пуб¬ликатора). — Местонахождение автографа неизвестно. Датируется по со¬держанию.

Карл Дедециус — немецкий славист и переводчик.

1 К. Дедециус подарил Пастернаку книгу: W. W. Majakowskij. Gedichte ubertragen von Karl Dedecius. 1958. Сб. включает русский текст стихов и не¬мецкий перевод. В ответ на письмо Пастернака Дедециус прислал состав¬ленный им сб.: Lektion der Stille. Neue Polonische Lyrik (Речь тишины. Новая польская лирика) в своем переводе с надписью: «Борису Пастернаку в знак симпатии к Вашему творчеству и жизни. Карл Дедециус. Июнь 1959 (нем.).

1605. Ж. де ПРУАЙЯР

20 мая 1959, Переделкино

20 мая 1959

Дорогая Жаклин, уже неделю, как Ваше письмо с очередным описанием Вашего несчастья лежит передо мной. Это уже третья версия, первая была от Элен. Самое важное в этом известии сло¬во — лыжи, — было написано в конце фразы торопливо и нераз¬борчиво, и я терял голову от различных предположений1. Я от всего сердца жалел Вас. Я вместе с Вами переживал это происшествие, день за днем перечитывая Ваши письма строка за строкой.

Успокоительные слухи обо мне, вероятно, имеют некоторые основания, но до какой степени? Это невозможно решить. Все меняется и может в любой день повернуть вспять.

Ваше намерение приехать сюда осенью — для меня целая тра¬гедия. Представьте себе, как мне удержаться от желания принять Вас у себя в П<еределкин>е на время Вашего пребывания? Поду¬майте, ведь может так случиться, что мне придется отказать Вам даже в короткой встрече? Таковы мои теперешние обстоятельства. Как было бы замечательно, если бы перенести эту поездку на сле¬дующую осень!

Я получил от Элен два письма и ответил на первое из них. Пусть наберется терпения, я отвечу на вопросы второго письма (по пово¬ду выставки «Согшпегсе»2 и о ней самой) несколько позже.

Я огорчен, что не сумел поточнее выяснить у Б. П<арена>, что Вам нужно. Мне очень досадно, что я оказываюсь совершен¬но бесполезен Вам и ничем не могу помочь в делах. Надо, чтобы Вы сами нашли какой-нибудь пригодный способ переговариваться между собой3. Я не могу этим распоряжаться с такого большого расстояния.

Я хотел написать Элен о получившем распространение лож¬ном толковании моего стиля. К нему присоединился даже такой знаток, как Эдмунд Уилсон4. Ищут тайный смысл в каждом слоге романа, расшифровывают слова, названия улиц и имена героев как аллегории и криптограммы. Ничего этого у меня нет. Даже возможность существования отдельных, изолированных симво¬лов я отрицаю у кого бы то ни было, если он художник. Если про¬изведение не исчерпывается тем, что в нем сказано, если есть еще что-то сверх того, это может быть только его общее качество, дух, движение или бесконечное стремление, пронизывающее произ¬ведение все целиком и делающее его тем или другим. Это не идея, которая в нем скрыта, как решение загадки, но подобие души, за¬ключенной в теле и его наполняющей, которую нельзя из него извлечь5.

Итак, если душой французской импрессионистической жи¬вописи были воздух и свет, то какая душа у этой новой прозы, ко¬торую представляет собой Д<октор> Ж<иваго>? По замыслу, за¬даче и исполнению это было реалистическое произведение. По¬тому что в нем должна была быть точная реальность определен¬ного периода, — русская реальность последних пятидесяти лет. Когда эта работа была выполнена, оставалось еще одно, что надо было также охарактеризовать и описать. Что именно? Реальность как таковую, реальность как явление или философскую катего¬рию: факт существования некой реальности.

Не надо думать, что это что-то совсем новое, что раньше не задавались подобными целями. Наоборот, великое искусство все¬гда стремилось зарисовать общее восприятие жизни в целом, но это делалось (толковалось ее неделимое единство) каждый раз по-разному, в согласии с философией своего времени.

