была все время в передвижении)», — сооб¬щал он двоюродной сестре (письмо к О. М. Фрейденберг 5 ноября 1943). С другой стороны, и военных привлекли в поэте личное бесстрашие, доступность и простота. Пастернак на фронте почувствовал себя столь же счастливым, как ранее в Чистополе. Он написал два очерка. Но газета «Красная звезда», организовавшая поездку, осталась ими недовольной и они не вошли в сборник, составленный из писательских отчетов. Только один из этих очерков был тогда опубликован (в газете «Труд»), и то его наполовину урезала цензура в части, отведенной размышлениям о гит¬леровской Германии. Устраненный цензурой кусок был единственным публичным высказыванием поэта о немецком фашизме. Пришлось поэту отказаться и от начатой работы над поэмой «Зарево». «Мне очень трудно бороться с царящим в печати тоном. Ничего не удается; вероятно, я опять сдамся и уйду в Шекспира», — писал он О. М. Фрейденберг 12 ноября 1943 года.* * *С осени 1943 года у Пастернака установились прямые контакты с аудиторией, несравненно более близкие, чем в предшеству¬ющие годы. Хотя ему не раз приходилось делить зал с поэтами и писате¬лями, чуждыми ему по духу, его имя на афише оказывалось главным магнитом для публики. После длительного периода молчания и искус¬ственной изоляции поэта радовала неожиданная популярность и инте¬рес к нему широкой аудитории. В обстановке либеральных веяний и надежд последних военных и первых послевоенных месяцев вышла кни¬га избранных стихотворений Пастернака (1945). Высказывания его того времени проникнуты упоением новым ощущением свободы. Одно за другим появлялись его выступления в литературной прессе. Впервые после 1922 года публикации Пастернака появлялись с такой частотой. Нужда в более тесном контакте с читателем и резкий поворот к новой поэтике с началом работы над «Доктором Живаго» заставили его обра¬титься к литературной критике. Никогда раньше Пастернак не писал так много статей, как в те месяцы.Его вдохновляли и сведения о растущей известности за рубежом, в первую очередь в Англии. Переводы пастернаковской поэзии появля¬лись на Западе с 1920-х годов, но интерес к ней проявляли преимущест¬венно те круги левонастроенной интеллигенции, которые питали сим¬патии к русской революции и искали подтверждения тезису о расцвете культуры в советской стране. В этой среде и складывалось убеждение, что Пастернак — лучший современный русский поэт. Статья Стефана Шиманского 1943 года, появившаяся в разгар англо-советского сбли¬жения, представляла собой качественно новый этап в восприятии по¬эзии Пастернака на Западе. Шиманский поставил ее в совершенно иной контекст, рассматривая в плане извечного противостояния художника и государства. Пастернак ознакомился с этой статьей осенью 1943 года, по возвращении с фронта. Он получил ее от своего давнишнего поклон¬ника и переводчика Джорджа Риви, который в то время работал в бри¬танском посольстве в Москве и руководил газетой «Британский союз-ник», издававшейся специально для советского читателя. Поэта радо¬вали и другие проявления живого интереса к себе в Англии: одно из его стихотворений было включено в антологию оксфордского профессора Баура «А Book of Russian Verse» (1943), а большая статья Дж.-М. Коэна «Поэзия Бориса Пастернака» вышла вжурнале «Horizon» в июне 1944 года. Возникало ощущение, что в Англии складывался кружок почитателейПастернака, центром которого был молодой литературный критик Сте¬фан Шиманский. Симпатии поэта к нему усилились, когда стало изве¬стно, что группа Шиманского выступаете проповедью философии «пер¬сонализма», что к группе близки Герберт Рид и Стивен Спендер и что первый том издания персоналистов «Transformation» включил в себя перевод «Детства Люверс». При встрече с Исайей Берлиным в 1945 году Пастернак расспрашивал его о группе «Transformation»; говорил он о ней и с Дж. Риви, который выступил в четвертом томе издания с обзором текущей советской литературы. В декабре 1945 года поэт писал жившим в Оксфорде сестрам:«Для меня большим утешением в суровой моей судьбе были ваши персоналисты вокруг Transformation, я их близко не знаю и в особенно¬сти как о художниках ничего не могу сказать, но общий духовный рису¬нок, что ли, братства, идейное его очертанье, те стороны, какими в нем присутствуют символизм и христианство (мне у них больше всего нра¬вятся статьи, было несколько очень хороших статей Рида и хорошая ста¬тья Шиманского «В бомбоубежище»), — все это удивительно совпадает с тем, что делается со мной, это самое родное мне сейчас, самое нагре¬тое место на холодной стене, отделяющей меня от вас».В пространном виде оценка творчества Пастернака была дана Шиманским в его вступительной статье к сборнику переводов пастер-наковской прозы, вышедшему в Лондоне в середине 1945 года. Роль Бориса Пастернака в современной русской литературе критик сравнил с ролью Пушкина в девятнадцатом веке, назвав гуманизм главной чер¬той обоих. В процессе работы над статьей Шиманский успел увидеться с Леонидом Осиповичем (умершим 31 мая 1945) и уловил то, что укры¬лось от внимания всех других поклонников Бориса Пастернака на За¬паде и от многих его советских читателей — а именно особую духовную близость отца и сына, проявившуюся в их творчестве. В книге помеще¬ны были произведения (в частности, «Воздушные пути» и «Охранная грамота»), публикация которых в СССР была в тот момент просто не¬мыслима. Переведенные на английский тексты казались принадлежа¬щими другой, безвозвратно исчезнувшей эпохе. Но, с другой стороны, сам поэт так далеко ушел от своих ранних вещей, что книга была для него не только радостью, но и живым укором, незаслуженным авансом, требующим полного творческого возврата.