1928, № 8, в подборке «Из старой тетради. 1913-1928». — «Поверх барьеров» 1929; варианты:ст. 4: Венеция в воде плыла.ст. 8: Теперь тревожил небосклон.ст. 21:        За лодочною их стоянкой— ст. 21 изменена в верстке сб. 1956. — Экз. Штиха; варианты: ст. 2-4:      Ударом дали в муть стекла.Разбухшею в воде баранкой Венеция во тьме плыла, ст. 9—12:     Он черной вилкой Скорпиона По черенок торчал вдали.Он женщиною оскорбленнойВзывал из <> мандолин, ст. 10:        Был воткнут в эту тишину, ст. 12:        Звал, замирал и шел ко дну.Написано под впечатлением поездки в Венецию, где Пастер¬нак пробыл с 6 по 10 августа 1912 г. Посвящ. Штиху объясняется тем, что Штих побывал там весной 1911г., проходя лечение в Италии у сво¬его дяди доктора Д. Залманова. В «Охранной грамоте» (1931) Пастер¬нак вспоминал: «Ночью перед отъездом я проснулся в гостинице от гитарного арпеджио, оборвавшегося в момент пробуждения. Я по¬спешил к окну, под которым плескалась вода, и стал вглядываться в даль ночного неба так внимательно, точно там мог быть след мгновенно смолкшего звука. Судя по моему взгляду, посторонний сказал бы, что я спросонья исследую, не взошло ли над Венецией какое-нибудь новое созвездие, со смутно готовым представленьем о нем как о Созвездьи Гитары». Он добавлял при этом, что «дважды (1913 и 1928. — Е. П.) пробовал выразить это ощущение, навсегда связавшееся <…> с Вене¬цией». В письме родителям 15-16 мая 1914 г. он признавался, что хотел передать живой образ города, «где чуткость достигает того пре¬дела напряжения, когда все готово стать осязаемым и даже отзвучавшее, отчетливо взятое арпеджио на канале перед рассветом повисает каким-то членистотелым знаком одиноких в утреннем безлюдье звуков». Да¬лее в письме изображен нотный знак трезвучия, похожий на пере¬вернутый вниз трезубец. Размокшей каменной баранкой… — «Город на воде стоял передо мной, и круги и восьмерки его отражений плыли и множились, разбухая, как сухарь в чаю» («Люди и положения», 1956). Он вис трезубцем Скорпиона… — созвездие Скорпиона обозначается в виде трезубца.Зима. — «Близнец в тучах» с посвящ. Вере Станевич (1890-1967), поэтессе и переводчице. — «Звезда», 1928, № 8, в подборке «Из старой тетради. 1913-1928»; варианты:ст. 1: Прижимаюсь щекой как к воронкест. 3—4:      Недомолвки, загадки, обронки Винтовой и воркующей тьмы.ст. 14-16:    Но откинув заслонку, огонь Улетает китайскою тенью Мимо рдеющих коМнат-тихонь.Фигура человека, слушающего шум морской раковины-оракула, встречается также в ранней прозе Пастернака «Воздух морозной ночи…»: «Перед окном сидел человек, склонив голову к плечу; он не выпускал из своих рук большой океанской раковины, которую он поднес растру¬бом к уху, — и, казалось, окоченел, погруженный в слух. На черной под-ставке трюмо лежали две других, подобных ей. Они отличались только тем, что были бугорчатые и в бурых крапинках по песочному полю». Загадывание судьбы, которым занят герой, соотносится со святочным гаданием, которое стало содержанием стих, в редакции 1928 г. и первой разработкой излюбленной темы Пастернака — зимних праздников. «Море волнуется» — детская игра, при которой ведущий рассказывает повесть, / Завивающуюся жгутом…, включающую прозвища участни¬ков. За стаканчиками купороса… — стаканчики с купоросным маслом (серной кислотой) ставились на зиму между рамами, чтобы не запоте-вали стекла. В отличие от характерного для Пастернака образа окна как связи миров, здесь темные окна служат границей замкнутого празднич¬ного мира дома и неизвестности будущего.Пиры. — «Близнец в тучах», под назв. «Пиршества». — «Поверх ба¬рьеров» 1929. — Машин, сб. 1956; вариантст. 