значит — века напролетНочи на звезды, как царства проматывать!1917
СЛОЖА ВЕСЛАЛодка колотится в сонной груди,Ивы нависли, целуют в ключицы,В локти, в уключины — о, погоди,Это ведь может со всяким случиться!Это ведь так… Это ведь пустяки…Это ведь значит — рукою несмелоюБелой ромашки пушить лепестки,Трогать губами сирень помертвелую.Это ведь значит — обнять небосвод,Руки сплести вкруг Геракла громадного,Это ведь значит — века напролетНа соловьев состоянья проматывать.1956
УЛИЧНАЯМетлы бастуют. БрезгуяМусором пыльным и тусклым,Ночи сигают до брезгуЧерез заборы на мускулах.Возятся в вязах, падают,Наземь, сверзясь с деревьев,Вскакивают: за оградоюСевер злодейств сереет.С паперти в дворик реденький.Тишь. А самум печатиС шорохом прет в передникиЗыбких берез зачатья.Улица дремлет призраком.Господи! Рвани-то, рвани!Ветер подымет изредка,Не разберет названья.Пустошь и тишь. У булочныхНе становились в черед.Час, когда скучно жульничатьИ отпираться: — верят.
Будешь без споров выпущен.В каждом босяк. Боятся.Час, когда общий тип еще:Помесь зари с паяцем.
Как вдруг — из садов, где твойЛишь глаз ночевал, из милогоДуше твоей мрака, плотвойСвисток расплескавшийся выловлен.
Милиционером зажатВ кулак, как он дергает жабрами,И глазом и горлом, назадКрючком усыхающим задранный!
Трепещущего серебраПронзительная горошина,Как утро рыбачье, мокраС лесы за забор переброшена.
И там, где тускнеет востокЧахоткою летнего Тиволи,Валяется дохлый свисток,В Сокольничьем мусоре вывалян.Май 1917
Как были те выходы в тишь хороши!Пустынна степная равнина.Вздыхает ковыль, шуршат мураши,И плавает плач комариный.Стога с облаками построились в цепь,В гряду потухающих сопок.Раскинулась морем безбрежная степь,Привольем без меж и без тропок.
Неловко нетронутой степью брести,Как против морского теченья.Репье пробирает сквозь ткань до кости,Хватает ковыль за колени.
Тенистая полночь стоит у пути.На шлях навалилась звездами,И через дорогу за тын перейтиНельзя не топча мирозданья.
Когда еще звезды так низко росли,И полночь в бурьян окунало,Пылал и пугался намокший муслин,Льнул, жался и жаждал финала?
Закрой их, любимая! Запорошит!Вся степь как до грехопаденья:Вся — миром объята,Вся — как парашют,Вся — дыбящееся виденье!1956
* * *Второе июля. Три часа утра.Вы спите.Накрапывает. Водит веткойУкрадкою, в кустах!Тетрадь мокра,Пометка:Четвертый час утра.Вы спите.Звучит как: «Ипсвич» [Бриг Бристоль]Великий или Тихий океан,Четвертый час утраПо Рождестве Христовом.[Отель Бристоль]Вы спите.1917
Дом показался чужим.[Комната]Как легендарна жара,Как похожденья мудрены.Изнемогает от дремы[Лавка…В городе тучи мембран]Изнемогает от дремы.Как усыпительна жизнь,Как откровенья бессонны!Связкой (жгутов и пружин)1917
* * *Грязный, гремучий, в постельПадает город с дороги.Нынче за долгую степьВеет впервые здоровьем.
Как усыпительна жизнь,Как откровенья бессонны![Ночи и дни дребезжат]Позже ли, раньше ль — мозжитьСтенки бездонных кессонов.1917ГРОЗА МОМЕНТАЛЬНАЯ НАВЕКИ
А затем прощалось летоС полустанком. Снявши шапку,Сто слепящих фотографийНочью снял на память гром.Меркла кисть сирени. В этоВремя он, нарвав охапкуМолний, с поля ими трафилОзарить управский дом.
