таково, каким должно быть, что ты не натолкнешься на что-то нежданное и непривычное. Гайдн, Вебер, Шуберт кажутся невинным перезвоном колоколов или игрой часов того времени. Но вот возьмем Баха, например (частично Моцарта, в какой-то мере Бетховена, Шумана, Шопе¬на или Вагнера). Так вот, возьмем Баха. Тут нечто неожидаемое и выходящее за пределы требований эстетики, и это главное и это великое! Мы бы удовольствовались одной такой модуляцией; мы радовались бы и одному такому разрешению. Но нет! Он воздви¬гает и воздвигает, запутывает и так запутанное, и все усложняет. Вот тут бы ему и кончить, и мы в слезах аплодировали бы ему. Но нет! Его упрямство идет дальше и дальше и не желает задержи¬ваться. Происходит обвал, и лавина содержания засыпает все ус¬ловное и формальное тем, что имеется налицо, — совершенным и внезапно вечным. Вот тут и начинается святость реализма, и все, чему грозила опасность остаться птичьим чириканьем, ничтож¬ным и бесплодным, и пропасть, — восстанавливается, и музыка становится музыкой, а Вебер и Брамс — композиторами.

Тебя может удивить, что я назвал Вагнера. Конечно, Т. Манн прав, что его тянуло к XIX веку. Он прав еще больше, постоянно называя Вагнера душой и сущностью этого века. Надо лишь выз¬вать в памяти увертюры его расцвета — и тут ты внезапно полу-чишь все сразу: тут тебе и железные дороги, и поезда, и путеше¬ствия, летнее цветение лип в столицах, и все это не по привычке и не по ассоциативной связи, а потому, что все это так и торчит тут; а он только дает себе труд не удовлетворяться тем, что было тогда ожидаемым или признанным, а все время вводит в условное то неслыханное, что есть действительность жизни. Вот за это, дос¬тигнутое им, и прощаешь ему все эти «Woge du Welle, Walle zur Wiege…»

Говоря о содержании, я, естественно, имею в виду вовсе не иллюстративную или программную музыку. В сущности, иллюст¬ративность невозможна ни в каком искусстве. Даже в слове ни фабула, ни предмет повествования не есть еще содержание, им является степень напряжения и воплощения прожитой жизни в искусстве. Еще недавно гармония была одной из сторон содержа¬ния, языком содержания музыки (твой выговор мне за Моцарта меня не пугает), совершенно так же, как выражением содержания

«Плещи волна, качай колыбель…» (нем.). 507

для Баха был хроматизм. Не знаю, к каким средствам выражения в этом смысле придет современность или будущее, но совершен¬но ясно, что дело будет идти о познании жизни и открытиях, и это будут редкие отдельные вершины, потому что это самое трудное, и только такие вершины и будут придавать смысл окружающей местности, и только благодаря таким вершинам она станет гор¬ной страной.

Против ожидания кончаю письмо. Как часто я пишу тебе так многословно и болтливо. Письмо Макса Бауманна, о котором ты знаешь, так как адрес надписан твоей рукой, тронуло меня, обра¬довало и польстило мне2. Я должен ему ответить. Я хотел это сде¬лать на следующий день, но из-за этого длинного письма нена¬долго отложу. Ему вовсе не нужно соглашаться с тем, что я говорю об искусстве, музыке и т. п., если ты ему об этом расскажешь. Я сер¬дечно приветствую его. Если за чтением письма ты забыла, как я полон любви к тебе, я тебе напоминаю.

Обнимаю. Твой Б.

Впервые: Renate Schweitzer. Freundschaft mit Boris Pasternak. Wien, Munchen, Basel. 1963. — Местонахождение автографа (нем.) неизвестно.

1 О сб. «Ковчег» не удалось узнать.

2 У Пастернака в Переделкине стоит подаренная поэтом К. Ребером книга: Kuno Raeber. Die verwandelten Schifte («Заблудившиеся корабли») с надписью: «Boris Pasternak aus grosser und verehrungsvoller Distanz zugeeignet Kuno Raeber. 10. II. 59» («Борису Пастернаку на большом и полном уваже¬ния расстоянии посвящает Куно Ребер»). Там же книга Пауля Селана: Paul Celan. Sprachgitter («Решетки языка»), S. Fischer Verlag, 1959.

