всё места, если не жительства, то бывания Rilke — и у меня на душе не грех, не позор, не раскаянье, — но горе. Не отвеченное, то есть без ответа оставленное его письмо ко мне начала мая! — Так все перепуталось».
В конце ноября Леонид Осипович Пастернак неожиданно получил письмо и маленькую фотографию Рильке в ответ на свое высказанное еще 30 апреля пожелание узнать, насколько изменился Рильке за те 15 лет, что они не виделись.
Е. А. ЧЕРНОСВИТОВА — Л. О. ПАСТЕРНАКУ
ChateauBellevue, Siene.
15 ноября 1926
Многоуважаемый Леонид Осипович,
позволите ли Вы называть Вас так? Только со вчерашнего дня знаю я Ваше отчество, — и знаю через… Райнера Мария Рильке.
Он Ваш друг, он также немного и мой друг, и я пишу Вам сегодня во имя нашей общей любви к нему, к его великому, глубокому и чистому творчеству.
В конце Вашего письма, которое он дал мне прочесть, Вы говорите о портретах, которые Вы видели за последнее время и которые не удовлетворили Вас. — Я сделала несколько недель тому назад пять-шесть снимков здесь, в Sierre, и прилагаю Вам один из них, по-моему, лучше всех удавшийся. Узнаете ли Вы Райнера Мария Рильке.
Из Вашего письма так и светится Ваша любовь к поэту, Ваша радость, что он нашелся, и Ваша admiration [410]. Как теплой волной обдает это искреннее живое чувство того, кто читает Ваши строки, и так и хочется протянуть руки и радоваться вместе с Вами. Как чувствуется, что пишет русский человек и пишет к поэту, который ближе всех современных иностранных писателей стоит к России!..
Несколько недель тому назад узнала я через кн. Горчакову [411], что Райнер М. Рильке ищет секретаря, и именно русскую! И так судьба направила меня к нему, — добрая, милостивая, великая судьба!
Простите, что на первый раз столько пишу Вам.
Monsieur Рильке просил Вам кланяться, он очень благодарит Вас за Ваше последнее письмо и просит извинить его за молчание: тому виной его упорное продолжительное и почти необъяснимое и непонятное недомогание.
Шлю Вам искренний привет и крепко жму Вашу руку.
Евгения Черносвитова
Эту фотографию и вести о Рильке Л. Пастернак пересылает сыну в Москву с просьбой вернуть потом карточку обратно.
Начался 1927 год. Одним из первых известий было письмо от Цветаевой, написанное после долгого молчания:
ЦВЕТАЕВА — Б. Л. ПАСТЕРНАКУ
Bellevue, 31-го декабря 1926 г.
Борис!
Умер Райнер Мария Рильке [412]. Числа не знаю, — дня три назад. Пришли звать на Новый год и, одновременно, сообщили. Последнее его письмо ко мне (6 сентября) кончалось воплем: Im Fruhling? Mir ist lang. Eher! Eher! [413] [414] (Говорили о встрече). На ответ не ответила, потом уже из Bellevue мое письмо к нему в одну строку: Rainer, was ist? Rainer, liebst Du mich noch? [415] [416]
———————-
Передай Светлову (Молодая Гвардия), что его Гренада [417]— мой любимый — чуть не сказала: мой лучший — стих за все эти годы. У Есенина ни одного такого не было. Этого, впрочем, не говори, — пусть Есенину мирно спится.
———————-
Увидимся ли когда-нибудь?
— С новым его веком, Борис!
М.
Это было для Пастернака известием о крушении его духовного мира, о гибели лучших его надежд и планов.
На следующий день — еще одно письмо Цветаевой.
ЦВЕТАЕВА — Б. Л. ПАСТЕРНАКУ
Bellevue, 1-го января 1927 г.
— Ты первый, кому пишу эту дату.
Борис, он умер 30-го декабря, не 31-го. Еще один жизненный промах. Последняя мелкая мстительность жизни — поэту.
Борис, мы никогда не поедем к Рильке. Того города — уже нет.
Борис, у нас паспорта сейчас дешевле (читала накануне). И нынче ночью (под Новый год) мне снились 1) океанский пароход (я на нем) и поезд. Это значит, что ты приедешь ко мне и мы вместе поедем в Лондон. Строй на Лондоне, строй Лондон, у меня в него давняя вера. Потолочные птицы, замоскворецкая метель, помнишь?
Я тебя никогда не звала, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне. Твой город и мой. К зверям пойдем. К Тоуэру пойдем (ныне — казармы). Перед Тоуэром маленький крутой сквер, пустынный, только одна кошка из-под скамейки. Там будем сидеть. На плацу будут учиться солдаты.
Странно. Только что написала тебе эти строки о Лондоне, иду в кухню и соседка (живем двумя семьями) — Только что письмо получила от (называет неизвестного мне человека). Я: — Откуда? — Из Лондона.
————————
А нынче, гуляя с Муром (первый день года, городок пуст) изумление: красные верха дерев! — Что это? — Молодые прутья (бессмертья).
————————
Видишь, Борис: в-троем, в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не целовать его рук, не могла бы целовать их — даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, распиналась, Борис, п<отому> ч<то> все-таки еще этот свет. Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгроможденности, по насущности снов. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как обижена в этом! Тот свет, ты только пойми: свет, освещение, вещи, инако освещенные, светом твоим, моим.