И когда по кровле зданьяРазлилась волна злорадстваИ,^как уголь по рисунку,Грянул ливень всем плетнем,Стал мигать обвал сознанья:Вот, казалось озарятсяДаже те углы рассудка,Где теперь светло как днем.
Как фантом в фата-моргане,Тьму пропаж во тьме находок,Море — в море эпилепсииУтопив, тонул циклон.Молньи комкало морганье.Так глотает жадный кодакСолнце — так трясется штепсель,Так теряет глаз циклоп.Бурным бромо-желатином,Как с плетенки рыболова,Пласт к пласту, с ближайшей веткиЛистья приняло стекло.К фиолетовым куртинамПриставал песок лиловый,Как налет на той кюветке,Где теперь как днем светло.1917
Когда-нибудь поймут,Чей голос слышен в неге,Как предана емуРелигия элегий.Ты спросишь, кто велит,Чтоб губы астр и далийСентябрьские страдали?Чтоб мелкий лист ракитСлетал на сырость плитОсенних госпиталей?Ты спросишь, кто велит?— Всесильный Бог деталей.1917
Извощичий двор и встающий из водВ уступах, преступный и пасмурный Тауэр,И звонкость подков, и простуженный звонВестминстера с Темзой, закутанных в траур.
И тесные улицы. Стены, как хмель,Копящие сырость в разросшихся бревнах,Тяжелых, как копоть, и шумных, как эль,Как Лондон холодных, как поступь, неровных.
Спиралями, мешкотно падает снег,Уже запирали, когда он, обрюзгший,Не спавший, ноябрьский, пошел в полуснеВалить и ползти, как ослабший набрюшник.
Оконце и зерна лиловой слюдыВ свинцовых ободьях. — «Смотря по погоде.А впрочем — а впрочем, соснем на свободе».— «А впрочем — на бочку! Цырюльник, воды!»
И, бреясь, гогочет, держась за бока,Словам остряка, не уставшего с пираСмешить и цедить сквозь губу чубукаУбийственный вздор. А меж тем у Шекспира
Острить пропадает охота: сонет,Написанный ночью в присест, без помарок,8 углу, на столе, где в чернилах — ранет,Под нижней из балок, за крайней из арок,
Сонет говорит ему: «Я признаюСпособности Ваши, но, гений и мастэр1Скажите, доказано ль тем, на краюБочонка, с обмыленной мордой, что мастьюЯ — в молнию, в мать, и что я обдаюОгнем, как отец мой, — зловоньем —Ваш кнастер.
Простите, отец мой, за мой скептицизмИ грубость речей, но милорд, — мы в трактире!Я жажду признанья. Что — Ваши птенцыДрузья — извините — пред плещущей ширью?
Прочтите вот этому. Сэр, — почему ж?Во имя всех гильдий и биллей — пять ярдов —И Вы с ним в бильярдной, и там — не пойму,Чем Вам не акустика балки бильярдной?»«Сонет, ты взбесился?!» — и кличет слугу.«Мой сын помешался».— Считайте:за четверть,Оленина, пиво, французский рагу,«Идиот» — и играет малаговой ветвью.1 Master — sir. (Прим. Б. Пастернака.)3979 января 1919
* * *Мне в сумерки ты все — пансионеркою,Все — школьницей. Зима. Заря — лесничимВ лесу часов. Брожу и жду, чтобы смерклось.Любимый лед, в тугом шелку ресниц!
А ночь, а ночь! Да это ж ад, дом ужасов!Проведай ты, тебя б сюда пригнало!Она — твой брак, она — твое замужествоИ шум машин в подвалах трибуналов!
Ты помнишь жизнь? Ты помнишь, стаейгорлинокЛетели хлопья грудью против гула.Их Кремль крутил, кутя, валясь прожорливоСо стен под снег, сармат в пиру Лукулла.
Перебегала ты! Ведь он подсовывалКовром под нас салазки и кристаллы!Ведь жизнь, как кровь, до облака свинцовогоПунцовой вьюгой, раскроясь, хлестала!
