охватив,Мечтал и слушал с содроганьемНедвижно дышащий мотивСыпучего самосверганья.Он знал все выемки в органеИ пылью скучивался в швахОрганных меховых рубах.Его взыскательные ушиЕще упрашивали мглу1И капли сырости в углуИ лед и лужи на полуБезмолвствовать как можно суше!

А за Москвой-рекой хорьки,Хоралу горло перегрызши,Бесплотно пили из рекиТепло и боль болезни высшей.

Мы были сумеркам с руки:

Терзались той же страстью крысы.Ведь и у них талант открылся1И тиф у кассы с ними грызсяО контрамарке на концерт.

И тут сумерничала смерть.

Мы были музыкой во льду.Я говорю про всю среду,С которой я имел в видуСойти со сцены, и сойду.

Здесь места нет стыду.

Я не рожден, чтоб три разаСмотреть по-разному в глаза.}Еще бессмысленней, чем песнь,Тупое слово «враг». —Гощу. — Гостит во всех мирахВысокая болезнь.

Всю жизнь я быть хотел как все,Но век в своей красеСильнее моего нытьяИ хочет быть как я.Мы были музыкой объятийС сопровождением обид.

Бывало, в том конце слободки,Со снегом реденьким в щепотке,Мелькнет с мужчиной, как сквозь хмель,Смущающаяся метель.И тут же резвую хвастуньюВозьмет на воздухе раздумье:Чем эту пропасть крыш завьять?Там вьюшки. Вязью их не взять.Дрова, деревья, дровни, рынок, —А в воздухе пять-шесть снежинок.А душ, а крыш — в глазах рябит!Робеет снег, — казаться стыд.Но скоро открывает иней,Что нет под крылышками стрехНи вьюшек, ни души в помине,И снегу жаловаться грех.

И, осмелевши, крепнет снег,Скользя с притворным интересомПо подворотням и по рельсам,И хлопья врут Бог знает что,Облапив теплое пальто,Плетут и распускают петли…Вы скажете: как снег приветлив!Дай Бог ему за то — но вдругОткуда-то, как в бочку бондарь,Ударит буря и, помедлив,Ударит пуще, и на стукБурану отопрет испуг,И в дверь ворвется ипохондрикИ вырвет дверь у вас из рук.

Вы вскрикнете — как привередлив!Да знаете ли вы! — но вдругНа помертвелом горизонте —Оглядываясь на бегу…Попробуйте-ка, урезоньтеВ такую непроглядь, в пургуВ вас втюрившуюся каргу!Тогда стремительно и меткоЗачерчивая вечер в клетку,Взвивалось в воздухе лассоСухих строительных лесов.Рождалось зданье за лесамиС распущенными волосами,И страсть народу волоклосьВ седых сетях ее волос.

И — в капоре пурги тогдашней,Сквозь мглу распахивались намОбъятья Сухаревой башниПростертые, как Нотр-Дам.0 раздираемый страстями’Стан, сумасшедший, как обвал,В те ночи кто с тобой не спал,Разыскиваемый властями?Кто хохот плеч твоих отверг?Всей необузданностью мукиТвои заломленные рукиКричали вьюге: руки вверх!

Ты становилась все капризней,И ненасытности стропил,Ослабевая, уступил1 Последний жалкий признак жизни.В ту ночь в понятиях небесВсе стало звуком: звук исчез.

Мы были музыкою чашек,Ушедших кушать чай во тьмуГлухих лесов, косых замашекИ тайн, не льстящих никому.

Трещал мороз, и ведра висли.Кружились галки, — и воротСтыдился застуженный год.Плечо нуждалось в коромысле.Мы были музыкою мысли,Наружно сохранявшей ход,Но в стужу превращавшей в ледЗаслякоченный черный ход.Потом двенадцать полных лунНа нем безмолвствовал колун.С исчезновенья фонарейВоображенью пустырейВсе стало представляться звуком,1И даже сумрак у дверей,С исчезновеньем фонарейПритворства ради пахший луком.Но я видал Девятый съездСоветов. В сумерки сырые,Пред тем обегав двадцать мест,Я проклял мир и мостовые,Однако сутки на вторые,И, помню, в самый день торжествПошел, взволнованный донельзя,) К театру, с пропуском в оркестр.Я трезво шел по трезвым рельсам,Глядел кругом, и все окрестСмотрело полным погорельцем,Отказываясь наотрезКогда-нибудь подняться с рельс.С стенных газет вопрос КарельскийГлядел, и вызывал вопросВ больших глазах больных берез.Задень пред тем сломался Цельсий,3 Все наземь побросав с нуля:Стал падать снег, зашлась земля,Упало сердце, флигеля,И голой ростепели тельцеИсчезло, став еще тощейВ осколках рухнувших вещей.На телеграфные устоиСел иней сеткою густою,И зимний день в канве ветвейПо давнему обыкновеньюПотух не вдруг, как бы в ответРазвитью сказки. В то мгновеньеТакою сказкою в канвеВетвей казаться мог конвент.И день потух. — Ах, эпос, крепость,Зачем вы задаете ребус?При чем вы, рифмы? Где вас нет?Мы тут при том, что не впервыеСменяют вьюгу часовыеИ в эпос выслали пикет.

