другого боку. И о Фаусте написал я по-немец¬ки по запросу из Штутгарта, где есть Faust Gedenkstatte (место рож¬дения исторического Фауста), и по-английски о Рабиндранат Та¬горе (совсем не восторженное) его биографу в Лондоне, и по-фран-цузски о назначении современного поэта в Италию3 и пр. и пр. и пр. И стало легче. Но как это все странно, не правда ли? Оказыва¬ется, можно и думать. Еще раз поздравляю Вас от души, благода¬рю и обнимаю.
Ваш Б. Я.
Я обрываю письмо, чтобы не задерживать выражения моей радости и признательности.
Впервые: Cahiers du Monde Russe et Sovietique. 1-2. Vol. XV. 1974. Janvier — juin. — Автограф (Бахметьевский архив, Columbia University).
1 Письмо № 1608.
2 Б. Зайцев процитировал эти слова Пастернака в своей статье «Путь (О Пастернаке)» и писал далее: «Вот «специалист» в предисловии к его переводу «Фауста» и предупреждает читателей, что слово «Бог» у Гете надо понимать… как-то особенно, чтобы Бог не был Богом» («Литературное обозрение», 1990, № 2. С. 78). Зайцев имеет в виду слова Н. Н. Вильям-Вильмонта из предисловия к «Фаусту»: «Господь и архангелы, Мефисто¬фель и т. п. не более как носители извечно борющихся природных и соци¬альных «сил» (Н. Н. Вильмонт. «Гёте и его «Фауст»» // Гете. «Фауст». Пере¬вод Б. Пастернака, 1953. С. 15).
3 Имеются в виду статья «В дом-музей Фауста в Книттлингене» (т. V. наст. собр. С. 96—98); текст заметки о Рабиндранате Тагоре, посланный Брамана Чаттерджи, неизвестен; в Италию были посланы «Ответы на воп¬росы еженедельника «Visto»» (т. V наст. собр. С. 273—279).
1610. Р.-Д. КАЙЛЮ
3 июня 1959, Переделкино
3 июня 1959
Дорогой мой Dr Keil, так же радуюсь Вашему скорому ответу, как Вас порадовал мой. В суждениях о переводах мне очень труд¬но отрешиться от отношения, которое у меня установилось к моим собственным оригиналам. (Так, например, я недолюбливаю «Хле¬ба», «Июля».) Erklarung, Morgendammer, Herbstwald, Nasskald, мне кажется, лучше всего. Но и Die Heuschober и Lindenallee очень хо¬роши1. Однако, Вы не должны нисколько считаться с моим мне¬нием. У Вас такой хороший вкус. Простите, что я взваливаю на Вас это бремя, но выбор старых стихотворений (в той пропорции, как указываете Вы) так же точно, как и новых, предоставляю со¬вершенно Вам самим и тем, с кем Вы будете советоваться (в пере¬водах — с господином Фишером, например). Благодарю Вас за все и желаю Вам всего лучшего.
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф по-нем. (собр. адресата).
1 Кайль прислал Пастернаку переводы стихов: «Объяснение» (1947) и «Рассвет» (1947) из «Доктора Живаго»; «Осенний лес» и «Заморозки» (1956), «Стога» и «Липовая аллея» (1957) из книги «Когда разгуляется»; Пастернак дает их немецкие названия.
1611. Р.-Д. КАЙЛЮ
3 июля 1959, Переделкино
3 июля 1959
В Ваших переводах ошеломляет и очаровывает сходство тона, настроения, содержания и общей сути. У меня такое ощущение, будто передо мной по-прежнему стихотворения на русском язы¬ке, только в каком-то необъяснимо измененном виде, который позволяет почувствовать их по-новому и освежающе. (Как Вы преодолели трудности «Ветра»!1 Но зачем Вы переводите такие незначительные вещи?)
Я торопливо благодарю Вас. Продолжайте и дальше сами рас¬поряжаться пониманием, трактовкой и выбором (но при этом больше держитесь существенного. Выбор должен исключать блед¬ное и слабое).
Я не ищу и не нахожу никаких недостатков или слабых сто¬рон. Рад был бы, если бы нашел (не из коварства, Боже упаси). Иначе перевод оспаривает первенство оригинала.