Движенье помнишь? Помнишь время?Лавочниц?Палатки? Давку? За разменом денегХолодных, медных, с воли — помнишь,давешнихКолоколов предпраздничных гуденье?
Ах, да, тоска! Да, это надо высказать.Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?Как конский глаз, с подушек, потный, искосаДышу, страшась бессонницы огромной.1918ТОЧИЛЬЩИК, или вздох,ОКАЗАВШИЙСЯ БОЛЬШЕВИКОМ
Чирикали птицы и были искренни.Сияло солнце на мокрой коре.С точильного камня не сыпались искры,А сыпались — гасли, как спицы карет.
Сквозь форточки школы к ним на рукодельеСадились, как голуби, облака.Они замечали: с воды похуделиЗаборы — заметно, кресты — слегка.
Точило бежало. Из школы на улицу,На тумбы садилось, хлынув волной,Немолчное пенье и щелканье шпулек,Мелькали косички и цокал челнок.
Не сыпались искры, а сыпались — гасли.Лезгин дожидался. Кинжал, свища,Светлел, пробуждался — тусклый, замасленный,Св<етлел>, прояснялся. Он был с леща.
Тот толстый кинжал, — но мутней и безмозглей,Прожорливей рыбы был сонный клинок.Не сыпались искры, а сыпались — возлеБыл желоб и — гасли. И цокал челнок.
[Шел дворник. Ручаюсь, он всяких чуждалсяТаких сантиментов. Но дворник вздохнул:«Когда ж это кончится!» — Горец дождался,Дал мальчику рубль и леща пристегнул.]
В то время лещи были красноречивы,Они в мемуары просились твои.Сверкал тротуар, воробьи горячились,Горели кусты и побеги хвои.1922ГОРОДСКАЯ НОЧЬ
Я вишу на пере у ТворцаКаплей темно-лилового лоска.Истекают ли сроки канав,Шибко воздух ли соткой и коксомПо вокзалам дышал и зажегся,Но за миг лишь зарю доконав,Ночь румяна опять, как она,И забор поражен парадоксом.И бормочет: прерви до утраЭтих сохлых белил колебанье.Грунт убит и червив до нутра,Эхо пробует шар в кегельбане.
Шевелится шевьот и грязца,Вешний ветер,Колес отголоски,И горбатую терку торцаОт зари, как от хренной полоски,Покрывают холодные слезки.Скоро день. На пере у ТворцаТерпну каплей густого свинца.1922
Из десяти житейских действийПоказывают в драмах пять,Но всё доигрывают в детстве,Отсюда наша тяга вспять.
Кто помнит гусениц МясницкойУмрет, уснув на их лугу,Как кузнецы на них ни цыцкай,Их горны служат вслух врагу.Напрасно б в сковороды билиИ огорчалась кочерга.Питается пальбой и пыльюОкуклившийся ураган.
Как призрак порчи и починки,Точащий чашечки мечтам,Асфальта алчною личинкойСмолу котлами пьет почтамт.
Но за разгромом и ремонтом,К испугу сомкнутых окон,Червяк спокойно и дремотноПо закоулкам ткет кокон.
Тогда-то сбившись с перспективы,Мрачатся улиц выхода,И бритве ветра тучи гривуПодбрасывает духота.
Сейчас ты выпорхнешь, инфанта,И, сев на телеграфный столб,Расправишь водяные бантыЗахлебывающихся толп.