1 Мы тут при том, что в театре террорПоет партеру ту же песнь,Что прежде с партитуры тенорПел про высокую болезнь.Про то, что белая горячкаЦемента крепче и белей,Кто не возил подобной тачки,Тот испытай и поболей.

Про то, как вдруг, в конце неделиНа слепнущих глазах творца,’Родятся стены цитаделиИль крошечная крепостца.

Тяжелый строй, ты стоишь Трои,Что будет, то давно в былом.Но тут и там идут героиПо партитуре, напролом.Однажды Гегель ненарокомИ, вероятно, наугадНазвал историка пророком,Предсказывающим назад.’Теперь сквозь строй его рапсодийИдут герои напролом.Я сам немножко в этом родеИ создан под таким углом.Чем больше лет иной картине,Чем наша роль на ней бледней,Тем ревностнее и партийнейМы память бережем о ней.

Из этой умудренной далиНе видишь пошлых мелочей.Забылся трафарет речей,И время сгладило детали.А мелочи преобладали.Уже мне не прописан фарсВ лекарство ото всех мытарств.Уж я не помню основаньяДля гладкого голосованья.

Уже я позабыл о дне,Когда на океанском днеВ зияющей японской бреши1 Сумела различить депеша(Какой незваный водолаз!)Класс спрутов и рабочий класс.А я пред тем готов был клясться,Что Геркуланум факт вне класса.

Но было много дел тупейКлассификации Помпей.Я долго помнил назубокКощунственную телеграмму:Мы посылали жертвам драмыВ смягченье треска ФузиямыАгитпрофсожевский лубок.Проснись, поэт, и суй свой пропуск,Здесь не в обычае зевать.Из лож по креслам скачут в пропастьМета, Ладога, Шексна, Ловать.Опять из актового залаВ дверях, распахнутых на юг,Прошлось по лампам опахалоАрктических Петровых вьюг.

Опять, куда ни глянешь, сыро.По всей стране холодный потСтруится, заливая дырыС юродством сросшихся слобод.

Опять фрегат пошел на траверс,Опять, хлебнув большой волны,Дитя предательства и каверзНе узнает своей страны.

Все спало в ночь, как с громким порскомПод царский поезд до зари’По всей окраине приморскойПо льду рассыпались псари.

Бряцанье шпор ходило горбясь,Преданье прятало свой ростЗа железнодорожный корпусПод железнодорожный мост.

Орлы двуглавые в вуали,Вагоны Пульмана во мглеЧасами во поле стоялиИ мартом пахло на земле.

}Под Порховом в брезентах мокрыхВздувавшихся верст за сто водСо сна на весь Балтийский округЗевал пороховой завод.

И уставал орел двуглавый,По Псковской области кружа,От тихой плавности облавыНеведомого мятежа.

Ах, если бы им мог попастьсяПуть, что на карты не попал!Но быстро таяли запасыОтмеченных на картах шпал.

Они сорта перебиралиИсщипанного полотна.Везде ручьи вдоль рельс играли,И будущность была мутна.

Сужался круг, редели сосны,Два солнца встретились в окне.Одно всходило из-за Тосно,Другое заходило в Дне.

И спящий Петербург огромен,И в каждой из его ячейСкрывается живой феномен:Безмолвный говор мелочей.

Пыхтят пары, грохочут тени,Стучит и дышит машинизм.Земля — планета совпадений,Стеченье фактов любит жизнь.

В ту ночь, нагрянув не по делу,Кому-то кто-то что-то бурк —И юрк во тьму, и вскоре БелыйЗадумывает «Петербург».

В ту ночь, типичный петербуржец,Ей посвящает слух и слогКругам артисток и натурщицЕще малоизвестный Блок.Ни с кем не знаясь, не знакомясь,Дыша в ту ночь одним чутьем,Они в ней открывают помесьОбетованья с забытьём.1925

* * *…Но как я сожалею,Что я не смерть и ноль в сравненьи с ней,Тогда б я знал, чем держится без клеяЛюдская повесть на обрывках дней.Как я присматривался к матерьялам.Валили зимы в мушку, шли дожди,Запахивались вьюги одеяломС грудными городами на груди.Все падало, все торопилось в воду,За поворотом превращалось в лед,Разгорячась, влюблялось на полгода,Я даже раз влюблен был целый год.

