дух группо¬вой борьбы, насаждавшийся «Новым Лефом». Для Полонского Пастер¬нак, Асеев и Маяковский были бесконечно интереснее как индивиду¬умы, чем как члены претендовавшей на монолитность группы. Новый Леф был, с его точки зрения, ненужным и нежизнеспособным образо¬ванием, занявшимся дешевой саморекламой, совершенно бессмыслен¬ной в советскую эпоху. При этом Полонский последовательно выделял Пастернака из группы и противопоставлял его другим ее членам.Литературная полемика быстро обросла политическими обвине¬ниями, и Пастернак твердо занял в ней сторону Полонского. Он оста¬вался на его стороне и в период, когда над Полонским нависли тучи и из-за обвинений в троцкизме он был отстранен от редактирования «Но¬вого мира». Полемика, которую Полонский повел против Лефа, приоб-ретала под влиянием Пастернака более серьезный и глубокий характер: если первоначально свой полемический задор Полонский сосредото¬чил на высмеивании «богемности» Маяковского, то затем он выступил против проповедовавшейся лефовцами теории «социального заказа».Впервые эта теория была выдвинута еще в 1922 году в статье Н. Асе¬ева в «Печати и революции». Она вкратце сводилась к следующему. Пос¬ле октябрьской революции функции художника изменились. Он сейчас превращается в добровольного исполнителя заданий, поставленных перед ним социалистическим государством. В качестве образца такого сознательного подчинения государственным целям называлась работа Маяковского над агитационными плакатами в «Окнах Роста» в период гражданской войны.Концепция социального заказа стала краеугольным камнем плат¬формы Лефа; все остальные элементы ее — призыв к замене беллетрис¬тики «литературой факта», отказ от романа и лирики во имя газетного репортажа, отрицание Рембрандта и Рафаэля ради фотографии — опи¬рались на это фундаментальное положение. В то время как остальные экстравагантные положения лефовской доктрины в других литературных организациях не имели ни малейшей поддержки, теория социального заказа выглядела само собою разумеющейся и не подвергалась какому-нибудь сомнению. Полонский был первым, кто осмелился выступить против нее. Отвергал он ее на том основании, что понятие «социально¬го заказа» предполагало сервилизм и цинизм художника, его готовность выполнять условия «клиента» (государства) независимо от того, был ли переход художника на позиции нового строя искренним или нет. Под¬линный переход немыслим без сомнений и мучительной внутренней борьбы, и образцом такой искренности и честности для Полонского был Пастернак. В «Охранной грамоте», над которой поэт стал работать с 1927 года, вскоре после смерти Рильке, он солидаризировался с ар¬гументами Полонского и развил их. В лефовской теории Пастернак видел прямую угрозу литературе.Споры вокруг теории «социального заказа» протекали в условиях крутых изменений общественно-политического климата. Разгром но¬вой оппозиции («правых уклонистов») в партии отразился и на ситуа¬ции в литературе. Объединенным фронтом РАПП и Леф повели атаку против писателей-попутчиков, объявив их «правой опасностью». Осе¬нью 1928 года Маяковский с ближайшими друзьями вышел из Лефа. Казалось бы, Пастернак должен был торжествовать победу — он давно, с 1927 года, призывал Маяковского бросить Леф. Но Маяковский стре¬мился не к большей независимости, а, наоборот, к большему подчине¬нию своей работы партийному контролю. Главной целью созданного им Рефа (Революционного фронта искусств) была объявлена газетная дея¬тельность, газетные репортажи. В них усматривалось надежное проти¬воядие против ненавистной «аполитичности» искусства.* * *В конце августа 1929 года произошли драматические события, в корне изменившие характер советской литературы. Статьи против Пильняка и Замятина (их обвинили в публикации произведе¬ний за границей в обход советской цензуры) послужили началом ярост¬ной кампании, направленной против лагеря попутчиков. В воцарявшей¬ся инквизиторской атмосфере под обстрелом оказывались все новые и новые имена: Андрей Платонов, Булгаков, Клычков, Мариенгоф, Вс. Иванов, Эренбург. 