Полное собрание сочинений в одиннадцати томах. Том 10. Письма. Борис Леонидович Пастернак
Е. Д. ОРЛОВСКОЙ
4 января 1954, Москва
4 янв. 1954
Дорогая Елена Дмитриевна!
Благодарю Вас за телеграмму. С Новым годом и Вас, и верю в близкое исполнение самых смелых Ваших, казавшихся прежде не¬сбыточными, мечтаний.
У меня было очень немного экземпляров Фауста, когда я один послал Кайсыну, и теперь ни одного не осталось. Но ведь это слиш¬ком большая для стихотворного произведения и слишком пута¬ная и сложная вещь, наверное ни Кайсын, ни Вы, ни кто бы то ни было из лучших моих друзей не в состоянии будут дочитать ее це¬ликом до конца даже из преданности мне.
Я Вам или Кайсыну, кажется, летом писал, какой переворот (в состоянии здоровья после долгой прошлогодней болезни серд¬ца и долгого лежания в больнице) произвела во мне во всем спеш¬ная напряженная и объемистая работа над переводом, который я подверг обширной переделке в корректуре, по собственному же¬ланию и наперекор опасениям редакции, что я текст, ею одобрен¬ный и принятый, испорчу и задержу печатание книги. Эта работа возродила меня и осчастливила, — с нее, с этих летних трудов по¬шли разные другие приятности, я сильно двинул вперед роман, написал много новых стихов и т. д. и т. д.
Переработку Фауста я производил под поторапливание Гос¬литиздата в листах верстки; все сделанное, тысяч до двух новых стихов, написанных недели в три — в месяц, ушло на этих листах, у меня не было времени переписать новый текст для себя и не ос¬талось ни следа от него. В разлуке с этою работой воображение мое разыгралось, я стал фантазировать насчет значения сделан¬ного, и, наверное, часть того преувеличенного, что я чувствовал в те дни, попало в мою переписку, в том числе, вероятно, в письмо к Кайсыну.
Теперь, раскрыв книгу, он не найдет в ней ничего из того, о чем я писал, как в том же положении оказался и я, когда на днях стал перелистывать только что вышедшую книгу. Я не разочаро¬вался во внешних качествах перевода: язык именно в той мере ес-тественен, и стих плавен и певуч, как мне того хотелось. Но у меня в воспоминании осталось ощущение, будто прозрачностью и лег¬костью перевода я исправил грехи самого произведения, умень¬шил гнетущую громоздкость целого, оживил мертвые и неподвиж¬ные страницы маскарада, космогонических рассуждений и про¬чих аллегорий, сгладил претящую нравственному чувству после¬довательность некоторых мест, вроде следования Вальпургиевой ночи и, что еще хуже, праздной, ученой, барской «Золотой свадь¬бы Титании» и пр. после душераздирающей, святой, земной и на¬писанной с такой силой лирики и страсти драмы Маргариты, ее конца и казни! Но увы, все эти странности остались. Но ведь это Гете, скажете Вы, разве Вы брались его переделывать, и разве Вам это бы разрешили?
В том-то и дело, что в момент, когда разбереженная гениаль¬ным гетевским Фаустом энергия моя кипела, я, не искажая тек¬ста, мог бы произвести над ним много превращений. Я бы мог, например, в предисловии или в комментарии, если бы мне дали их написать (а сколько раз я просил позволить мне написать их, но разве мыслимо мне, лицу не должностному и не обладающему никаким милицейским чином браться за такие высокоидейные задачи!) я бы мог, говорю я, в предисловии или комментарии по¬стараться разгадать для себя несколько дальше и свободнее то, начало разгадывания чего дал в переводе, и тем самым и с други¬ми, с читателями сделал бы несколько шагов вперед в сторону большей ясности темного и трудного произведения и его оправ¬дания. Но разве можно ждать этого от нынешних бездарных авто¬ров комментариев и предисловий, так охотно и увлеченно прини¬мающих узаконенно бездарное направление нынешних требую¬щихся предисловий и по нему идущих1. Елена Дмитриевна, Кай-сын, как много я мог бы сделать, — пожалейте меня!
И все же я*счастлив. У меня очень, очень хороший год, хотя время мое еще не настало. Я закончил черновой пересказ содер¬жания романа и надеюсь кончить его к весне, я много работаю. Если Господь пошлет мне еще года три-четыре жизни, Вы обо мне еще услышите совсем по-другому и увидите совсем по-новому. Крепко Вас обоих, даже если Вы во вражде и не раскланиваетесь, целую (если Вы в ссоре, то в два приема, порознь). Всего лучшего.
Ваш Б. П.
Впервые: «Дружба народов», 1990, № 2. — Автограф.
1 Предисловие к «Фаусту» было написано другом Пастернака Н. Н. Ви-льям-Вильмонтом, специалистом по немецкой литературе и Гёте. По же¬стким канонам времени оно содержало необходимые ссылки на автори¬теты, долженствовавшие подкрепить мнение автора о значении Гёте, в том числе на «замечательную надпись И. В. Сталина на странице книги Горького, где была напечатана поэма «Девушка и смерть»: «Эта штука сильнее, чем «Фауст» Гёте (любовь побеждает смерть»)», а также вуль¬гарно-социологические штампы вроде того, как «Гёте не видел, что выс¬шая цель всемирно-исторического развития, которая рисовалась его во¬ображению… может быть осуществлена лишь в результате революцион¬ной самодеятельности масс» («Гёте и его «Фауст»» // Гёте. Фауст. М., Гос¬литиздат, 1953. С. 22, 8-9).
1258. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
7 января 1954, Москва
7 янв. 1954
Дорогая моя Олечка, сестра моя!
