арестовали!» — сказал он по поводу того же эпизода Ольге Ивинской. На Западе в 1938 году циркулировали слухи об его аресте и тюремном заключении1.В период ежовщины установился взаимный «полубойкот» опаль¬ного поэта и официальной советской литературы, продержавшийся, в сущности, до конца жизни Пастернака. Он образовывал разительный контраст с 1933—1935 годами, когда литературная «номенклатура» ви¬дела в Пастернаке «первого» советского поэта, а сам он склонен был принять «правоту» времени. Этот «полубойкот» не был раз навсегда за-стывшим в своей однородности. Были моменты, когда начальство пыта¬лось протягивать руку непокорному поэту. Так, весной 1941 года «автор, издательство и все, что стоит за ними» просили Пастернака перевести поэму Г. Леонидзе о Сталине «Детство вождя» (письмо С. Д. Спасскому 9 мая 1941). От лестного предложения Пастернак, однако, наотрез от¬казался. Но и, отвергая все, что претило его пониманию нравствен¬ной чистоты и честности, он стремился, вне зависимости от прихотей и зигзагов литературной политики, сохранить диалог с читателем. «Оди¬наковое писание что для печати, что не для печати было бы мне не свой¬ственной романтикой», — говорил он позднее Н. П. Смирнову (письмо 2 апреля 1955).Особый интерес представляет в этой связи проза конца 30-х годов, известная под названием «Записки Патрика» и в разрозненных кусках появившаяся в печати в 1937—1938 годах. Задуманный роман, как и все к тому времени законченные и незаконченные пастернаковские опыты больших произведений, был посвящен революции. Некоторые его фа¬бульные моменты позднее были использованы в «Докторе Живаго», при том что основные философские идеи «Живаго» выкристаллизовались лишь в послевоенный период. Отличительная черта «Записок Патри¬ка» — предельная простота, нарочитая «незаметность», нивелирован-1 Herbert Read, «The Necessity of Anarchism*. Poetry and Anarchism (London, 1938). P. 69.ность повествовательной манеры. Внешне это выглядит сознательным подчинением эстетическим требованиям «социалистического реализ¬ма», принудительно навязывавшимся в официальной литературе. Воз¬никает недоумение: зачем надо было на публичных собраниях в оди¬ночку выступать против директивных статей «Правды» и побуждать товарищей к гражданскому неповиновению, если теперь творчество определялось художественными чертами, практически неотличимыми от насаждаемых сверху? Причины этого лежали равно в стилистически-художественной и в общественно-этической плоскостях. Чем более неприемлемой для советского окружения была система убеждений и ценностей поэта, тем большей прозрачности выражения требовала та¬кая несовместимость с официальными нормами.* * *Новая формула независимости, обретенная в годы тер¬рора, позволила Пастернаку летом 1940 года выйти из того периода ли¬рического молчания, в котором он находился после «Второго рожде¬ния». Полыхавшая в Европе война и погружение в чтение и работу над переводом Шекспира заставляли взглянуть на себя и происходившее вокруг с новой исторической высоты. Возврат к писанию стихов совпал с моментом относительной либерализации в издательской жизни. Смяг¬чение в советской культурной политике проявилось, в частности, в вы¬ходе в конце 1940 года пастернаковских «Избранных переводов» отдель¬ной книгой. Появились и новые издания поэтов — Анненского, Сологу-ба, Хлебникова, — выпавших из советского канона вследствие похода против формализма в 1936 году. Но самым знаменательным в этом ряду было появление — впервые с 1923 года — сборника стихов Ахматовой «Из шести книг». Книга была распродана в один день. Бурный успех ее был для Пастернака свидетельством того, что их поколение с Ахмато¬вой отпевать было рано. Даже старые ее стихи воспринимались не как факт далекого прошлого, не как «акмеизм», а как живое явление рус¬ской и европейской классики. В этом свете по-новому предстало поэту и творчество отца. Свою и его судьбу в искусстве Борис связывал с про¬тивопоставлением двух эпох: «Недавно я разбирал сундук с папиными набросками, самыми сырыми и черновыми, с его рабочей макулатурой. Помимо радости и гордости, которые всегда выносишь из этих пе¬ресмотров, действие этого зрелища уничтожающе. Нельзя составить понятья, не измерив этого в ощущеньи, разницы несхоластического вре-мени, когда естественно развивавшаяся деятельность человека напол¬няла жизнь, как растительный мир — пространство, когда все передви¬гались и каждый существовал для того, чтоб отличаться от другого» (письмо к О. М. Фрейденберг 20 марта 1941).