и конца экзаменов4, пись¬мо от Жаклин уже в дороге. Может быть, все выяснится, устроит¬ся и будет в лучшем порядке. Может быть, я опережаю события, но 0<льга> требует, чтобы я поднял этот вопрос. Она хорошо по¬нимает, какая опасность кроется тут для меня, в особенности су¬дебная, которая вызовет новый досадный шум в газетах. Она это знает более, чем достаточно, она это узнала «на собственной бед¬ной шкуре». Если единственный способ жизни (modus vivendi) с Ф. это война, значит надо сдаваться.
Я сегодня больше ничего не скажу и резко обрываю письмо. Надо ли Вам объяснять, как это разрывает мне сердце. Как не¬последовательны и неожиданны эти мои предположения после всех просьб и уверений противоположного толка, которыми я за¬бил голову бедной Ж. в эти последние два года.
Я пишу Вольфам (ему и ей) в Цюрих, чтобы они стали по¬средниками в этих печальных делах с Ф. и попросили избавить меня от мучительного удара, которого я с его стороны вовсе не заслужил.
30 июля 1959
И вот уже тридцатое. Тем временем я получил кружным пу¬тем письмо от Жаклин. Она ангел, Вы это знаете. Я ее люблю. Читаю описания «раутов», которые она дает5, и плачу, как если бы она была моей племянницей или дочерью. Я отвечу ей по почте. Но Вы расскажите, покажите ей все. Может быть, в сущности, дело обстоит не совсем так, может быть, оно не так ужасно?
По поводу книг обо мне, пусть она и Мишель предложат их написать6. Я не хочу напускать на себя большей скромности, чем это нужно, и не боюсь известности и возобновления шума. Мне ничто не может повредить. Исключительность моего положения не может быть ухудшена также, как математическая бесконечность не меняется и не увеличивается при добавлении конечных слагае¬мых. Но вот что происходит. Pantheon Books написал мне, увле¬ченный идеей сделать книгу «Памятник Д. Ж.» (лучшие статьи, корреспонденция и т. д. и т. д.). Я попросил его воздержаться от этого плана. Несоответствие между умеренностью самого произ¬ведения и целым морем комментариев и интерпретаций приво¬дит к результату до смешного бесцветному и слабому. Это то же самое, как растворять кусочек сахара в бочке воды7.
Но для Жаклин — в одном письме за другим — я напишу це¬лую философию искусства со свежими и новыми мыслями, кото¬рые, может быть, ее взволнуют. Я не шучу.
Обнимаю Вас от всего своего верного сердца. Ваш Б.
Впервые: Boris Pasternak. Lettres a mes amies francaises. 1956-1960. Paris, Gallimard, 1994. — Автограф по-фр. (собр. адресата).
1 В письме 10 июля 1959 вместе с фотографиями своего дома, мужа и его скульптур Э. Пельтье писала о последнем периоде жизни Живаго: «Он знает, что будет верным своему призванию поэта и, занимаясь им без ус¬тупок, станет более полезен людям, потому что помогает открыть то, чего наши порабощенные техникой современники — советские и другие — больше всего жаждут: творческой жизни, жизни гениализированной» («Зна¬мя», 1997, № 1. С. 137).
2 Фельтринелли отказался ратифицировать договор, выработанный его адвокатом в соответствии с документами, представленными Ж. де Пру¬айяр, и угрожал начать против нее судебный процесс. Орудием давления на Пастернака стал приехавший в Москву немецкий журналист Хейнц Шеве, который шантажировал Ольгу Ивинскую угрозами огласки дела. Пастернак понимал, что в его переписке с Фельтринелли или с Ж. де Пру¬айяр нет ничего преступного и писал 14 нояб. 1959: «Дорогая Жаклин, я не согласен с 0<льгой>, которая считает, что нужно ограничить мою пе¬реписку тем путем, каким я пользуюсь сейчас. Напротив, я не представ¬ляю, что из того, что я Вам рассказываю или спрашиваю под покровом ночи, не мог бы я доверить ясному дню обычной почты» («Новый мир», 1992, № 1. С. 177).
