боеспособность«Синоп» с «Чесмой»?
8Снова, на миг повернувшись круто,Город от криков задрожал:На миноносец брали с «Прута»Освобожденных каторжан.Снова, приветствуем экипажем,На броненосцы всходил и глох,И офицеров брал под стражу,И уводил с собой в залог.В смене отчаянья и отвагиВновь, озираясь, мертвел, как холст:Всюду суда тасовали флаги.Стяг государства за красным полз.По возвращеньи же на «Очаков»,Искрой надежды еще согрет,За волоса схватясь, заплакал,Как на ладони увидев рейд.«Эх, — простонал, — подвели, канальи!»Натиском зарев рдела вода.Дружно смеркалось. Рейд удлинялиТучи, косматясь, как в холода.С суши, в порыве низкопоклонства,Шибче, чем надо, как никогда,Падали крыши складов и консульств,Камни и тени, скалы и солнцеВ воду и вечность, как невода.Все закружилось так, что в финалеОбморок сшиб его без труда.
9Был выспренен, как сердце,И тих закат, как вдругМетнула пушка с «Терца»Икру.Мгновенный взрыв котельной,Далекий крик с байдар,И — под воду. СмертельныйУдар!От катера к шаландамПловцы, тела, балласт.И радость: часть командыСпаслась.И началось. Пространства,Клубясь, метнулись в бой,Чтоб пасть и опростатьсяПальбой.
10Внутри настала ночь. СнаружиЗарделся движущийся хвостНад войском всех родов оружьяИ свойств.
Он лез, грабастая овраги,И треском разгонял толпу,И пламенел, и гладил флагиПо лбу.
Как сумерки, сгустились снасти.10 В ревущей, хлещущей дряпнеПошла валить, как снег в ненастье,Шрапнель.
Она рвалась в лету, на жнивьях,В расцвете лет людских, в воде,Рождая смерть, и визг, и вывихВезде.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ1«Все отшумело. Вставши поодаль,Чувствую всею силой чутья:Жребий завиден. Я жил и отдалДушу свою за други своя.
Высшего нет. Я сердцем — у целиИ по пути в пустяках не увяз.Крут был подъем, и сегодня, в сочельник,Ошеломляюсь, остановясь.
Но объясни. Полюбив даже вора,Как не рвануться к нему в казематВ дни, когда всюду только и спору,Нынче его или завтра казнят?
Ты ж предпочла омрачить мне остатокДней. Прости мне эти слова.Спор подогнал бы таянье святок.Лучше задержим бег Рождества.
Где он, тот день, когда, вскрыв телеграмму,Все позабыв за твоим «навсегда»,Жил я мечтой, как помчусь и нагряну?Как же, ты скажешь, попал я сюда?
В вечер ее полученья был митинг.Я предрекал неуспех мятежа,Но уж ничто не могло вразумить их.Ехать в ту ночь означало бежать.
О, как рвался я к тебе! Было пыткойБраться и знать, что народ не готов,Жертвовать встречей и видеть в избыткеДоводы в пользу других городов.
Вера в разъезд по фабричным районам,’В новую стачку и новый подъем,Может, сплеталась во мне с затаеннымЧувством, что ездить будем вдвоем.
Но повалила волна депутаций,Дума, эсдеки, звонок за звонком.Выехать было нельзя и пытаться.Вот и кончаю бунтовщиком.
Кажется, всё. Я гораздо спокойней,Чем ожидают. Что бишь еще?Да, а насчет севастопольской бойни’В старых газетах — полный отчет».2Послепогромной областью почтовый поезд в РомныСквозь вопли вьюги доблестно прокладывает путь.Снаружи — вихря гарканье, огарков проблеск темный,Мигают гайки жаркие, на рельсах пляшет ртуть.Огни и искры чиркают, и дым над изголовьемБежит за пассажиркою по лестницам витым.В одиннадцать, не вынеся немолчного злословья,Она встает, и — к выходу на вызов клеветы.
И молит, в дверь просунувшись: «Прошу вас,не шумите…Нельзя же до полуночи!» И разом в лязг и дымУносит оба голоса и выдумку о Шмидте,И вьет и тащит по лесу, по лестницам витым.Наверно, повод есть у ней, отворотясь к простенку,Рыдать, сложа ответственность в сырой комок платка.Вы догадались, кто она. — Его корреспондентка.В купе кругом рассованы конверты моряка.
А в ту же ночь в Очакове в пурге и мыльной пенеПолощет створки раковин песчаная коса.Постройки есть на острове, острог и укрепленье.1 Он весь из камня острого, и — чайки на часах.И неизвестно едущей, что эта крепость-тезка(Очаков — крестный дедушка повстанца корабля)Таит по злой иронии звезду надежд матросских,От взора постороннего прибоем отделя.
Но что пред забастовкою почтово-телеграфнойВсе тренья и неловкости во встрече двух сердец!Теперь хоть бейся об стену в борьбе с судьбойнеравной,Дознаться, где он, собственно, нетни малейших средств.До Ромен не доехать ей. Не скрыться от мороки.}Беглянка видит нехотя: забвенья нет в езде,И, пешую иль бешено катящую, с дорогиЕе вернут депешею к ее дурной звезде.
