роман, пишу как длинное боль¬шое свое письмо им, в двух книгах» (письмо к О. М. Фрейденберг1 Письмо к О. М. Фрейденберг 24 апреля 1947 г.29 июня — 1 октября 1948). Концепция романа во многом складывалась в ходе заочного диалога с группой английских «персоналистов» или, точнее, с тем кругом западной интеллигенции, которую олицетворяла для Пастернака группа «Transformation». Уже это одно усиливало универсальное звучание создаваемого текста. Будучи прямым продол-жением и обобщением ранее предпринимавшихся поэтом опытов боль¬шой прозы, от «Детства Люверс» до «Записок Патрика», «Доктор Жи¬ваго» — единственный роман в прозе, законченный Пастернаком, — обозначил собой, однако, крутой перелом в художественной манере автора. Синтетический характер произведения внешне выразился во включении внефабульной последней главы, состоявшей из стихов глав¬ного героя. Но «полифонизм» пронизывал и всю внутреннюю структу¬ру повествования, отбор и фабульную расстановку персонажей, их речи и поступки. К такой полифоничности Пастернака подводили самые основы его исконно «музыкального» мышления в лирике. Несмотря на то что это была «в большем смысле беллетристика», чем все ранее напи¬санное, автор включил в текст — впервые после «Охранной грамоты» — пространные философские пассажи. Исподволь выношенные поэтом раздумья о христианстве в современном мире были впервые в развер¬нутом виде изложены именно в «Докторе Живаго». Было бы неоправ¬данным подходить к ним как к философско-теологическому трактату. Это не прямо изрекаемые авторские декларации, а элементы общей художественной композиции, в ходе развертывания которой каждый подвергается соответствующему сюжетному обоснованию или уточне¬нию. Не случайно большая часть их доверена не титульному персонажу, доктору Живаго, а другим героям: Веденяпину, Гордону, Ларе, Тунце-вой. Глубже всего — но и многозначнее, чем все сентенции в тексте, — преломляются эти философские идеи и евангельские размышления в стихах, приписанных главному герою. При всей глубокой автобио¬графичности произведения здесь, в этой последней главе, и только в ней, за пределами романной фабулы, — происходит полное, а не час¬тичное отождествление автора с его героем. Тем самым здесь, также как это было и в начале писательского пути Пастернака, искусство пере¬вешивает философские истины, сколь ни дороги они были бы для ху¬дожника.Современному читателю нелегко себе представить, до какой сте¬пени немыслимыми являлись эти евангельские страницы в контексте советской литературы.-т и в контексте советской действительности. Библию нельзя было полистать в библиотеке. В официальной литера¬туре с 20-х годов какие бы то ни было вариации или упоминания еван¬гельских тем были возможны лишь как средство антирелигиозной аги¬тации. Поэтому даже безотносительно к той роли, какую евангельские стихи играли в общей идейной структуре’Тюмана, их написание было дерзким вызовом.* * *Первые симптомы некоторого ослабления полицей¬ского режима выявились тотчас после смерти Сталина. Уже 27 марта 1953 года была провозглашена амнистия, по которой на свободу вскоре смогла выйти и О. В. Ивинская. В печати было сообщено о прекраще¬нии следствия по «делу врачей» и о незаконных методах ведения его. Из лагерей стали возвращаться заключенные, и у Пастернака снова роди¬лась надежда, что Тициан Табидзе жив и вскоре объявится дома. Блока¬да вокруг Пастернака была снята. В апреле 1954 года в журнале «Знамя» была напечатана подборка стихов из романа «Доктор Живаго» с преам-булой автора. В Ленинграде состоялась первая постановка «Гамлета» в переводе Пастернака. Общее оживление в культуре и общественной жизни было тогда же названо несколько двусмысленным и неуверен¬ным словом «оттепель». Но даже публичное отмежевание партийного руководства от «последствий культа личности» в 1956 году не привело к настоящей свободе в обществе.