Например, девятнадцатый век, Флобер, Толстой, Мопассан, и прежде всего натуралисты выделяли задний план и глубину («действительность»), подчеркивая обусловленность, детерминизм и причинность происходящего; характеры были ясными и четки¬ми, все последовательно. Отсюда проистекал серьезный и песси-мистический тон великого стиля Флобера и его неизменный, бес¬пощадный синтаксис, его обвинения действительности, рассказ о которой, то есть литература, приобретала гордые и суровые пол¬номочия судебного приговора6.

Я невежда в современных точных науках. Но простым чутьем мне кажется, что мой способ восприятия жизни, — того, что происходит вокруг и в течение лет, — соответствует состоянию и направлению современной логики, физики и математики. В молодости, в моменты самых глубоких потрясений я всегда чувствовал — не скажу мир или вселенную, но значительность со¬вершающегося, неизмеримо большую, чем собственные испыта¬ния, и даже в слезах, на пороге отчаяния, я любовался высотой и захватывающим величием природы, — существования, которое было передо мной, надо мной и не было мною.

У меня всегда было чувство единства всего существующего, связности всего живущего, движущегося, проходящего и появля¬ющегося, всего бытия и жизни в целом7. Я любил всевозможное движение всех видов, проявление силы, действия, любил схваты¬вать подвижный мир всеобщего круговращения и передавать его. Но картина реальности, в которой заключены и совмещаются все эти движения, все то, что называют «миром» или «вселенной», никогда не была для меня неподвижной рамой или закрепленной данностью. Сама реальность (все в мире) — в свою очередь ожив¬лена особым волнением, иного рода, чем видимое, органическое и материальное движение. Я могу определить это ощущение только при помощи сравнения. Как если бы живописное полотно, кар¬тина, полная беспорядочного волнения (как например, Ночной дозор Рембрандта), была сорвана и унесена ветром — движением, внешним по отношению к движению, изображенному и видимо¬му на картине. Как будто этот вихрь, вздувая полотно, заставляет его вечно улетать и убегать, постоянно ускользая от сознания в чем-то самом существенном.

Вот мой символизм, мое понимание действительности и со¬отношение с детерминизмом классического романа. Я описывал характеры, положения, подробности и частности с единственною целью: поколебать идею железной причинности и абсолютной обязательности; представить реальность такой, какой я всегда ее видел и переживал; как вдохновенное зрелище невоплощенного; как явление, приводимое в движение свободным выбором; как возможность среди возможностей; как произвольность.

Отсюда все «недостатки» (непонятые особенности) моей но¬вой манеры: пренебрежение «определенностью», стирание едва заметных очертаний; сознательная произвольность «совпадений», изображение прочного, как ускользающего и исчезающего и т. д. Отсюда некоторый оптимизм этой манеры. Понимание бытия не как чего-то порабощающего и разочаровывающего, а как удиви¬тельной и освобождающей тайны.

Превратности почты начинают сказываться после третье¬го листа (она борется против больших писем), я хотел ограни¬читься двумя. Я превысил это установление, и сомневаюсь в том, что Вы получите мой небольшой трактат. Подтвердите его получение телеграммой с успокоительным ответом на следую¬щий вопрос.

Только из последних Ваших писем мне стало понятно, какие именно бумаги Вам были нужны. Будучи мучительно и невыно¬симо занят, Бр<ис> недостаточно полно и отчетливо передал мне Вашу просьбу. Я даже не мог понять, зачем надо еще раз повто-рять то, что было неоднократно сделано. Что в этом нового? Если бы было тогда произнесено слово «циркулярный список»!! Меня сразила мысль, что моя бумага никуда не годится! Если это так, напишите мне или даже отпечатайте на машинке требуемый текст, и я подпишу его. Но если прежний все-таки сколько-нибудь по¬лезен, если им можно удовлетвориться и выпутаться, намекните мне об этом в телеграмме. Хорошо бы с этим покончить и дать себе передышку!