Тогда начнутся поиски, и происки, и слезы,И двери тюрем вскроются, и, вдоволь очернив,Сойдутся посноровистей объятья пьяной прозы,И смерть скользнет по повести, как оттиск пятерни,И будет день посредственный, и разговор в передней,И обморок, и шествие по лестнице витой,И тонущий в периодах, как камень, миг последний,И жажда что-то выудить из прорвы прожитой.
3Как памятен ей этот переход!Приезд в Одессу ночью новогодней.С какою неохотой пароходСтал подымать в ту непогоду сходни!И утренней картины не забыть.В ушах шумело море горькой хиной.Снег перестал, но продолжали плытьОбрывки туч, как кисти балдахина.Потом вдали из кучки пирамид10 Привстал маяк поганкою мухортой.«Мадам, вот остров, где томится Шмидт», —И публика шагнула вправо к борту.Когда пороховые погребаЗашли за строй бараков карантинных,Какой-то образ трупного грибаОстался гнить от виденной картины.Понурый, хмурый, черный островокНесло водой, как шляпку мухомора.Кружась в водовороте, как плевок,20 Он затонул от полного измора.Тем часом пирамиды из химерСлагались в город, становились твержеИ вдруг, застлав слезами глазомер,Образовали крепостные горжи.4Однако, как свежо Очаков дан у Данта!Амбары, каланча, тачанки, облака…Все это так, но он дорогой к комендантуВ отличье от нее имел проводника.
Как ткнуться? Что сказать? Перебрала оттенки.«Я — конфидентка Шмидта? Я 1— его дневник?Я — крик его души из номеров Ткаченки,Вот для него цветы и связка старых книг?
Удобно ли тогда с корзиной гиацинтов,Не значась в их глазах ни в браке,ни в родстве?» —Так думала она, и ветер рвал косынкуС земли, и даль неслась за крепостной бруствер.
Но это всё затмил прием у генерала.Индюшачий кадык спирал сухой коклюш.Желтел натертый пол, по окнам темь ныряла,И снег махоркой жег больные глотки луж.
5Уездная глушь захолустья.Распев петухов по утрамИ холостящий устьеВесенний флюс Днепра.Таким дрянным городишкойОчаков во плотиВстает, как смерть, притихшиУ шмидтовцев на пути.
Похоже, с лент матросскихСошедши без следа,Он стал землей в отместкуИ местом для суда.Две крепости, два погостаДа горсточка халуп,Свиней и галок вдостальИ офицерский клуб.
Без преувеличеньяТы слышишь в эту тишь,Как хлопаются тени’С пригретых солнцем крыш.И звякнет ли шпорами ротмистр,Прослякотит ли солдат,В следах их — соли подмесь.Вся отмель, точно в сельдях.
О, суши воздух ковкий,Земли горячий фарш!«Караул, в винтовки!Партия, шагом марш!»И, вбок косясь на приезжих,* Особым скоком сорокСторонится побережьеНа их пути в острог.
О, воздух после трюмаИ высадки триумф!Но в этот час угрюмыйНичто нейдет на ум.И горько, как на расстанках,Качают головойЗаборы, арестанты,}И кони, и конвой.
Прошли, — и в двери с браньюКостяшками бьет тишина-Военного собраньяФисташковая стена.Из зал выносят мебель.В них скоро ворвется гул.Два писаря. Фельдфебель.Казачий подъесаул.6Над Очаковом пронесВетер тучу слез и хмариИ свалился на базареНаковальнею в навоз.И, на всех остервенясь,Дождик, первенец творенья,Горсть за горстью, к горсти горсть,Хлынул шумным увереньемВ снег и грязь, в снег и грязь,На зиму остервенясь.А немного погодя,С треском расшатавши крючья,Шлепнулся и всею тучейВодяной бурдюк дождя.Этот странный талисман,С неба сорванный истомой,Весь — туманного письма,Рухнул вниз не по-пустому,Каждым всхлипом он прилип1К разрывным побегам липНакладным листом пистона.Хлопнуть вплоть, пропороть,Выстрел, цвет, тепло и плоть.Но зима не верит в близость,В даль и смерть верит снег.И седое небо, низясь,Сыплет пригоршнями известь.Это зимный катехизисШепчут хлопья в полусне.1 И, шипя, кружит крупаПо небу и мертвой глине,Но мгновенный вздох теплыниОдевает черепа.Пусть тоща, как щепа,Вязь цветочного шипа,Новолунью улыбаясь,Как на шапке шалопая,Сохнет краска голубаяНа сырых концах серпа.
1 И, долбя и колупаяЛьдины старого пласта,Спит и ломом бьет по сини,Рты колоколов разиня,Размечтавшийся в уныньиЗвон Великого поста.
Наблюдая тяжбу льда,В этом звяканьи спросоньяПодоконниками тонетЗал военного суда.
1 Все живое беззаконье,Вся душевная бурдаИз зачатий и агонийВ снеге, слякоти и звонеПеред ним, как на ладони,Ныне так же, как тогда.