Песня в «Осени» — народная песня, частушка:
Позарастали Стёжки-дорожки, Там, где гуляли Милого ножки…2
Некоторые вещи в Ваших переводах поражают и восхищают меня. Я Вас поздравляю. Примите мою благодарность. Желаю больших успехов в дальнейшем!3
Ваш Б. Пастернак
Впервые: Raissa Orlowa. Lew Kopelew. Boris Pasternak. Stuttgart, 1986. — Автограф по-нем. (собр. адресата).
1 Имеется в виду стих. «Ветер» («Я кончился, а ты жива…», 1953) из «Доктора Живаго». Кайль по мере работы посылал Пастернаку свои пере¬воды его стихов.
2 Речь идет о ст. 7—8 из стих. «Осень» («Я дал разъехаться домаш¬ним…», 1949): «Как в песне, стежки и дорожки У Позаросли наполовину». Образ взят из народной песни, широко распространенной на Урале.
3 Следующую подборку переводов Пастернак получил 25 авг. 1959 и писал Кайлю о своем впечатлении. Русское название книги «Когда раз¬гуляется» он предлагал перевести как: «Wenn es aufklart» (там же. S. 44).
1612. Б. Б. ТОМАШЕВСКОМУ
9 июля 1959, Переделкино
9 июля 1959
Милый Борис Борисович, что сталось с моим участием в выпускаемом Ленгизом Гансе Саксе? Наверное его коснулись за¬прещения, последовавшие за присуждением мне Нобелевской пре¬мии и моим исключением из ССП? Но в отношении допустимос-ти моих работ к изданию многое изменилось. Знаете ли Вы это? Если Г<анс> С<акс> еще не вышел, и это еще не поздно, не со¬гласились ли бы Вы возбудить ходатайство или сделать попытку пересмотра этого запрета, с целью включения моих переводов в издание?1 Это было бы тем желательнее, что материальные мои обстоятельства, вследствие всего происшедшего очень запутаны и неопределенны. Не откажите в любезности ответить мне по ад¬ресу: Переделкино под Москвой, мне.
Ваш Б. Пастернак
Приложенное заявление передайте, пожалуйста, в бухгалте¬рию Ленгиза и извините за доставленное беспокойство.
Б. П.
Впервые. — Автограф (РГБ, ф. 645, к. 38, ед. хр. 34).
1 Изд-во исключило переводы Пастернака из сб. Ганса Сакса «Избран¬ное» (М.—Л., ГИХЛ, 1959) и пересматривать это решение не стало. Но через полгода Б. Б. Томашевский известил Пастернака через О. В. Ивинскую, что может выслать ему некоторую сумму в компенсацию старого договора. Па¬стернак благодарил его 28 янв. 1960: «Милый Борис Борисович, О. В. гово¬рит, что Вы вызвались наскрести что-то, какие-то деньги. Благодарю Вас, это весьма кстати. Сведения о сберкассе прилагаю. Будьте здоровы. Ваш Б. Пастернак* (там же). См. также письмо № 1501.
1613. Э. ПЕЛЬТЬЕ-ЗАМОЙСКОЙ
21—30 июля 1959, Переделкино
21 июля 1958
Дорогая Элен, как они оба прекрасны: Иоанн Креститель рабо¬ты Вашего мужа и сам Ваш муж. Спасибо за живое письмо, глубо¬кое и проникновенное. Начинаю с самого главного и, возможно, этим ограничусь. Ваше понимание Д<октора> Ж<иваго>, особен¬но в дополнительном рассуждении о художнике, о творческой жизни, жизни «гениализированной», превосходно и безупречно1. Я прыгал от радости и неожиданности, когда дошел до этого места. При том, что мне «посоветовали» не встречаться с иностр<анцами>, я вчера сказал одному англичанину: «Культура это плодотворное существование, история — опись урожая». Бытие, вселенная, мир, его порядок и его загадки — это вещи очень важные и великие, но я пленен и захвачен совсем другим. В огромной тысячелетней хро¬нике одной семьи, единой и замкнутой, я увлечен современной жизнью, этой неосознанно свежей и новой страницей, на которой еще только подсыхают чернила. Столетия, изученные и записан¬ные в памяти, подобны ежегодным описаниям старого заросшего сада, его урожаев, бедствий и обновлений. Надо восхищаться, оп¬лакивать и повествовать о том, что живет, меняется, страдает, уми¬рает и рождается — вот это моя стихия.