3 Фельтринелли еще 21 февр. 1959 просил Пастернака «пересмотреть все полномочия мадам де Пруайяр и подписать новое соглашение, допи¬сав от руки название Автобиографии, и все сделать в присутствии Руге или Шеве, дав им удостоверить названные бумаги». Пастернак на это пред¬ложение отозвался в письме 2 авг. 1959, где просил прощения за неуряди¬цы, в которые он втянул Фельтринелли и Ж. де Пруайяр. Он писал, что согласен со всеми проектами и контрактами, которые ему предлагает Фель¬тринелли, но просьбу их подписать адресовал к Ж. де Пруайяр, к которой он просил Фельтринелли обращаться также за советами и по поводу гоно-рарных отчислений, желая, чтобы Ж. де Пруайяр стала для Фельтринелли Пастернаком в тех случаях, когда ему будет нужен Пастернак («Конти¬нент», 2001, № 108. С. 240, 252).
4 Время экзаменационной сессии в университете.
5 В письме 25 июля 1959 Ж. де Пруайяр описывала великолепный прием на 300 человек, устроенный ее матерью в их доме в Париже, расска¬зывала историю этого дома и своей семьи.
6 В письме Ж. де Пруайяр шла речь также о предложении, которое она получила от Галлимара, написать книгу о Пастернаке для серии «Bibliotheque Ideale». М. Окутюрье, со своей стороны, начал писать книгу для изд-ва «Le Seuil». (Книги вышли в 1963 и 1964 гг.)
7 См. об этом в письме № 1602.
1614. Р. ШВЕЙЦЕР
26 июля 1959у Переделкино
26 июля 1959
Как ты всегда радостно меня волнуешь, Ренате! Я свинья, что еще не ответил на твое прелестное стихотворение о грозе. Еще большая низость, что я, ища опоры в твоих вдохновляющих к жиз¬ни строках, отвечаю влюбленными письмами, но позволь мне на этом не останавливаться.
По поводу книжечки «Ковчега» я ничего не знаю. Не переве¬шивает ли в ней противное приемлемого? Тогда не посылай ее мне1.
Доктор Рольф Дитрих Кайль (Гамбург, ул. Густава Шваба, 3), составитель прекрасного сборника немецких переводов сонетов Шекспира в издательстве Дидерих, прекрасно перевел кучу моих новых стихотворений в точной рифмовке и ритме. Сделал он это для Fischer Verlag, достань себе эту книгу, когда она выйдет. Или, может быть, госпожа Фишер может дать тебе машинописную ко¬пию до ее выхода в свет? Может быть, это вовсе не так хорошо, как мне кажется, и у тебя есть время, чтобы сделать какие-нибудь замечания? Его уменьшительные суффиксы и некоторые неточ¬ные рифмы вносят в стихи привкус чего-то чуть-чуть чужого. Но этого немного и не очень заметно.
Я получил кое-что из современной немецкой лирики, стихи Куно Ребера, Пауля Селана2 и других. Не считай, по моему пове¬дению, что я враг современно-нового. Все это достаточно хоро¬шо, полно характерной остроты ощущений, неосязаемо правдиво. Когда-то я сам был таким, как они. Но ведь кроме зрелости возра¬ста есть еще и другая зрелость — которой достигаем не мы, а сама жизнь, задачи и идеи времени, наконец, и материальный мир это¬го времени. После всего виденного, выстраданного и испытанно¬го за последние десятилетия я не вправе оставаться верным своим прежним принципам выражения, как бы привычны они ни были. Я должен браться за куда более трудное и непривычное. Я должен, пусть даже это угрожает мне гибелью, всегда быть осязаемо прав¬дивым.