Чем же занято собранье?Казнью звали в те годаПереправу к Березани.Современность просит дани:’Высшей мере наказаньяСлужат эти господа.
7Скамьи, шашки, выпушка охраны,Обмороки, крики, схватки спазм.Чтенье, чтенье, чтенье, несмотря наГоловокруженье, несмотряНа пары нашатыря и пряный,Пьяный запах слез и валерьяны,Чтение без пенья тропаря,Рама и жандармы-ветераны,Шаровары и кушак царя,И под люстрой зайчик восьмигранный.
Чтенье, несмотря на то, что раноИли поздно, сами, будет день,Сядут там же за грехи тиранаВ грязных клочьях поседелых пасм.Будет так же ветрен день весенний,Будет страшно стать живой мишенью,Будут высшие соображеньяИ капели вешней дребедень.Будут схватки астмы. Будет чтенье,Чтенье, чтенье без конца и пауз.
Версты обвинительного акта.Шапку в зубы, только не рыдать!Недра шахт вдоль Нерчинского тракта.Каторга, какая благодать!Только что и думать о соблазне.Шапку в зубы — да минуй озноб!Мысль о казни — топи непролазней:С лавки съедешь, с головой увязнешь,Двинешься, чтоб вырваться, и — хлоп.Тормошат, повертывают навзничь,Отливают, волокут, как сноп.
В перерывах — таска на гауптвахтуПлотной кучей, в полузабытьи.Ружья, лужи, вязкий шаг без такта,Пики, гики, крики: осади!Утки — крякать, курицы — кудахтать,Свист нагаек, взбрызги колеи.Это небо, пахнущее как-тоТак, как будто день, как масло, спахтан!Эти лица, и в толпе — свои!Эти бабы, плачущие в плахтах!Пики, гики, крики: осади!
8Кому-то стало дурно.Казалось, жуть минутыПростерлась от КинбурнаДо хуторов и фольварковЗа мысом Тарканхутом.Послышалось сморканьеЖандармов и охранников,И жилы вздулись жолвямиНа лбах у караульных.’Забывши об уставе,Конвойные отставилиПолуживые ружьяИ терли кулакамиТрясущиеся скулы.
При виде этой вольностиКто-то безотчетноПолез уж за револьвером,Но так и замер в позеПредчувствия чего-то,1 Похожего на бурю,С рукой на кобуре.Волнение предгрозьяОкуталось удушьем,Давно уже идущимОткуда-то от Ольвии.
И вот он поднялся.Слепой порыв безмолвияСтянул гусиной кожейТазы и пояса} И, протащившись с дрожью,Как зябкая оса,По записям и папкам,За пазухи и шапкиЗаполз под волоса.
И точно шла работаПо сборке эшафота,Стал слышен частый стукПолутораста штукРасколебавших сумракПустых сердечных сумок.Все были предупреждены,Но это превзошло расчеты.«Тише!» — крикнул кто-то,Не вынесши тишины.
«Напрасно в годы хаосаИскать конца благого.Одним карать и каяться,Другим — кончать Голгофой.
Как вы, я — часть великого1 Перемещенья сроков,И я приму ваш приговорБез гнева и упрека.
Наверно, вы не дрогнете,Сметая человека.Что ж, мученики догмата,Вы тоже — жертвы века.
Я тридцать лет вынашивалЛюбовь к родному краюИ снисхожденья вашего1 Не жду и не теряю.
Как непомерна разницаМеж именем и вещью!Зачем Россия краситсяТак явно и зловеще!
Едва народ по-новомуСознал конец опеки,Его от прав дарованныхПоволокли в аптеки.
Все было вновь отобрано.Так вечно, пункт за пунктом,Намереньями добрымиДоводят нас до бунта.
В те дни, — а вы их видели,И помните, в какие, —Я был из ряда выделенВолной самой стихии.
Не встать со всею родинойМне было б тяжелееИ о дороге пройденнойТеперь не сожалею.
Поставленный у пропастиСлепою властью буквы,Я не узнаю робости,И не смутится дух мой.
Я знаю, что столб, у которогоЯ стану, будет граньюДвух разных эпох истории,И радуюсь избранью».
9Двум из осужденных, а всех их было четверо, —Думалось еще — из четырех двоим.Ветер гладил звезды горячо и жертвенноВечным чем-то, чем-то зиждущим своим.Распростившись с ними, жизнь брела по дамбе,Удаляясь к людям в спящий городок.Неизвестность вздрагивала плавникамикамбалы.Тихо, миг за мигом рос ее приток.
Близился конец, и не спалось тюремщикам.’ Быть в тот миг могло примерно два часа.Зыбь переминалась, пожирая жемчуг.Так, чем свет, в конюшнях дремлет хруст овса.
Остальных пьянила ширь весны и каторги.Люки были настежь, и, точно у миног,Округлясь, дышали рты иллюминаторов.Транспорт колыхался, как сонный осьминог.
Вдруг по тьме мурашками пробежал прожектор.«Прут» зевнул, втянув тысячеперстье лап.Свет повел
