его творчества1. В эти недели вышел сборник стихов Пастернака «Второе рождение».Симпатии режима к поэту выразились и в организации новой его поездки на Урал летом 1932 года — на сей раз не в составе «бригады», направляемой на производство, а приватным образом — на летнюю дачу вместе с семьей. Урал был объявлен ударной стройкой пятилетки, и ожидалось, что Пастернак должным образом оценит достижения соци¬алистического строительства и воспоет их. Но никаких дифирамбов из-под пера Пастернака не вышло. Впечатления, вынесенные им из этой поездки, оказались еще более подавляющими, чем те, что он испытал годом раньше. На сей раз он впервые воочию увидел ужасающие разме¬ры разорения, совершенного коллективизацией в деревне. Он послал1 К., «О Борисе Пастернаке». Литературная газета, 1932, 29 мая. С. 2.письмо в Союз писателей в надежде привлечь внимание руководства к происходившему. Но никакого ответа не получил.Осенью 1932 года только что изобретенный и спущенный сверху лозунг «социалистического реализма» (восходивший прямо к Сталину) еще не получил позднейшего одиозного значения. Он нес в себе отчет¬ливо либеральные, а не офаничительно-директивные оттенки и казал¬ся прямо нацеленным против рапповского требования «метода диалек¬тического материализма». Пастернак со всей серьезностью отнесся и к новому требованию «реализма», и к его расшифровке руководителем Союза писателей И. М. Тройским («Пишите правду, товарищи»). Тем большее недоумение должно было вызвать отсутствие какой бы то ни было реакции на посланное им письмо об увиденном на Урале. Пастер¬нак остался в стороне от двух главных событий литературной жизни того момента — встречи писателей со Сталиным, организованной на квар¬тире Горького 26 октября 1932 года, и первого пленума Оргкомитета Союза писателей.Поэтому столь неожиданной кажется приписка Пастернака к пись¬му писателей на имя Сталина по поводу смерти жены вождя Аллилуе¬вой, помещенному 17 ноября в «Литературной газете». Там к казенным выражениям соболезнования и солидарности с «делом освобождения миллионов угнетенного человечества» в кратком тексте за 33 подпися¬ми бывших попутчиков и бывших рапповцев было отдельно добавлено несколько строк поэта:«Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упор¬но думал о Сталине; как художник — впервые. Утром прочел известие. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел.Борис Пастернак».Как отметил Михаил Коряков, загадочный характер этого выска¬зывания не мог не броситься читателю в глаза1. Действительно, Пастер¬нак счел нужным не только отделить свои слова от безличного общего хора, но и, в отличие от последнего, как бы и не адресовался непосред¬ственно к Сталину. Признание при этом, что «накануне» (получения известия, то есть в 15-ю годовщину октябрьской революции) «глубоко и упорно думал о Сталине», и притом, впервые — «как художник», не только наделяло сказанное ореолом мистического ясновидения, но и оказывалось в странной перекличке с лихорадочными попытками вла¬стей мобилизовать советских и иностранных писателей на создание книг о вожде. Обработке в этом направлении подвергался сам Горький.1 М. Коряков, «Термометр России». Новый журнал. Кн. LV (Декабрь 1958). С. 140-141. Следует напомнить, что в пер¬вые же дни разнесся слух о том, что Н. С. Аллилуева покон-чила самоубийством.Было бы наивным интерпретировать данную приписку как знак суетливого верноподданничества, как изъявление намерения участво¬вать в создании высокопарных од в духе позднейших шедевров социа¬листического реализма. Будь у Пастернака действительно такое наме¬рение, ему нетрудно было бы найти возможности для его осуществле¬ния и тогда же, и в позднейшие годы. Гораздо больше оснований рас¬сматривать это высказывание совсем в ином ключе. Речь шла о задуманном стихотворении, в котором картина невиданных жертв И раз¬рушений, причиненных в ходе коллективизации, раскрывалась бы взо¬ру Сталина во всем ее ужасающем масштабе. Сталин, по этому