16:        А в остальные дни — и на своих двоих.Ответом Н. Асеева на это стих, стали «Терцины другу» («Мы пьем скорбей и горести вино…») с посвящ. Пастернаку в книге «Ночная флей¬та» (1913). В стих, отразилась атмосфера собраний художественной груп¬пы «Сердарда», куда входил Пастернак, а позже и Асеев, собиравшейся у художника и поэта Юлиана Анисимова. «Читали, музицировали, ри-совали, рассуждали, закусывали и пили чай с ромом», — вспоминал Пастернак в очерке «Люди и положения» (1956). В редакции 1928 г. уси¬лены черты богемы, что сближает ее со стих. «Двор» (1916). Стих, про¬должает поэтическую традицию «Пиров» пушкинского времени, в ко¬торых слышались отголоски платоновских «симпозиумов», а «опьяне¬ние» понималось как поэтическое вдохновение.«Встав из грохочущего ромба…» — «Близнец в тучах». — «Поверх барьеров» 1929. — Экз. Штиха; варианты: ст. 7-8:      На севере глухих наитий Расположился на ночлег, ст. 9: Он весь сполна одно подобьест. 11-12:   Он юг встречает исподлобья,И на слова, как гордость, скуп, ст. 16:        Навеки взятый напрокат — Машин, сб. 1956; варианты: ст. 5-8:      Под ясным небом не ищите Меня погожею порой. Я смок до нитки от наитий И север — облик мой второй. Примеч., обращенное к официальному составителю сборника Н. В. Банникову, относится к строке 8, предложенной составителем, не одобрившим предыдущий авт. вариант: «Если не нравится голос, то: И север — обл<ик> мой второй, но не: мой отец второй».ст. 13-16:    Но незаметно жизнь мужала,И никогда я не пойму,Что нас влекло, что нас сближало,Зачем я нужен был ему. В заметках «Г. фон Клейст» (1911) Пастернак отстаивает свою приверженность северной городской «аскетике культуры», отмечая ее отсутствие у «южных свидетелей южной природы и жизни». В этом стих, также определяется страдательная сущность поэта, который, по мне¬нию Пастернака, «навеки взят напрокат» окружающей жизнью, по¬коряется ей и «ведет себя как предметы вокруг. Это называют наблю-дательностью и письмом с натуры» (Тезисы доклада «Символизм и бессмертие», 1913). Утверждая страдательную пассивность поэта перед городской действительностью, Пастернак вводит понятие подобия внутреннего внешнему, то, что в других случаях определял термином «мимикрия».Зимняя ночь. — «Близнец в тучах», без назв. и с посвящ. И. В<ысоц-кой>. — «Новый мир», 1928, №11. — Экз. Штиха; варианты:ст. 1-14:     Не поправить дня усилиям светилен,Не сорвать дворам крещенских покрывал. На земле зима, и рой огней бессилен Приподнять дома, полегшие в по вал.Трубы, пышки крыш, каленый снег, и черным По белу — на них косяк особняка: Это барский дом, и я в нем — гувернером, Спит питомец, дай подумаю пока.Был таким и я, но наглухо портьеру. Где ты, детство, где ты? Кем отметено? Первая любовь, вглядись в меня, уверуй В то, что с тем, былым, я нынешний одно.Сядь-ка здесь. Свежо. Но я не тем взволнован. Как ты догадалась? Кто тебе шепнул? — Машин, сб. 1956; вариантст. 20:        Потонувший в перьях сизый дым один.Стих, было вызвано ожиданием приезда Иды Высоцкой в Москву зимой 1913 г. Снятие посвящения повлекло возникновение автобио¬графических подробностей, сделавших стих, как бы эпилогом к неудач¬ному объяснению в любви летом 1912 г. Это — барский дом, и я в нем гувернером. — Воспоминания о жизни в доме коммерсанта М. Филиппа учителем его сына в 1914—1915 гг. Тот удар — исток всего. — Речь идет об отказе И. Высоцкой на предложение Пастернака.ПОВЕРХ БАРЬЕРОВ. 