Смешаться всем, что есть во мне Бориса,Годами отходящего от сна,С твоей глухой позицией, Ларисса,Как звук рифмует наши имена.Вмешать тебя в случайности творенья.Зарифмовать сначала до концаС растерянностью тени и растеньяРастущую растерянность творца.11 апреля 1926

ИЗ ПОЭМЫ «ЛЕЙТЕНАНТ ШМИДТ»ПОСВЯЩЕНИЕМельканье рук и ног, и вслед ему«Ату его сквозь тьму времен! РезвейРеви рога! Ату! А то возьмуИ брошу гон и ринусь в сон ветвей».Но рог крушит сырую красотуЕстественных, как листья леса, лет.Царит покой, и что ни пень — Сатурн:Вращающийся возраст, круглый след.Ему б уплыть стихом во тьму времен:Такие клады в дуплах и во рту.А тут носи из лога в лог, ату,Естественный, как листья леса, стон.Век, отчего травить охоты нет?Ответь листвою, пнями, сном ветвейИ ветром и травою мне и ей.1926

ПИСЬМО О ДРЯЗГАХВаш отклик посвящен делам.Я тем же вам отвечуИ кстати опишу бедлам,Предшествовавший встрече.Я ездил в Керчь. До той порыСтоял я в Измаиле.Вдруг — телеграмма от сестры —И… силы изменили.Четыре дня схожу с ума,В бессильи чувств коснею.На пятый, к вечеру — сама.Я объясняюсь с нею.Сестра описывает смерчСемейных сцен и криковИ предлагает ехать в КерчьРаспутывать интригу.

Что делать! Подавив протест,Таю сестре в угоду,Что, обнаружься мой отъезд,Мне крепости три года.

Помешали. Продолжаю. Решено:Едем вместе. Это мне должно зачесться.В гонке сборов и пока сдаю судно,Закрывают отделенье казначейства.

Ночь пропитана, как сыростью, судьбой.Где б я был теперь, тогда же в путь не бросься?Для сохранности решаюсь взять с собойТысячные деньги миноносца.

В Керчь водой, но по Дунаю все свои.Разгласят, а я побег держу в секрете.Выход ясен: трое суток толчеиКолеями железнодорожной сети.

В Лозовой освобождается диван.Сплю как мертвый от рассвета до рассвета.Просыпаюсь и спросонок за карман.Так и есть! Какое свинство! Нет пакета.

Остановка! Я — жандарма. Тут же мысль:А инкогнито?— Спасаюсь в волны спячки.По приезде в Киев — номер. Пью кумысИ под душ и на извозчике на скачки.

Странно, скажете. К чему такой отчет?Эти мелочи относятся ли к теме?Крупно только то, что мелко. Так течет,Растопясь бессонной летней ночью, время.МУЖСКОЕ ПИСЬМОЗдравствуйте, моя подруга!Здравствуйте, моя опора!Сделано большое дело,Это дело сделал я.

Только б не сорваться с круга!В эти дни я сдвинул гору,И теперь, признаюсь смело,Я люблю вас, жизнь моя!В этом нет для вас позора.Всем любовь мою откройте.Я теперь в чести и славе,Ваш поклонник знаменит.

Можете сказать, и вправе,Вас боготворит не пройда,Но предмет статей и споровИ поборник правды — Шмидт.В этот холод, в эту застыдь,В эти дни торжеств и паникГде, как не у вас, дружочек,Где, о где набраться сил?И, о, как же мне не хвастать!Я — пожизненный избранникСевастопольских рабочихПосле речи у могил.Речь известна по газетамИ вошла в анналы края.Пробудил ли вид заглавьяЧто-нибудь у вас в груди?

Ах, я в вас души не чаюИ живу заемным светом!..Мы добьем самодержавье —Что еще-то впереди?

ИЗ «ПИСЬМА К СЕСТРЕ»Прервал и жалею. Усилилась качка. На то ли яЛовлю ее плеск, чтоб болеть тем полней? НеужелиНедели пройдут в этой пытке? Острог — санаторияПред этой плавучей покойницкою на качелях.Добро бы хоть каторга! Можно б от диспутов выспаться.Добро бы гробница! Хеопс утопает в удобствах.Но обе в подобьи! Весь день электричество. ИсподвольМне помпою воздух качают, чтоб я не задохся.Нет сил моих, Ася! Всей шлепающейся громадоюГиганта судна бескуражен с бухты-барахты!Едва чебурахнет, — и падаю духом, и паданью —Ни дна, ни скончанья, как дням и качанью гауптвахты.И еканье сердца сливается с дерганьем якорным,И чудится за громыханием волн временами,Что не броненосец, лягаясь, становится на корму,А дыбится жизнь и пугается воспоминаний.Чего я страшусь? Обещаются в пятницу выпустить.За речь — оказалось. Но на сердце точно ободья,И трудно дышать мне, и чувствую, нет во мне гибкости.Какой я политик и что меня ждет на свободе?А вдруг я герой обреченный? Еще обстоятельство:Я вижу, ты машешь рукой, отгадала, мол, — влюбчив.Оставь, не до шуток. Положим, и попусту тратился,А эта — грядущего детище, Ася, голубчик!Я века предвестье люблю в ней. Ее не ослабилиНи тягости брака, ни бездна изведанной