замыслу, находил историческое оправдание бесчисленным страданиям, сопро¬вождавшим гигантский рост страны. Поскольку само упоминание об этих страданиях исключало возможность-напечатания стихотворения, поэт не довел свой замысел до завершения. [См. об этом: «Impressions of Boris Pasternak», The New Reasoner, 4 (Spring 1958), p. 88-89.] Можно полагать, что задумано оно было в 1932-1933 годах, когда страшный голод обрушился на огромные районы советской страны. Тема этого произведения перекликалась с мыслями о новой роли, взятой на себя Сталиным в литературной жизни, о его требовании «писать правду»; об этой новой роли свидетельствовала встреча его с писателями, только что проведенная на квартире Горького. Таков, по всей вероятности, был ход размышлений Пастернака вокруг замысла стихотворения.Написано оно не было. Пастернак не вышел из кризиса, наступив¬шего сразу вслед за появлением «Второго рождения» в 1932 году. Эта новая книга стихов после первых двух, «Сестры моей жизни» и «Тем и варьяций», явно проигрывала на их фоне. Автор ощущал некоторую сте¬пень компромисса в безусловно искренних признаниях, в ней содер-жавшихся. Оптимистический настрой, выраженный в сборнике и в на¬звании его, вступал в противоречие с поразившими поэта впечатления¬ми, вынесенными из уральских поездок. Ощущение неполной адекват¬ности усугублялось изменениями, происходившими в пастернаковской поэтике — значительным упрощением стиля лирического высказыва¬ния, введением прямого выражения лирического «я», ранее несвойст¬венного поэту. К решению радикально упростить язык своей лирики Пастернак пришел задолго и независимо от введения норм, предписы¬вавшихся доктриной «социалистического реализма». Уже в 1929 году он предсказывал такой поворот в своем творчестве, объясняя неизбежность его тем, что язык, выработанный в рамках модернистских эксперимен¬тов им самим, Хлебниковым и Тихоновым, стал в советскую эпоху об¬щим достоянием1.1 Письмо Пастернака Н. С. Тихонову 31 мая 1929 г. См.: Дм. Хренков. Николай Тихонов в Ленинграде. Л.: Лениз-дат, 1984. С. 83.* * *Долголетнее молчание Пастернака в лирике в 1930-е годы не следует рассматривать как политическую демонстрацию. Период этот отмечен мучительными колебаниями и драматическими переменами в отношении поэта к социалистическому государству, к совершавшемуся в нем гигантскому социальному эксперименту. Вос¬принимал его Пастернак не замкнуто, а в широком, всеевропейском историческом контексте. Вот почему в одном из откликов на события в Европе, в письме отцу 5 марта 1933 года, он уподобил только что побе¬дивший в Германии нацизм советскому строю:«И одно и то же, как это ни покажется странным тебе, угнетает меня и у нас, и в вашем порядке. То, что это движенье не христианское, а националистическое, то есть у него та же опасность скатиться к бестиа-лизму факта, тот же отрыв от вековой и милостивой традиции, дышав¬шей превращеньями и пред восхищеньями, а не одними констатациями слепого аффекта. Это движенья парные, одного уровня, одно вызвано другим, и тем это все грустнее. Это правое и левое крылья одной мате-рьялистической ночи».Летом 1933 года в советской литературной жизни произошли зна¬чительные перемены. По возвращении Горького из-за рубежа к нему перешли бразды правления в Оргкомитете Союза писателей. Поражен¬ный той легкостью, с какой фашистская чума одержала верх в Герма¬нии, и подавленный теми последствиями, которые эта победа имела для культурной жизни (аресты и изгнание писателей, книжные аутодафе на улицах городов), Горький приходил к заключению, что только культура (и в первую очередь, культура социализма) может служить барьером против распространения бесчеловечной идеологии нацизма в Европе.