* * *Между тем в августе 1946 года над Пастернаком снова сошлись грозные тучи. 14 августа было опубликовано постановление ЦК об идейных пороках двух журналов — «Звезда» и «Ленинград». Вскоре А. А. Жданов выступил с чрезвычайно грубыми нападками на Ахматову и Зощенко. Эти события, которые сам поэт сравнил с землетрясением, были началом нового периода репрессий и идеологического мракобесия, достигшего апогея в февральском постановлении ЦК о группе совет¬ских композиторов. Неуклонно ширившаяся кампания была связана с резким поворотом в советской международной политике, со взятием курса на «холодную войну», изоляционизм, ксенофобию. Она ознаме¬новала собой радикальное изменение форм давления на искусство. Ни в деле Пильняка и Замятина, ни в серии статей «Правды» о формализме в 1936 году ЦК партии не фигурировал прямо. Если прежние кампании продолжались сравнительно ограниченное время, то на сей раз новый идеологический режим просуществовал до самого конца сталинского периода.Имя Пастернака в директивных документах ЦК не было упомяну¬то, но кампания косвенно задевала и его, поскольку он был одним из главных авторов ныне закрытого журнала «Ленинград». С сентября 1946 года его имя стало упоминаться в прессе исключительно в мрач¬ных, угрожающих контекстах. 17 сентября генеральный секретарь Со¬юза писателей Фадеев назвал поэзию Пастернака, как и поэзию Ахма¬товой, примерами безыдейности и аполитичности. Пастернаковская работа над переводами была объявлена проявлением оппозиционных настроений поэта. Атмосфера сгущалась с каждым днем. И сам Пастер¬нак, и его близкие друзья допускали возможность ареста. Но, вопреки советам знакомых, побуждавших поэта, во избежание дальнейшего ухуд¬шения положения, написать Сталину (подобно тому, как это сделал до¬веденный до отчаяния Зощенко), Пастернак от обращения к вождю на¬отрез отказался.С другой стороны, и нападки на него носили более сдержанный характер, чем в случае с Зощенко и Ахматовой. Объяснение этому при¬ходится, в частности, искать в международном резонансе, который получило к тому времени творчество Пастернака. В том же лондонском издательстве, которое в 1945 году выпустило том его прозаических произведений (в 1949 переизданный в США), зимой 1947 года — по инициативе С. Шиманского — вышел и сборник стихотворений в пе¬реводе Дж.-М. Коэна. Никто другой из советских поэтов такой чести — почти одновременного выхода двух книг в переводе — не удостаивался. В отзывах зарубежных знатоков закреплялась оценка Пастернака как крупнейшего живущего русского поэта, по значению своему близкого к Пушкину. Здесь — а не в мифическом заступничестве кого-то в совет¬ском руководстве — и надо искать объяснения, почему поэт, предпола¬гая, что в результате начавшейся кампании он будет лишен любых источников пропитания, неожиданно получил заказы на переводы Гете, Шекспира и Петефи. По-видимому, литературно-бюрократические инстанции рассчитывали, что чем сильнее он будет занят перевод¬ческой работой, тем большему забвению будут преданы его прежние оригинальные произведения и тем меньше возможностей у него оста¬нется для работы над новыми замыслами. И хотя материальное поло¬жение Пастернака оставалось сносным в течение всего этого периода, поэт был в сущности полностью вычеркнут из советской литературной жизни, причем, как сам Пастернак признавался в 1952 году, его уже пе¬рестало волновать, по справедливости это сделано или нет (письмо Елене Орловской).Такое равнодушие отчасти объяснялось огромным различием меж¬ду положением Пастернака внутри советской литературы и его расту¬щей известностью на Западе. Вскоре после войны его кандидатура была впервые выдвинута на Нобелевскую премию. «Я никогда не играл в кар¬ты и не ездил на скачки, и вдруг на старости лет моя жизнь стала азарт¬ною игрой. Оказалось, что это очень интересно», — говорил он1. Это совпало по времени с выдвижением на эту премию и другого советско¬го писателя, сталинского фаворита Михаила Шолохова. К тому момен¬ту лишь один русский писатель удостоился этой награды — эмигрант Бунин. О том, что Шолохов выдвинут в 1946 году официальным канди¬датом в нобелевские лауреаты, сразу с ликованием и гордостью извес¬тила «Литературная газета». Тот факт, что и Пастернак стал фигуриро¬вать в списке возможных кандидатов, создавал для советских властей щекотливую ситуацию и сковывал их в выборе репрессивных мер по отношению к непокорному поэту. Необходимо было избежать превра-щения его в мученика, чтобы не подорвать тем самым шансы Шоло¬хова. Косвенные меры воздействия на Пастернака выглядели более эффективными, чем прямые санкции против него. Таким был, по всей очевидности, расчет властей, когда 9 октября 1949 года была арестова¬на Ольга Ивинская.В этих условиях разворачивалась работа Пастернака над «Докто¬ром Живаго». Ни одно другое произведение не поглотило у него столь¬ко времени — более десяти лет — и сил, как это. В нем автор видел глав¬ное достижение своей жизни, своего рода исповедь, которая заслонила, исправила и отменила бы все прежде сделанное и сказанное. Необ¬ходимость довести начатый труд до конца вытекала из обостренного чувства долга перед поколением. Целью было представить панораму, охватывающую полвека, с трагедиями и взлетами, выпавшими на до¬лю России в XX веке, и аккумулирующую личный опыт автора и его среды: «я совсем его не пишу, как произведение искусства, хотя это в большем смысле беллетристика, чем то, что я делал раньше. Но я не знаю, осталось ли на свете искусство, и что оно значит еще. Есть люди, которые очень любят меня (их очень немного), и мое сердце пе¬ред ними в долгу. Для них я пишу этот