Тогда прохладой лихоимнойНе позабудь с удушья взять,И утомленным махаономНа тихий омут кровель сядь.1923
Всю ночь вода трудилась без отдышки,Всю ночь шел дождь. И вот заря в вершокМясным несет из-под ненастной крышки,Земля дымится, словно щей горшок.Когда же ночь, отряхиваясь, вскочит,Кто мой испуг изобразит росеВ тот час, как песнь затянет первый кочет,За ним другой, еще за этим — все?Перебирая вещи поименно,Поочередно тыкаясь во тьму,Они пророчить станут переменуДождю, зиме, любви — всему, всему.1923
ВЫСОКАЯ БОЛЕЗНЬ
Ахейцы проявляют цепкость.Идет осада, идут дни,Проходят месяцы и лета.В один прекрасный день пикеты,Не чуя ног от беготни,Приносят весть: сдается крепость.Не верят, верят, жгут огни,Взрывают своды, ищут входа,Выходят, входят, — идут дни.10 Проходят месяцы и годы.В один прекрасный день ониПриносят весть: родился эпос.Не верят, верят, жгут огни,Нетерпеливо ждут развода,Слабеют, слепнут, — идут дни,И крепость разрушают годы.
Мне стыдно и день ото дня стыдней,Что в век таких тенейВысокая одна болезнь20 Еще зовется песнь.
Уместно ли песнью звать сущий содом,Усвоенный с трудом
Землей, бросавшейся от книгНа пики и на штык?
Благими намереньями вымощен ад.Установился взгляд,Что, если вымостить ими стихи, —Простятся все грехи.
Все это режет слух тишины,’ Вернувшейся с войны.А как натянут этот слух,Узнали в дни разрух.
В те дни на всех припала страстьК рассказам, и зима ночамиНе уставала вшами прясть,Как лошади прядут ушами.
То шевелились тихой тьмыЗасыпанные снегом уши.И сказками метались мы1 На мятных пряниках подушек.
Обивкой театральных ложВесной овладевала дрожь.Февраль нищал и стал неряшлив.Бывало, крякнет, кровь откашляв,И сплюнет, и пойдет тишкомШептать теплушкам на ушкоПро то да се, про путь, про шпалы,Про оттепель, про что попало,Про то, как с фронта шли пешком,>Уж ты и спишь и видишь рожь, —Рассказчику ж и горя мало:В ковшах оттаявших калошПрипутанную к правде ложьГлотает платяная вошьИ прясть ушами не устала.В ушные раковины снаИз раковин водопроводаПерекачала тишинаВсе шепоты золы и соды.Их шум, попавши на вокзал,За водокачкой исчезал,Потом их относило за лес,Где сыпью насыпи казались,Где между сосен, как насос,Качался и качал занос,Где рельсы слепли и чесались,Едва с пургой соприкасались,Где слышалось: вчерась, ночесь,И в керенку ценилась честь…Поздней на те березки, зорькиВзглянул прямолинейно Горький.
А сзади в зареве легендИдиот, герой, интеллигентВ огне декретов и рекламГорел во славу темной силы,Что потихоньку по угламЕго, зазнавшись, поносилаЗа подвиг, если не за то,Что дважды два не сразу сто.
‘А сзади, в зареве легендИдиот, герой, интеллигентПечатал и писал плакатыПро радость своего заката.Над драмой реял красный флаг.Он выступал во всех роляхКак друг и недруг деревенек,Как их слуга и как изменник.
А позади, а в сторонеРождался эпос в тишине.
Обваливайся, мир, и сыпься,Тебя подслушивает пыль.Историк после сложит быль0 жизни, извести и гипсе.Ведут свой собственный архивПылинки, забиваясь в ушиОрганных труб и завитушек.Лепные хоры и верхиОштукатурены це-дуром;Для них — пустая процедура1 Произношенье звуков вслух.К такой щекотке мусор глух.Но вдохновенья, чей объемОдушевляет даже бревна,Улавливает он любовноВсепожирающим чутьем.
В край мукосеев шел максим,Метелью мелкою косим.Мелькали баки и квадраты,Крича — до срочного возврата!) В сермягу завернувшись, смердСмотрел назад, где север мерк,И снег соперничал в усердьеС сумерничающею смертью.Там, как орган, во льдах зеркалВокзал загадкою сверкал,Глаз не смыкал, и горе мыкал,И спорил дикой красотойС консерваторской пустотойПорой ремонтов и каникул.} Невыносимо тихий тиф,Колени наши