Скептицизм Пастернака относительно готовности властей пойти на радикальные перемены в стране сливался с резко негативной оцен¬кой у него способности советской интеллигенции добиваться этих пе¬ремен. В этот период, когда поэт завершал работу над романом, его от¬ношение к укоренившимся в советском обществе нормам поведения становилось гораздо более резким и нетерпимым, чем в предыдущие годы. Ему казались теперь совершенно недопустимыми любые прояв¬ления половинчатости и компромисса по отношению к властям. Отсю¬да и решение в мае 1956 года передать рукопись законченного романа за границу.Пастернак отчетливо сознавал огромный риск, на который шел. Такой шаг представлял собой вызов самим устоям советской «этики». С 1929 года — после кампании против Пильняка и Замятина — ни один писатель в Советском Союзе не мог допустить й мысли о не санкциони¬рованном официальными инстанциями контакте с зарубежным изда¬тельством. Решение поэта передать рукопись в Италию было обуслов¬лено спецификой складывавшейся ситуации. Предложение исходило от Фельтринелли, издателя-коммуниста, и речь шла о выпуске перевода, а не оригинального текста. Шансы на осуществление публикации в СССР были ничтожны, но — хотя автор с самото начала осознавал неприем-лемость своего произведения для советской литературной бюрократии — только что затеянная на XX партийном съезде десталинизация могла привести к непредсказуемым последствиям. Можно было думать, что намерение итальянского коммунистического издательства выпустить «Доктора Живаго» могло содействовать положительному рассмотрению вопроса и о советском издании романа. Поэт никакого секрета из свое¬го поступка не делал.Усиливавшийся к лету 1956 года процесс либерализации общест¬венно-литературной жизни в СССР был явственно ощутим на страни¬цах главного литературного журнала «Новый мир». Если роману было суждено появиться на родине, то публикация состоялась бы именно в этом журнале. Но пастернаковское произведение резко отличалось от других литературных текстов периода оттепели. В нем под вопрос были поставлены самые основы советской идеологии. Не только не осуждая, а, наоборот, даже прославляя русскую революцию, автор тем не менее подходил к ней как к явлению далекого исторического прошлого, став¬шему безнадежным анахронизмом в новой реальности. В корне расхо¬дились с советским литературным каноном и самый характер главного героя, и круг размышлений и споров персонажей.Процесс либерализации был остановлен осенью 1956 года вспыш¬ками народных волнений в Польше и Венгрии и опасениями советских властей, что брожение в творческой интеллигенции социалистических стран Восточной Европы может распространиться и на СССР. Решение редакции «Нового мира» по прямому указанию отдела культуры ЦК от-вергнуть пастернаковскую рукопись следует рассматривать в контексте этих опасений. Отказ в публикации убедил автора в том, что он посту¬пил правильно, передав рукопись на Запад. Обеспокоенные перспек¬тивой скорого выхода итальянского перевода, высшие партийные ин¬станции предложили в течение года подготовить издание романа на ро¬дине. Но этот жест был наделе обманным маневром, направленным на задержку или предотвращение выхода «Доктора Живаго» за рубежом. Сам по себе факт начавшейся игры свидетельствовал о важной победе Пастернака: к писателю, имя которого в течение ряда лет не могло быть даже упомянуто в советской прессе, литературные чиновники вынуж¬дены были адресоваться как к равному партнеру. Инициатива в поединке с властями перешла к нему.Тем временем борьба против «ревизионизма» расширялась, и ли¬бералы были вынуждены публично покаяться. Бразды литературной политики переходили в руки чиновников сталинской закалки. Это ста¬ло очевидно с публикацией «установочных» речей Н. С. Хрущева по во¬просам искусства и литературы. Со времен Жданова не было столь от-кровенных проявлений прямого вмешательства высшего руководства в литературную жизнь. Перспектива советского издания «Доктора Жи¬ваго» становилась все более иллюзорной, а нажим на автора с целью приостановить зарубежную публикацию — все сильнее. Происходило это на фоне растущего интереса к нему и к его новому произведению на Западе. Началась работа над переводами романа на другие языки, по¬мимо итальянского. С весны 1957 года статьи и заметки о поэте стали все чаще появляться в западной прессе.