Меня ожидает большая беда. Я откладываю трудности разоб¬раться с этим вплотную и вмешаться, но это неизбежно. Ф<ельтри-нелли> жалуется на Ж. П<руайяр> во многих письмах, которых я еще не читал, но их содержание 0<льга> знает по рассказам2. По¬чему он (Ф.) ограничивает ее (Ж.), говорит, что она препятствует ему и тормозит его и к тому же еще и оскорбляет его (я уверен, что он лжет). Она взяла на себя роль, героически превышающую ее силы, полную самопожертвования, и делает это для меня. В своей бескорыстной преданности она ведет с ним бесконечные споры из-за денег. Но нужно ли? Он совершил ослепительные и величест¬венные дела. Где был бы Д<октор> Ж<иваго> и его кругосветное путешествие, разве были бы без него весь этот блеск и сияние пос¬ледних двух лет? Могли ли мы это сделать своими руками? Пусть он обогащается. Разве он этого не заслужил? Разве нас касается мера его доходов? Давайте не обращать на это внимания. Он бла¬городен и честен. Зачем ему обманывать и урезать нашу долю?
Для меня большое несчастье, что Ф. и Ж. П. не нашли обще¬го языка, что они недостаточно поняли, что случай со мной, ска¬зочный, воздушный и своенравный, без видимой опоры и невоз¬можно вести себя обычным образом в вопросах, касающихся его, и это ни к чему не приводит. Ф., как я предполагаю, хочет, чтобы я подписал ему какой-то новый договор3. Я одобряю все его планы. Я никогда ни в чем ему не откажу. Но подписывать, — это именно то графическое движение, которого я не имею права делать. Имен¬но Жаклин должна была бы это делать за меня, но в том свой-ственном мне примирительном духе, принимая все, что не бес¬честно, почти пренебрегая материальной стороной и зная, что даже при этом мы окажемся перед неожиданно большими суммами.
У меня никогда не было повода в чем-нибудь упрекнуть Жак¬лин, и сейчас нет, и никогда не будет. Напротив, я от всего сердца жалел о тех тягостных обязанностях, которыми ее невольно надели¬ло мое доверие, я испытывал от этого острые угрызения совести.
Но Ольга встревожена 1) двусмысленностью, все время возоб¬новляющейся ненадежностью моего положения здесь и постоян¬ными угрозами; 2) воинственным духом Ф., который возмущает¬ся и восстает против Жаклин; 3) боязнью возможного судебного процесса между ними, который даст пишу жадной и крикливой заморской печати, что должно меня прикончить и окончательно погубить, о чем здесь так страстно мечтают.
Она предлагает, чтобы Ж. нашла путь широкого и постоян¬ного согласия с Ф., заменяя ему не только меня самого как лич¬ность, но мою покладистость, веру в него и готовность поддержи¬вать полезные и имеющие смысл проекты — или, если согласие недостижимо, чтобы она нашла возможным сложить с себя возло¬женные на нее мною обязанности и по своей доброй воле облечь этими правами Ф. как нашего (моего и ее) окончательного и един¬ственного доверенного. Ж. должна сделать выбор и решиться. Пусть она меня простит и не обижается, что я делаю ее судьей и арбитром в этом решении. Я восхищаюсь ею и обожаю ее. В моей любви к ней нет никаких «но». Но со дня на день становится все менее осу¬ществимым для меня знать, следить за делами и распутывать их на этом страшном расстоянии, непреодолимом, заколдованном и мне запрещенном. И против меня целая дурацкая организация, одетая железным панцирем, она следит за мной и мешает, и сводит к нулю каждый мой шаг — вообразите во всем значении подобное состоя¬ние дел. Мне всегда оставалось в таком случае — дать волю собы¬тиям: будь что будет. Ничего большего я не требовал от Жаклин. Но она спорит с Ф., отравляет себе жизнь и ничего не добивается.
Я не читал еще писем, присланных мне Ф., и думаю, что те¬перь, после получения Вашего письма