Он со всей энергией принялся за подготовку первого съезда созда¬ваемого писательского союза. Съезд должен был стать событием боль¬шого международного значения. В его программе акцент должен был быть поставлен — в противовес расистским лозунгам, исходившим из гитлеровской Германии, — на демонстрации дружбы народов и расцве¬та национальных литератур в социалистическом обществе. Во испол¬нение этих стратегических замыслов в сентябре 1933 года были созданы писательские бригады для отправки в национальные республики и на окраины Советского Союза. Пастернак первоначально был, в качестве эксперта по Уралу, прикреплен к уральской бригаде. Чиновников уди¬вило, когда он настоял на том, чтобы его взамен направили в Грузию. К «грузинской» писательской бригаде Пастернак привлек даже своего друга в Ленинграде Николая Тихонова. Хотя Пастернак, вопреки на¬деждам руководства, не вывез из поездки новых оригинальных стихов о социалистической действительности в Грузии, он, однако, с азартом взялся за переводы из грузинской поэзии. Когда его упрекнули в огра¬оттенок исторической обусловленности и предварительности. Отчетли¬вее всего это проявлялось в четвертой строфе, являвшейся завуалиро¬ванным обращением к Сталину и заключавшей в себе допущение, что террору в стране приходит конец1:Но лишь сейчас сказать пора, Величьем дня сравненье разня: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни.Стихотворение было опубликовано спустя год, в мае 1932 года, в момент краткой и бурной «оттепели», — но без этой, одновременно на¬иболее панегирической и наиболее взрывоопасной, строфы. Трудно ска¬зать, что именно явилось причиной ее изъятия: само ли по себе упоми¬нание «мятежей и казней»; подразумеваемый ли призыв к примирению в стране, измученной враждой; упрек ли по адресу властей за то, что «лишь сейчас» — то есть с неким опозданием — произносимое кажется уместным; или же, наоборот, ощущение, что за апологией «величья дня» скрыт намек на преждевременность ожидаемого успокоения в общест¬ве. Это, как и другие стихотворения Пастернака той поры, свидетельст¬вовало, однако, о его готовности принять советскую реальность в каче¬стве неизбежной и законной формы социализма.Спустя несколько недель, в июне 1931 года, поэт в составе писатель¬ской бригады совершил поездку на Урал. Командировка была устроена журналом Полонского «Новый мир» в целях освещения успехов индус¬триализации страны, провозглашенной пятилетним планом. Пастернак был настолько потрясен увиденным — соединением циклопического размаха строительства, напоминавшего петровскую эпоху, с чудовищ¬ным обезличиванием индивидуума при торжестве «организованной по¬средственности», — что прервал поездку и вернулся в Москву. Но удру¬чающие впечатления, вынесенные из этой командировки, столкнулись с более радостными, когда осенью он с 3. Н. Нейгауз отправился по при-глашению Паоло Яшвили в Грузию. Здесь он обнаружил то, чего не мог найти на Урале: богатую интеллектуальную атмосферу, утонченную куль¬туру, сочетание искренней веры в социализм с личной независимостью и внутренним благородством. Все проявления приятия социализма и советской действительности у поэта вплоть до 1937 года так или иначе преломлялись сквозь призму его восторженного отношения к Грузии.Между тем Полонский был из «Нового мира» уволен, а над Пас¬тернаком к весне 1932 года стали сгущаться тучи. Резким нападкам кри¬тиков подверглась не только «Охранная грамота», обвиненная в «субъ-О том, что давало основания для такого допущения, см. в кн.: Лазарь Флейшман. Борис Пастернак в тридцатые го¬ды (Jerusalem: The Magnes Press, 1984), гл. 1 («Черный год»).ективном идеализме» и после 1931 года никогда не перепечатывавшая-ся из-за цензурного запрета, но и новые лирические его высказывания, выразившие небывалое у него принятие социализма в его советской разновидности. Атаки на него были частью общего наступления рап¬повского руководства против беспартийных литераторов. Предсказать, как далеко зайдут вердикты литературной бюрократии, приобретавшие все более угрожающий характер, и чем они обернутся для поэта, было невозможно.Однако 23 апреля 1932 года произошла внезапная и резкая переме¬на: в этот день было опубликовано постановление Центрального Коми¬тета