Немного о музыке. Крайне легкомысленно, с моей стороны, что я своей обычной торопливой и сжатой манерой, да к тому еще на плохом немецком, английском или французском излагаю не¬связные мысли, хотя и имеющие некоторое глубокое значение, но совершенно пропадающие в таком затрудненном для понимания изложении. Это отдает ребяческой смелостью дурного тона.
Различия стилей, исторические эпохи, периоды расцвета ис¬кусства, подъема культуры, — перед которыми преклоняются люди академического образования и чем восхищаются и что смакуют, — для меня не святыни и вообще ничто. Несколько утрируя, я мог бы сказать: не из-за четырехсотлетнего и бесспорного признания велик Шекспир, а потому, что он действительно непостижимо живой и гениальный поэт. Или так: несмотря на то, что Бах был композитором, его произведения действительно вершины бес¬смертия.
Далее, я мог бы сказать, — если это не понимать профессио¬нально и узко технически, — что искусство всегда переполнено (это его свойство) условностями формы, которые, однако, не са¬моцель, но, наоборот, помехи, через которые надо пробиваться, не прикасаясь к ним, и которые надо, не устраняя с пути, оси¬лить. Они вроде цирковых канатов, по которым надо ступать так, как если бы их не было, и хождение по ним не отличалось от хож¬дения по полу или по земле (снова утрированно, но не в смысле виртуозности, Боже упаси, а по существу дела). Вот живешь, ра¬ботаешь, пишешь и в конце концов приходишь к убеждению, что размер, рифма, стихи — только возможность в приеме искусст¬венном оставаться естественным’, расширить границы естествен¬ного и исследовать такие закоулки и глубины природы, о которых неведение посредственности и невежества даже и не подозревает, которые им и не снятся!
Стоит вспомнить, например, с какой возрастающей свобо¬дой вмещал Гете бурный поток своих мыслей в стихотворную фор¬му. Как будто дело шло о полном освобождении речи, снова стано¬вящейся первобытно необузданной!
Все сводится к содержанию. Однако возможность смешения понятий в культурном обществе так велика, что путают смысл ве¬щей и чаще в своем заблуждении принимают одно за другое, чем судят правильно.
Так происходит и с упомянутыми канатами, по которым никто не ступал и не ходил (иначе говоря, с бессодержательным и пус¬тым искусством, все равно классическим или романтическим), но которые тем не менее становятся признанными и действенными, как если бы это были настоящие пути канатоходца. Искусство со-храняется не само по себе и удерживает свою высоту не силою сво¬их законов, а как раз нарушением их и исключением из правил. Кальдерон и испанский театр существуют потому, что в противо¬вес их канареечному чириканью был Шекспир. Микеланджело спасает весь Ренессанс и вызывает к жизни то, что, возможно, не стояло бы на собственных ногах, не будь этого оправдания. И все вдруг разом становится живым и привлекательным (не забудь, что это говорится приблизительно и с преувеличением, чтобы дать беглое представление о существе мысли). Я так много и тяжело пишу тебе, чтобы ты не впала в ошибку. Боюсь показаться тебе доктринером, и ты мне припишешь причуды дурного вкуса и от¬сталый снобизм поклонения классике, и по своей доброте готова будешь согласиться со всем, даже с тем, что противно твоей при¬роде. Под романтизмом я понимаю не когда-то существовавшее течение и не действующую школу, не степень развития искусства, но романтику как принцип, как производное и вторичное, лите¬ратуру о литературе и любование искусством самого художника, тогда как творческий гений презирает искусство, и через искусст¬во поклоняется жизни (опять немного однобоко и для понятнос¬ти преувеличенно). То же относится и к музыке, так как бессодер¬жательное и формальное в ней занимает почти исчерпывающую
долю, гораздо большую, чем в поэзии и живописи. Вот слушаешь Брамса. Он трогает тем, что в нем все