1 сентября с поста наркома просвещения был уволен А. В. Луначарский, бывший в глазах интеллигенции одним из наиболее культурных партийных руководителей. РАПП потребовал де-завуирования резолюции ЦК от 1925 года о литературе, гарантировав¬шей относительную независимость писателям-попутчикам.Во время этой кампании Маяковский и его ближайшее окружение безоговорочно встали на сторону рапповцев, признав их авторитет, как выразителей взглядов партии на литературу. Но это не уберегло их са¬мих от ударов. Осенью 1929 года Маяковскому впервые было отказано в выезде за границу, и это выражение политического недоверия потряс¬ло его до глубины души. Последние месяцы жизни поэта были сплош¬ной цепью попыток доказать свою полную лояльность советской влас¬ти. Апогеем этих унизительных усилий стало его вступление в РАПП. Вскоре после этого, 14 апреля 1930 года, он покончил собой.Пастернак был подавлен кампанией 1929 года. Исчезновение из советской жизни ценностей, казавшихся ему неотъемлемо присущими революции, — таких, как личная независимость, искренность, чест¬ность, гуманность, — вызывали у него предчувствие скорой гибели лите¬ратуры. Не случайно смерть Юрия Живаго в романе приурочена к авгу-сту 1929 года, к тем самым дням, когда разразившаяся травля писателей полностью изменила общественную атмосферу в стране. В предвидении «конца литературы» Пастернак сосредоточился на завершении больших работ — романа в стихах «Спекторский» и «Охранной грамоты».«Охранную грамоту» поэт начал писать в 1927 году, под впечатле¬нием неожиданного известия о смерти Рильке. Он колебался в опреде¬лении жанра будущего произведения, называя его то «чем-то средним между статьей и художественной прозой», то «полуфилософской ве¬щью», то «автобиографическими отрывками». Текст создавался в пери¬од мучительного разрыва с Маяковским и его группой и с самого начала задумывался в полемике с лозунгами, исходившими из лефовских кру¬гов. Появление в печати первой части книги в августе 1929 года совпало с кампанией против Пильняка и Замятина. Изменившаяся обществен¬ная атмосфера обусловила резкое усиление полемической направлен¬ности «Охранной грамоты». Во второй и третьей ее частях автор дал (хотя и в иносказательной форме) развернутое изложение своих коренных рас¬хождений с доктриной «Лефа». Вместе с тем он выступил и против тех новых тенденций культурной политики государства, которые казались тесно связанными с лефовскими идеями и представлениями (если и не прямо инспирированными ими). Так в книгу были введены рассужде¬ния об искусстве и его заказчике, внешне приуроченные к главкам о Венеции и живописи Ренессанса. По Пастернаку, художник неизбежно обманывает заказчика, всегда сопротивляется его диктату, а неспособ¬ность к сопротивлению оборачивается изменой искусству. Именно в этом и состоит «охранная» функция искусства, приносящая чело-вечеству бессмертие. Гибель первого поэта революции Маяковского, в котором соединились сопротивление и бессилие, бунт и покорность, верность художническим началам и измена им, — стала убедительным подтверждением правоты этой концепции.При этом в гибели Маяковского Пастернак видел и другую, «роман¬тическую» сторону: неспособность принять действительность и высто¬ять перед ее ударами. Новая пастернаковская жизненная программа со¬единяла в себе, казалось бы, несовместимые стороны: «бунт» — и «со¬трудничество с действительной жизнью». Какой из двух полюсов возоб¬ладает, зависело от менявшейся общественной и литературной ситуации.Весна 1931 года принесла с собой ощутимое ослабление полицей¬ского нажима, введенного в действие в ходе травли Пильняка и Замяти¬на. В эти весенние дни Пастернак пишет стихотворение «Столетье с лишним — не вчера…» — парафразу пушкинских «Стансов», в котором параллель между нынешней, с одной стороны, и пушкинско-николаев-ской и петровской эпохами, с другой, придавала заявленному автором приятию современной действительности амбивалентный, неуверенный оттенок исторической обусловленности и предварительности. Отчетли¬вее всего это проявлялось в четвертой строфе, являвшейся завуалиро¬ванным обращением к Сталину и заключавшей в себе допущение, что террору в стране приходит конец1:Но лишь сейчас сказать пора, Величьем дня сравненье разня: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни.Стихотворение было опубликовано спустя год, в мае 1932 года, в момент краткой и бурной «оттепели», — но без этой, одновременно на¬иболее панегирической и наиболее взрывоопасной, строфы. Трудно ска¬зать, что именно явилось причиной ее изъятия: само ли по себе упоми¬нание «мятежей и казней»; подразумеваемый ли призыв к примирению в стране, измученной враждой; упрек ли по адресу властей за то, что «лишь сейчас» — то есть с неким опозданием — произносимое кажется уместным; или же, наоборот, ощущение, что за апологией «величья дня» скрыт намек на преждевременность ожидаемого успокоения в общест¬ве. Это, как и другие стихотворения Пастернака той поры, свидетельст¬вовало, однако, о его готовности принять советскую реальность в каче¬стве неизбежной и законной формы социализма.Спустя несколько недель, в июне 1931 года, поэт в составе писатель¬ской бригады совершил поездку на Урал. Командировка была устроена журналом Полонского «Новый мир» в целях освещения успехов индус¬триализации страны, провозглашенной пятилетним планом. Пастернак был настолько потрясен увиденным — соединением циклопического размаха строительства, напоминавшего петровскую эпоху, с чудовищ¬ным обезличиванием индивидуума при торжестве «организованной по¬средственности», — что прервал поездку и вернулся в Москву. Но удру¬чающие впечатления, вынесенные из этой командировки, столкнулись с более радостными, когда осенью он с 3. Н. Нейгауз отправился по при-глашению Паоло Яшвили в Грузию. Здесь он обнаружил то, чего не мог найти на Урале: богатую интеллектуальную атмосферу, утонченную куль¬туру, сочетание искренней веры в социализм с личной независимостью и внутренним благородством. Все проявления приятия социализма и советской действительности у поэта вплоть до 1937 года так или иначе преломлялись сквозь призму его восторженного отношения к Грузии.Между тем Полонский был из «Нового мира» уволен, а над Пас¬тернаком к весне 1932 года стали сгущаться тучи. Резким нападкам кри¬тиков подверглась не только «Охранная грамота», обвиненная в «субъ-О том, что давало основания для такого допущения, см. в кн.: Лазарь Флейшман. Борис Пастернак в тридцатые го¬ды (Jerusalem: The Magnes Press, 1984), гл. 1 («Черный год»).ективном идеализме» и после 1931 года никогда не перепечатывавшая-ся из-за цензурного запрета, но и новые лирические его высказывания, выразившие небывалое у него принятие социализма в его советской разновидности. Атаки на него были частью общего наступления рап¬повского руководства против беспартийных литераторов. Предсказать, как далеко зайдут вердикты литературной бюрократии, приобретавшие все более угрожающий характер, и чем они обернутся для поэта, было невозможно.Однако 23 апреля 1932 года произошла внезапная и резкая переме¬на: в этот день было опубликовано постановление Центрального Коми¬тета ВКП(б) о роспуске РАППа. Вся вина за установление аракчеевского режима в советской литературе была возложена на Авербаха и его соратни¬ков в руководстве РАППа. Совершавшийся переворот предполагал ще¬друю поддержку государством ранее гонимых писателей-попутчиков. Более того, самая эта кличка — «попутчик», имевшая несколько прене¬брежительный оттенок, была заменена новым, почетным официальным термином — «советский писатель». Провозглашался отказ от разделения писателей по принципу классового происхождения и было объявлено о создании объединенной организации — Союза советских писателей.Ни одна другая резолюция партийного руководства не получала такого искреннего одобрения со стороны советской интеллигенции, как постановление от 23 апреля. Еще недавно находившиеся в безнадежно-мрачном, подавленном состоянии писатели теперь испытали неподдель¬ную радость. Но голоса Пастернака в общем ликующем хоре не было слышно. Его расстроил и обеспокоил грубо-директивный характер дей¬ствия властей. Литературные же верхи спешили продемонстрировать свое расположение ранее полуопальному автору. «Литературная газета» поместила большую, непривычно доброжелательную статью о поэте, в которой объявлялось, что Пастернак «сочувствует платформе советской власти» и отменялись прежние рапповские оценки