Облегчение, испытанное, несмотря на все катастрофические тяго¬ты, в первые дни и месяцы после нападения немецких войск на Совет¬ский Союз, связано было с верой поэта в возвращение «несхоластиче¬ского» характера времени. Пережитые испытания должны были при¬вести к моральному обновлению народа, устранив все наносное, что режим пытался привить людям средствами террора. Перед лицом стре¬мительного наступления германских войск Пастернак не терял уверен¬ности в конечную победу народа и в неизбежное возрождение страны. Проявления героического самопожертвования, необходимость выбора и самостоятельного решения, перед которой поставлены были миллио¬ны советских граждан, казалось бы, отученных «ежовщиной» от такой ответственности, сближение и тесный союз, после длительного перио¬да идеологического противостояния, с западными демократическими государствами — все это казалось гарантией того, что возврата к страш-ным временам террора быть не может.Война внесла изменения и в статус самого поэта в советской лите¬ратурной среде. Повышенное внимание и заботливость, демонстрируе¬мые руководством Союза писателей, имели отчетливо политическую подоплеку. Работа над Шекспиром, в которую Пастернак углубился еще до войны, неожиданно оказалась сильным козырем в стремлении со¬ветского правительства заручиться поддержкой западных союзников, в первую очередь Великобритании. В противоречии со слухами конца 30-х годов о преследованиях Пастернака, известия о его шекспировских переводах создавали впечатление полной гармонии его литературных занятий с культурными запросами советского общества и государства. После завершения «Гамлета» Пастернак перешел к работе над «Ромео и Джульеттой». Другой большой заказ, тогда же им полученный, — на переводы из Юлиуша Словацкого, — определялся пан-славянскими тенденциями внешнеполитического курса советского правительства после нападения Гитлера.Одиннадцать месяцев, проведенных в Чистополе в 1941—1942 году, поэт, несмотря на неимоверные тягота и лишения, считал едва ли не лучшими за все годы советской жизни. Он испытал там беспрецедентное после 1936 года ощущение духовного освобождения, независимости и творческого подъема. Вместе с другими очутившимися в Чистополе чле-нами избранного на съезде Правления Союза писателей — Фединым, Леоновым, Асеевым и Треневым — Пастернак возглавил местное отде¬ление Союза. Оказалось, что вдали от столичного начальства то, о чем мечталось накануне писательского съезда в 1934 году, неожиданно ока¬залось воплотимым. Поэт с подъемом приступил к работе над пьесой, в которой намеревался выразить «новый дух большей гордости и неза¬висимости, пока еще зачаточных» (письмо Т. В. и В. В. Ивановым 12 марта 1942). Однако вскоре он обнаружил, что переоценил степень наступив¬шей свободы, и летом 1944 года работа над пьесой была прекращена.Следующая после «Второго рождения» книжка стихов Пастернака «На ранних поездах» вышла летом 1943 года. Состояла она из военных и предвоенных стихов 1940-1941 годов, а также стихотворений, напи¬санных в 1936 году. Инициатива издания исходила от литературного руководства, озабоченного необходимостью доказать загранице, что период немилости, наступивший в 1936-1937 годах, ушел в далекое про¬шлое и что лирика Пастернака на родине котируется не меньше его шекспировских переводов. Еще перед выходом книги стихи, в нее во¬шедшие, были выдвинуты, наряду с переводами «Гамлета» и «Ромео и Джульетты», на Сталинскую премию. Значение этого жеста уясняется из сопоставления его с тем, что в 1938 году, когда большая группа совет¬ских писателей была награждена орденами и медалями, Пастернака, еще так недавно