На тем свету [418]— пока этот оборот будет, будет и народ. Но сейчас не о народах.
— О нем. Последняя его книга была французская, Vergers.
Он устал от языка своего рождения.
(Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской…
16 г.) [419].
Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший для поэта из языков — французский («poesie») — опять смог, еще раз смог, сразу устал. Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского оказалась жаждой ангельского, тусветного. Книжкой Vergers он проговорился на ангельском языке.
Видишь, он ангел, неизменно чувствую его за правым плечом (не моя сторона).
———————
Борис, я рада, что последнее, что он от меня слышал: Bellevue.
Это ведь его первое слово оттуда, глядя на землю! [420] Но тебе необходимо ехать.
В конверт с этим письмом Цветаева вложила написанное ею по-немецки «посмертное письмо» к Рильке. Поскольку оригинальный текст утрачен, мы вынуждены привести сохранившийся русский перевод, отредактировав и уточнив его по записям в черновой тетради Цветаевой.
«Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе — самый новый год. (Любимый, я знаю, Ты меня читаешь раньше, чем я пишу) — Райнер, вот я плачу, Ты льешься у меня из глаз!
Милый, раз ты умер, — значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе — когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? Ты, ведь, теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest — гнездо и многое другое [421].
Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе — захочу туда, — а я не смею хотеть, — ты ведь знаешь, что связано с этим «хотеть».
Райнер, я неизменно чувствую тебя за правым плечом.
Думал ли ты когда-нибудь обо мне? — Да! да! да! —
Завтра Новый год, Райнер — 1927. 7 — Твое любимое число [422]. Значит, ты родился в 1876 году? (газета)? — 51 год?
Какая я несчастная.
Но не сметь грустить! Сегодня в полночь я чокнусь с Тобой. (Ты ведь знаешь мой удар: совсем тихий!)
Любимый, сделай так, чтобы я часто видела Тебя во сне — нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты в праве желать и делать.
В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили — как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил — (и вышло лучше!), и, чтобы меня хорошо принять, заказал — не комнату, не дом — целый пейзаж. Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого.
Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня — тебе надо привыкнуть ко мне, к такой. Что еще?
Нет, ты еще не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моем плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко.
Ты — мой милый взрослый мальчик.
Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?)
С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!
Марина
Бельвю, 31 декабря 1926. 10 час. вечера.
Райнер, Ты еще на земле, не прошло еще суток».
Борис Пастернак не ответил на это письмо. Но, исполняя просьбу сына, Л. О. Пастернак запросил подробности о смерти Рильке у Е. А. Черносвитовой. Она ответила 11 января 1927 года (приводим ее письмо полностью):
Е. А. ЧЕРНОСВИТОВА — Л. О. ПАСТЕРНАКУ
11 января1927 г.
Beauvallon, Golf Hotel.
Многоуважаемый Леонид Осипович,
Да, на этот раз верно страшное слово. Болезнь — в острой форме — хотя и продолжалась несколько недель, все же была молниеносной, и мы не могли поверить его концу.
Вы спрашиваете об имени этого недуга: по-французски он называется «leucemie». Это перерождение красных кровяных шариков в белые, вещь по большей части совсем неожиданная, непредвидимая и неизлечимая… Доктора бессильны как-либо действовать на таких больных, и все, что можно сделать, это облегчить, хоть немного, их страдания. Бедный Райнер М. Рильке очень мучался [423], в особенности за последние дни в Sierre, где мы пробыли до 31-го ноября. В клинике же («Val-Mont», над Montreux) ему хоть сумели уменьшить немного боли, и, благодаря Господу, его конец был тих. — Он покоится на маленьком кладбище, затерянном в горах его любимого Valais, недалеко от chateau de Muzot[424], где он прожил в одиночестве столько тихих зим, столько знойных лет.
Что значит его утрата для нас, для человечества. — Вы это знаете и чувствуете сами. Что она означает для меня, я даже высказать не могу.
Его attitude [425] к смерти и к той жизни была полна спокойствия и уверенности. — Я глубоко верю, что его душа здесь, с нами, ближе еще, чем при жизни…
Как Вы видите, пишу Вам из Франции, куда он очень желал, чтобы я попала. В настоящую минуту я нахожусь у Princesse de Bassiano, друга R.M.R., которой он меня рекомендовал [426] и которая просила меня приехать к ее детям, на два месяца. Мой адрес здесь: Е. T. Golf Hotel, Beauvallon par St. Maxime (Var).
Ваше предпоследнее письмо я еще смогла прочесть вслух нашему другу. — Посылаю Вам еще один экземпляр того же снимка. Он сам находил его самым лучшим, так что я предпочитаю послать Вам тот же снимок, чем какой-либо другой, худший. Да сблизит и возвеличит нас всех, его любивших, наша общая скорбь!
Шлю Вам и Вашей семье, хотя мне и незнакомой, сердечный привет. Скажите Вашему сыну Борису, что R.M.R. очень любил его и часто говорил он и о Вас, и вспоминал Ваши встречи.
Дружески жму Вашу руку.
Евгения Черносвитова.
P.S. Будьте