Два факта вызвали особенно сильное раздражение советского руководства. Первым было напечатание фрагментов из «Доктора Жи¬ваго» летом 1957 года в польском журнале «Опинье», основанном спе¬циально для пропаганды советской культуры. То, что первая публика¬ция (после «Стихотворений Юрия Живаго» в «Знамени» в 1954) проза¬ического текста появилась в социалистической стране, выглядело по¬щечиной советской литературной бюрократии. Журнал «Опинье» был сразу закрыт. Вторым было помещение (без имени автора) в середине того же 1957 года евангельских стихов из романа в эмигрантском жур¬нале «Грани».После этих публикаций нажим на Пастернака приобрел совершен¬но бесцеремонный характер, а заодно усилились попытки оказания дав¬ления по разным каналам и на Фельтринелли1. Между тем ничто не могло сильнее возбудить интерес читателей на Западе, чем слухи о преследо¬вании автора и о запрещении романа на родине. Первый тираж италь-янского перевода был распродан в один день, 23 ноября. Началось три¬умфальное шествие «Доктора Живаго» по миру.# * *В 1922 году Марина Цветаева определила необычный характер литературной известности, выпавшей на долю Пастернака, как «подземная слава». К весне 1958 года слава поэта определенно перестала быть «подземной». С появлением романа он становился европейской знаменитостью. Международный интерес к нему вызы¬вали не только «детективные» обстоятельства создания и издания ро¬мана, но и, еще в большей степени, совершенно нетипичные для совет¬ского писателя черты: абсолютная независимость, редкая образо¬ванность и органическая связь с европейской культурой, прекрасное знание языков, нежелание рассматривать марксизм как единственно законную систему мировоззрения, живое, свободное отношение к ре¬лигии и Библии.В этой атмосфере возобновились усилия по выдвижению Пастер¬нака на Нобелевскую премию. Кандидатуру его поддерживали все бо¬лее широкие круги западной интеллигенции. 23 октября 1958 года было оглашено решение Нобелевского комитета о присуждении премии по¬эту. А на следующий день советское руководство, действуя через К. А. Федина, потребовало от Пастернака отказаться от премии. Поэт этот ультиматум отверг. В ответ была поднята кампания в прессе такого характера и таких масштабов, которых не было в послесталинское вре¬мя. Помимо Союза писателей, в нее сразу была вовлечена газета «Прав¬да», что указывало на решимость властей, не ограничиваясь литератур-1 См.: Елена и Евгений Пастернаки. «Переписка Пастерна¬ка с Фельтринелли», Континент, № 107 и 108, 2001.ными кругами, придать делу общегосударственный резонанс. 27 октяб¬ря поэт был исключен из Союза писателей. В условиях стремительно разраставшейся травли он 29 октября послал телеграмму, извещавшую Нобелевский комитет о своем отказе от премии из-за реакции совет¬ской общественности. На общемосковском собрании писателей 31 ок-тября эта телеграмма, однако, была объявлена очередной, еще более грязной провокацией. Еще до этого, 29 октября, в речи комсомольско¬го лидера В. Семичастного, явно инспирированной самим Н. С. Хру¬щевым, было выдвинуто предложение лишить поэта советского граж¬данства. Это означало изгнание из страны. Хотя с 1929 года (высылка Троцкого) эта форма расправы в советской России не практиковалась, такое предложение с высокой трибуны делало угрозу вполне реальной. 31 октября Пастернак вынужден был отправить письмо Н. С. Хрущеву с просьбой не прибегать к этой мере. Текст этого обращения, подпи¬санный поэтом, был составлен не им, а близкими ему людьми — Оль¬гой Ивинской, ее дочерью Ириной Емельяновой, Ариадной Эфрон и Вяч. Вс. Ивановым. Еще до этого властям стало известно, что Пастер¬нак взвешивал в те дни возможность самоубийства. Поэтому решено было умерить кампанию, и она пошла на убыль.Несмотря на внешние проявления