Вы правильно угадываете мои огорчения. Так называемые милости (пока я, впрочем, их не вижу) при таком положении ве¬щей грубее и унизительнее всякой опасности и угроз.

Пожалуйста, передайте Вашему мужу мои добрые пожелания и поцелуйте детей. Поклонитесь и поблагодарите г-жу Попову: это чудо сделать такой барельеф «в отсутствии оригинала»8. Просьбу Чижевского я удовлетворю в письме к Элен9. Рассказывают, что видели русские издания «Доктора Живаго». Нельзя ли получить несколько экземпляров?

Это все, теперь можно вздохнуть, потянуться к работе и не найти для этого времени… дорогой, дорогой мой друг.

Впервые: «Новый мир», 1992, № 1. — Boris Pasternak. Lettres a mes amies francaises. 1956-1960. Paris, Gallimard, 1994. — Автограф по-фр. (собр. адресата).

1 См. письмо № 1600.

2 О ретроспективной выставке журнала «Соштегсе» см. коммент. 5 к письму № 1556.

3 Переговоры Фельтринелли с Ж. де Пруайяр по поводу мировых прав на автобиографический очерк и русские издания вступили в напряжен¬ную фазу.

4 См. об этом коммент. 3 к письму № 1602.

5 «Присутствие всепроникающего, все загрунтовывающего верования, постоянство одухотворения» Пастернак называл одним из слагаемых эстетики, заложенной Пушкиным (см. письмо № 1595).

6 Об «аристократической нетерпимости «стиля без помилованья»» романов Флобера и Барбе д’Оревильи Пастернак писал еще в письме № 162 (см. также письмо № 1623).

7 Джон Харрис, английский школьный учитель, с которым Пастер¬нак переписывался, отмечал в «Докторе Живаго» это единство и связность всего существующего и по поводу совпадений в романе цитировал известный отрывок из Джона Донна, взятый эпиграфом к роману Хемин¬гуэя «По ком звонит колокол»: «Ни один человек не Остров, сам по себе: каждый человек — часть Материка, часть Суши <...> Смерть любого Че¬ловека уменьшает меня, потому что я часть Человечества, и поэтому ни¬когда не посылай узнавать, по ком звонит Колокол: он звонит по тебе». Пастернак отвечал ему 8 февр. 1959: «Вы были совершенно правы, что на¬помнили мне о Донне, о его чувстве всеобщности живого, о его «он — наш». А Ваша теория: «Совпадение — это поэтический прием Пастернака <...>«, если и не сама истина, то близкая к правде, в нескольких шагах от нее <...> Тут с изменением времени, характера движения, свойства цве¬та и группировок, выявляется моя скрытая, невысказанная философия. Я скажу больше: сама по себе моя философия — в целом, более склонность, чем убежденность. И повторяю, Вы были правы, ссылаясь на Донна» («Scottish Slavonic Review*, № 3,1984. P. 88).

8 Вера Александровна Попова, русская художница и скульптор, жи¬вущая в Париже, сделала портрет Пастернака в барельефе.

9 Речь идет о просьбе Д. И. Чижевского, проф. Гейдельбергского уни¬верситета, об автографе для университетского музея. См. письмо N° 1608.

1606. А. Н. ГЛУМОВУ

24 мая 1959, Переделкино

24 мая 1959

Дорогой Александр Николаевич.

Я очень тронут Вашим письмом и отношением и полон луч¬ших чувств к Вам, но мои слова о том, как я занят и как протекает моя нынешняя жизнь, не доходят до Вашего сознания или Вы не верите в их полную непреувеличенную буквальность.

Ваше предложение обсудить какие-то планы со мною и Зи¬наидой Николаевной меня просто пугают. Я изнемогаю от избыт¬ка внимания, проявляемого ко мне во всем мире, и от дел, отсюда вытекающих, а Вы мне предлагаете еще какие-то перспективы в придачу и я просто пугаюсь Вашей неосведомленности и перед ней отступаю.

Я горячо желаю Вам успеха в Ваших собственных предполо¬жениях. Милости прошу к нам в обеденное время (3 часа дня) в любое воскресенье, с прочими