1914-1916 (С. 73)Книга «Поверх барьеров» вышла в канун 1917 г. Название было взято из стих. «Петербург» и означало силу таланта, побеждающего пре¬грады. Для переиздания многие из стихов этой книги были перерабо¬таны в 1928 г. для сб. «Поверх барьеров. Стихи разных лет» 1929 г. Опре¬делилась более четкая структура, отдельные вещи были объединены в небольшие циклы из двух-трех стихотворений, тематически, по време¬нам года, биографическим обстоятельствам и месту написания. Сни¬мались повторяющиеся мотивы, выявлялись детали, уточняющие смысл и географическую соотнесенность, добавлены названия стихотворений. Были включены три стихотворения, одно 1915 г. (видимо, из отброшен¬ных в 1916 г. при составлении книги) и два отрывка из поэмы, которая была начата в феврале 1917 г. Раздел был посвящен Владимиру Маяков¬скому. Первоначальная стадия переработки стихотворений книги 1917 г. отразилась на страницах нескольких экземпляров (Барьеры-17).«Все, что обращено в Близнеце и Барьерах к тогдашним литера¬турным соседям и могло нравиться им — отвратительно, и мне трудно будет отобрать себя самого среди этих невольных приспособлений и еще труднее — дать отобранному тот ход, который (о как я это помню!) я сам тогда скрепя сердце пресекал, из боязни наивности и литературно¬го одиночества. Отсюда и Центрифуги и Футуризмы» (письмо к Е. В. Па¬стернак 19 июня 1928).Об ощущении удачи и подъема, которая сопровождала эту работу, Пастернак писал также М. А. Фроману 26 июня 1928 г.: «Временами я переживаю нечто схожее с тем, что бывало в годы «Сестры» и «Люверс». Я говорю о проблесках дареной объективности, перерастающей личные усилья». С другой стороны, к переделке книги толкала неуверенность в ответной реакции со стороны читателя с «его пустыми руками, годными лишь для аплодисментов и свистков в три пальца» (письмо В. Познеру осени 1929). «Общество изменилось в иной и несравненно сложнейшей степени, нежели принято думать, — писал он в заметке «Моя первая вещь» в ответ на анкету «Вечерней Москвы». — У него нет реальной структуры. Если бы оно устоялось в своей новизне, времени была бы возвращена та незаметность, которую оно утратило 15 лет тому назад. <…> Лучшие из ранних своих вещей я остановил в их поэтическом те-ченьи, в их соревнующемся сотрудничестве с воображеньем, к которо¬му они обращались в их полете и расчете на подхват <…> Веянье личного стало прямой биографической справкой. Растворенная в образе мысль усту¬пила место мысли, доведенной до ясности высказанного убеждения».При этом важно понимать, как замечает В. Н. Альфонсов, что но¬вые редакции — никак не новые стихи Пастернака конца 1920-х годов, — желание вернуться к первоначальному замыслу присутствует в каждом их них, делая их «документом» поэтики 1910-х гг. (Поэзия Бориса Пас¬тернака. Л., 1990). В «Охранной грамоте» Пастернак писал: «Самое яс¬ное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновенье, и лучшие произведенья мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают о своем рожценьи». И в переделках старых стихов он вновь возвращался к своему первоначальному желанию «назвать» то состояние действительности, которое вызвало к жизни стихотворение, рассказать о его «рожденьи».В композиции раздела «Поверх барьеров» важно отметить достиг¬нутое в ней единство настроения, выравнивание и подтягивание общей одухотворенности разновременных замыслов. Отмеченный еще в 1917 г. Локсом «дифирамбизм» «Барьеров» стал уровнем, по которому выстро¬ено целое цикла 1929 г.При анализе отношения Пастернака к изданию ранних редакций переделанных им стихотворений мы руководствовались его собствен¬ным отношением к аналогичному опыту Андрея Белого, записанным А. Тарасенковым. В 1934 г. при обсуждении издания полного собрания стихов А. Белого, Тарасенков настаивал на том, чтобы за основу