сохранности – но я должен прочесть ее.
Я сейчас по уши закопался в поэме. Я работаю сразу над тремя вещами. Для одной – из-за отсутствия точного материала нить рвется ежеминутно – я еду весной на Восток – венчать его с Россией. Благодарнейший материал. [401]
Вторая – «Шахматы» – ругаемая и подругиваемая всеми. Она требует продолжения. С ней легче. Время работает за меня. Более компактного хаоса, чем эта поэма, не было и не будет.
Но третья вещь должна быть самой ясностью. Я перечитываю и рву написанное и снова пишу и снова уничтожаю. Или я или она. Вдвоем нам не будет места и отдыха. Я ее выживу из памяти.
Понимаете, Борис Леонидович, до чего мне хочется видеть Вашу поэму. Я знаю из нее четыре строки – 4!! – Я знаю, что моя просьба громоздка – но я буду благодарен за себя и за будущее потомство (без иронии), если получу ее.
В Питере живых людей надо искать днем с прожектором, а поэм не найдешь ни с каким освещением.
Я сижу, как дерево в снегу, – я закопан в поэмы, в английский язык, в изучение Востока, и все сразу, и все вдруг. Я не скучаю, но иногда мне нужно услышать настоящий голос, пересекающий пространство и организующий время.
Я жду Вашего голоса.
Я жду Вашей поэмы, [402] Борис Леонидович, как только я кончаю свою, – первый экземпляр я вышлю Вам.
Привет Вашим близким.
Крепко любящий Вас Ник. Тихонов
15/II 1924.
Адрес мой: Ленинград – Зверинская, 2, кв. 21. Николай Семенович Тихонов.
Пастернак – Тихонову
<Москва>21/IV/<19>24
Напрасно, дорогой Николай Семенович, обиделись Вы на меня и даже, как мне передавали, – рассердились. Взаимное сношение поэтов требует большой веры друг во друга, и если я замедлил ответом, ваше воображенье должно было подсказать Вам какие угодно другие объясненья моего безмолвия, но никак не те, которые могут рассердить или обидеть. Вот видите, не будь у Вас сердца на меня, я прямо бы начал с извинений, теперь же случай проводит меня прямо к Вам мимо них.
Вы спрашивали о моей поэме. В начале зимы затеял я большую отчетную вещь, трезвую, сухую и немолодую, в представлении моем носились только: тон и размер, – и всего менее я стал бы звать ее поэмой, – да, затеял я, значит, ее писать, и сделал глупость, показав ее кое-кому на неделе же ее первого возникновенья. Теперь этого не поправить, да и целая зима прошла, утвердив мою оплошность, и потребуются слишком длинные нитки, чтобы этот на год отплывший, непродолженный кусок приметать к продолженью, чем далее, тем менее терпимому и предвидимому. В той же форме, которой поспособствовали слабость воли, обстоятельства и прочая вспомогательная дребедень, порция этого многословия вскорости выйдет в «Лефе», [403] и Вы успеете восхититься. Вчера я держал ее корректуру и должен сказать, что по скуке и тупоумию это произведенье вполне совершенное. Когда Ахматова про Вас сказала, будто собираетесь Вы порвать навсегда (я не помню выраженья) с писаньем стихов «сюжетных» и «о чем-нибудь», я громко эту ее фразу подхватил и за Вас порадовался, и под налетом этой темы и закончился ночной чай у Асеева, где все мы до этого читали, радовались друг другу, сожалели о брошенных молодых наших путях, кляли отклоненья и собирались встретить утро решительно переменившимися к лучшему (т. е. ставши прежними и новыми в одно и то же время).
Посылайте мне скорее все, что Вами сделано нового. Вышло ли у Вас что-нибудь (отдельным изданьем) после «Браги»? [404] Вы поэт моего мира и пониманья, лучше не скажешь, и нечего прибавлять. В литературное коловращенье я не вставился и механически с частями шестерни не сообщаюсь. Вот отчего многого я не вижу и не знаю, с чем автоматически сталкиваются другие. Жалко, что, не читавши регулярно «Красной нови», пропустил несколько Ваших вещей. Их хвалили. Мне нравятся Ваши стихи в «России». [405] Теперь вот что сделайте. Напишите точно, в каких именно номерах каких журналов Вы имеетесь, я их достану. У меня был очень тяжелый во всех отношеньях год. Крепко жму Вашу руку.
Ваш Б. Пастернак.
Тихонов – Пастернаку
25.4.<1924>, Ленинград
Добрый день, дорогой Борис Леонидович. Никакого не может быть даже разговора о том, что я имею сердце на Вас, – вероятно, Анна Андреевна или гиперболический Виктор [406] мои простые слова – о том, что Вы долго не даете никакой вести о себе, – пересказали с каким-нибудь оттенком, не лишенным образности.
Я Вас очень люблю и поэтому когда-нибудь подыму сердце – с кем же и воевать, как не с теми, кого любишь, – но это уже не в плане какой-либо обиды, а в движении работы и радости. Вы один из тех немногих, с кем можно говорить о нашем труде нашими словами, обходясь без литературных адвокатов и адвокатствующих литераторов.
Поэму Вашу, несмотря на аттестацию, жду с нетерпением. [407] Стих, как иноходец, узнается на ходу.
Что касается моих стихотворений, то следить за ними, читая из месяца в месяц «Красную новь» и другие – не красные «нови», – дело совершенно пропащее и убыточное.
В журналах я за год печатался не больше 5–6 раз, и то, чем я дорожу до некоторой степени, я покажу Вам лично по приезде в Москву. А приеду я не позже 10 мая, и обязательно. [408]
Стихи же, печатавшиеся, – печатались по причинам и в условиях, сходных с Вашими, даже не подменяя слабоволие – рассеянностью.
Единственное исключение за прошлый год, т. е. со времени «Браги», составляют «Шахматы». Как их ни ругали все последними словами, я люблю их дикое и темное нагромождение. Почему? – не знаю. Я их люблю так же, как люблю смотреть на отряхивающихся от холодной ванны собак, с мокрой взвихренной шерстью, громадными глазами, опирающихся на лапы так, точно они впервые почувствовали их под собой.
У меня на руках есть цикл стихов о Юге, [409] в них я попробовал повеселиться, – то же и в последней поэме «Лицом к лицу». В ней я подсчитал все зубоскальства балладного тона и сюжетные прейскуранты и убедился, что они износились и обнаглели. Я развалил поэму и повеселился при этом.
Может быть, как отряхивающаяся мокрая собака, – не знаю. Не кажется ли Вам, Борис Леонидович, что слишком серьезно, слишком серьезно и тяжело, с мрачностью пишутся стихи за последнее время. Мне захотелось хохотать и улыбаться без спросу и без ограничения. Если это лишний грех – тем лучше. «Юга» еще не знают в Москве. Если Вам скажут, что моя поэма никуда не годится, – не верьте, если будут хвалить ее за «хороший тон», –