Этим ответом на твою телеграмму я хочу предупредить тебя, хочу предотвратить ненужную с твоей стороны трату времени и душевных сил, ненужную, как говорила покойная Цветаева, рас¬траву. Третье письмо я пишу тебе, чтобы рассказать тебе, как двой¬ственна и таинственна, как разбросана по сторонам и противоре¬чива моя жизнь, каким счастьем я полон последние месяцы и в каком я отчаянии оттого, что внутренний этот план для внешнего ничего не значит, — третье письмо пишу я тебе об этом и до сих пор ничего не сумел объяснить.
Не страдай за меня, пожалуйста, не думай, что я терплю не¬справедливость, что я недооценен. Удивительно, как уцелел я за те страшные годы. Уму непостижимо, что я себе позволял!! Судь¬ба моя сложилась именно так, как я сам ее сложил. Я многое пред-видел, а главное, я многого не в силах был принять, — я многое предвидел, но запасся терпением не на такой долгий срок, как нужно. И, как я писал тебе, время мое еще далеко.
И ведь Фауст — не главное. Рядом есть вещи, перевешиваю¬щие значение работы, — роман, подведение его к концу, новые стихотворения к роману, новое состояние души. Это внутренне значит безмерно много, и внешне не значит ровно ничего.
Я знаю, что много хорошего в переводе. Но как мне расска¬зать тебе, что этот Фауст весь был в жизни, что он переведен кро¬вью сердца, что одновременно с работой и рядом с ней были и тюрьма, и прочее, и все эти ужасы, и вина, и верность. Но и это не главное.
Последнюю волну живой воды, расшевелившей текст, я про¬лил на него в листах корректуры нынешним летом. Переделки мои, совершенно новые страницы, количественно очень многочислен¬ные, уходили в возвращаемых листах, у меня дома следов от сде¬ланного не оставалось, и вследствие спешки я ничего не помнил. С результатами я столкнулся только теперь, и во всей книге стро¬чек, которые продолжали бы меня коробить своей скованностью, наберется не больше десятка, их так легко было переделать, — не хватило смелости отойти от буквы подлинника чуть-чуть больше в сторону, на свободу. В остальном же все звучит и выглядит, как мне хотелось, все отлилось именно в ту форму, о которой я мечтал.
Разочарован я другим. Сверх хорошего перевода сам Гёте еще нуждался в претворении и превращении посредством хорошего, вдохновенного введения и комментария, которых нет. Сколько раз предлагал я в этом направлении свои услуги. Но разве можно ка¬кому-то непосвященному беспартийному доверить такой ответ-ственный идеологический участок? А я мог бы так живо и доступ¬но, легкою сжатою прозой пересказать содержание, так естествен¬но выделить действительные странности оригинала, несообразнос¬ти его последовательности с нравственной точки зрения, остающиеся здесь неотмеченными и необъясненными, и так чес¬тно и заинтересованно сам бы постарался найти им объяснение, что из этого что-нибудь наверное бы получилось, приносящее свой деятельный свет в дополнение к проясняющему действию пере¬вода. Ах, как все мы были без надобности свободны, когда еще ничего не значили и ничего не умели!
Не пиши мне много, пожалуйста, не утруждай себя длинным и сложным разбором. Ты знаешь, как я ценю и люблю твои пись¬ма, — дело не в этом. Не отравляй себе удовольствия, которое все же тебе, наверное, доставили некоторые страницы, вымышлен¬ной утомительной обязанностью в ответ или отплату. Не терзай своего сердца обидными сопоставлениями того, как это велико, с тем, как это мало или недостаточно признано. Я не могу тебе ни¬чего сказать о том подпольном признании, которым балует меня судьба, оно всегда так неожиданно, но говорить об этом было бы глупо и нескромно, — и самое неслыханное и фантастическое из этой области — чужие тайны, которых я не вправе касаться. Про¬сти меня, зачем я пишу это все тебе, я ничего не умею сказать. Мне хорошо, Оля. Твой Б.
Впервые: Переписка с О. Фрейденберг. — Автограф.
1259. Е. Б. ПАСТЕРНАКУ
8 января 1954, Москва
8 янв. 1954 Дорогой Женя!
Получил твое письмо. Конечно, все это очень печально, но что же делать. Все перечисленные тобою неточности я в ответе отметил, но напрасно ты думаешь, что они умышленные и что тут такой лично заостренный, диавольский расчет1. Отказ, формаль¬но, получил я, но и то не ощутил никакой личной ноты, а служа¬щих в армии и обращающихся с прошениями так много, — едва ли случаи, подобные твоему, мыслимы, как единичные. Тебе очень тяжело, а фразы мои очень спокойные, тут действительно боль¬шое противоречие, но ведь и из этого нельзя извлечь ничего прак-тически действенного, ничего, изменяющего положение. Я не ве¬рил в реальность ваших представлений и о действительности, и о силе моего вмешательства и письма, и оказалось, что я гораздо ближе кжизни, чем ты и мама и И<лъя> Г<ригорьевич>, а вы все — восторженные романтики, видящие вещи превратно и наивно. Я никогда для своих надобностей не делал шага, который сделал для тебя, я его сделал против воли, чтобы у тебя не получилось ощущения холода и сдержанности, которые огорчили бы тебя.
Я не понимаю, что ты собираешься делать и что в таком по¬ложении значит не оставлять борьбы. Во всех областях человечес¬кого существования есть два разряда, дела и разговоры. Я всегда старался напирать на первое и только иногда, уступая чьим-ни¬будь настояниям, делал ошибку, вступая на второй путь. Но ведь у меня совсем другая философия, и примиренность с жизнью, смяг¬чающая все огорчения2. Если я скажу тебе, чтобы ты не падал ду¬хом, ты будешь