считавшегося «лучшим советским поэтом», в ней не было1. Хотя кандидатура Пастернака в лауреаты Сталинской премии не про¬шла как в 1943 году, так и снова спустя два года, самый факт такого вы-движения свидетельствовал о том, что поклонники поэта располагали определенным влиянием в верхах Союза писателей. Среди отзывов на книгу «На ранних поездах» выделялась рецензия 28-летнего поэта Кон¬стантина Симонова, широко прославившегося в годы войны и удосто¬ившегося внимания самого Сталина. Симонов отметил и приветство-вал именно те качества в Пастернаке, которые в конце 1930-х годов навлекли на него опалу: искренность, честность и независимость, отказ подчиниться внешнему давлению. Симонову нравилась и новая про¬стота пастернаковской лирики. Обращение Пастернака к широкой ауди¬тории он расценил как проявление внутреннего роста (а не измену соб¬ственному таланту). Эта поддержка была важна не столько потому, что Симонов был восходящей звездой литературного руководства (при этом он, однако, сохранял репутацию достойного и смелого человека), сколь¬ко потому, что он был выразителем настроений нового поколения со¬ветских поэтов.Голос поддержки раздался и из-за рубежа. В английском журнале «Life and Letters Today» в феврале 1943 года появилась статья Стефана Шиманского «The Duty of the Younger Writen> («Долг молодого писате¬ля»). Автор обосновывал право художника на независимость, на воздер¬жание от патриотических тем и сопротивление нажиму государства даже в апокалиптических условиях войны. Такую позицию он отстаивал и по отношению к советским условиям. Рассмотрев трех ведущих поэтов совет¬ской эпохи, он противопоставил Пастернака Есенину и Маяковскому, назвав причиной самоубийства двух последних поражение в поединке1 Сколь говорящим выглядело отсутствие имени Пастерна¬ка в том списке, видно по статье Владислава Ходасевича «Орденоносцы», помещенной в парижской газете «Возрож-дение» 17 февраля 1939 г.со временем: «Только Пастернак выстоял все бури и справился со всеми событиями. Он — подлинный герой в борьбе индивидуализма и коллекти¬визма, романтизма и реализма, нравственности и техники, искусства и пропаганды». Критик подчеркивал разницу между Пастернаком и Шо¬лоховым, который хоть и отправился корреспондентом на фронт, но сумел откликнуться на войну лишь репортажами, а не произведением искусства. Тот факт, что Пастернак в военное время обратился к перево¬дам из Шекспира, по мнению Шиманского, не только свидетельствует о его нежелании заниматься пропагандистской поденщиной, но и явля¬ется актом высокой культурной ценности и политического мужества.Статья Шиманского, перекликавшаяся с пастернаковской статьей «Concerning Shakespeare* («О Шекспире»), опубликованной на англий¬ском языке в «VOKS Bulletin* в 1943 году, вызвала беспокойство ру¬ководителей советской литературы. Их в особенности всполошило со¬поставление Шолохова и Пастернака и явное предпочтение, отданное второму. Осуждение ухода Пастернака в годы войны в шекспировские переводы, с которым позднее выступил Александр Фадеев, было в оп¬ределенной степени продиктовано необходимостью дезавуировать эту статью Шиманского.Но, с другой стороны, те же «внешнеполитические» расчеты на¬чальства обусловили выдачу Пастернаку разрешения на поездку в дей¬ствующую армию. Этого разрешения он безуспешно добивался давно, и, подобно тому, как прежние отказы в такой поездке выглядели знаком личного к нему недоверия, новое разрешение сейчас должно было слу-жить сигналом позитивных перемен в отношении официальных кру¬гов. Пастернак был прикреплен к писательской бригаде, направленной на Брянский фронт в конце августа — первой половине сентября 1943 года. В ее состав входили также старые его друзья Константин Фе-дин и Вс. Иванов, поэты Константин Симонов и Павел Антокольский, 80-летний Серафимович и вдова Николая Островского. Поездка на фронт состоялась после победы Красной Армии под Сталинградом. Бригада была направлена в 3-ю армию, только что освободившую Орел.Пастернак впервые в жизни оказался на фронте. «Мне было очень хорошо с военными (армия