3 Композитор Макс Бауманы — друг Р. Швейцер, автор оперы «Элик¬сир Дьявола» по Э.-Т.-А. Гофману, для которой она писала либретто.

1615. Н. Б. СОЛЛОГУБ

29 июля 1959, Переделкино

29 июля 1959

Дорогая Наталия Борисовна, благодарю Вас за догадку, что мне небезразлично и дорого будет получить несколько слов от Вас1. Вы мне доставили ими большую радость. Днем раньше я после боль¬шого перерыва получил письмо от Бориса Константиновича. На¬верное, я сейчас же вслед за этим ответом Вам напишу и ему. Я ког¬да-то навсегда запомнил и люблю его спокойную и чистую цель¬ность. Она придает красоту и естественность его мыслям и движе¬ниям, а его прозрачному слогу позволяет становиться как бы собственным языком положений и вещей, которые он изображает. Я в обновленном виде опять испытал это за чтением его Жуковско¬го. Это высшее, о чем смеет мечтать писатель, когда кажется, что говорит не он и его прихоти, а само нарисованное им. Я наверное не знаю Вас и Вашего мужа, но Вашу маму помню и вижу как сей¬час, и естественно, что я полон любви к Вам и Вашей семье.

Папа Ваш спрашивает, дошли ли до меня его строки о пись¬мах Петрарки. Я не только получил их, но ответил ему восхище¬нием по их поводу. Раз он об этом спрашивает, значит, мои вос¬торги пропали по дороге2. Он любопытствует также, нельзя ли было бы издать Автобиографию у Вас по-русски3. Что касается меня, я бы гордился его содействием. Так же мог бы он распорядиться и русским Фаустом. Я был бы только вдвойне счастлив, если бы это принесло какую-нибудь ощутимую пользу ему самому или кому угодно другому, кому бы только он сам пожелал. У меня есть одна близкая приятельница там, M-me de Pr, ей это все виднее.

Мне выпало большое и незаслуженное счастье вступить к кон¬цу жизни в прямые личные отношения со многими достойными людьми в самом обширном и далеком мире и завязать с ними не¬принужденный, задушевный и важный разговор. К несчастью, это пришло слишком поздно. В годы основных и общих нам всем по-трясений я успел, по несерьезности, очень много напутать и нагре¬шить. Как страшно и непоправимо грустно, что не одну Россию, а весь «Просвещенный мир» постиг этот распад форм и понятий в течение нескольких десятилетий. Я не люблю воспоминаний, тем более бесцельных. Если я об этом упоминаю, то вот почему.

Успех романа и знаки моей готовности принять участие в по¬зднем образумлении века повели к тому, что везде бросились пе¬реводить и издавать все, что я успел пролепетать и нацарапать именно в эти годы дурацкого одичания, когда я не только не умел еще писать и говорить, но из чувства товарищества и в угоду ца¬рившим вкусам старался ничему этому не научиться. Как это все пусто и многословно, какое отсутствие чего бы то ни было, кроме чистой и совершенно ненужной белиберды!4

Моя жизнь далеко не гладка, дорогая Наталия Борисовна, меня окружают заботы и тревоги и на каждом шагу подстерега¬ют, — выразимся мягко, — неожиданности, но знаете, милый друг мой, среди огорчений едва ли не первое место занимают ужас и отчаяние по поводу того, что везде выволакивают на свет и дают одобрение тому, что я рад был однажды забыть и что думал обречь на забвение.

До свидания. Поблагодарите, пожалуйста, Веру Алексеевну за ее бесценную приписку собственной рукою. Сердечный при¬вет Вашему мужу. Покажите некоторые места письма Вашему папе, мы как бы беседовали все вместе, сообща.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: Cahiers du Monde Russe et Sovietique. 1-2. Vol. XV, 1974. Janvier — juin. — Автограф (Бахметьевский архив, Columbia University).

H. Б. Соллогуб — дочь Б. К. Зайцева; Пастернак послал ей в подарок свой перевод «Фауста».

1 «Не могу передать, — писала Н. Соллогуб 12 июля 1959, — как я Вам благодарна, как была счастлива и горда получить от Вас Ваш прекрасный перевод «Фауста». Ведь мы Вас так любим и ценим! Я с детства знаю Вашу поэзию — и переводы, а теперь мы Вами зачитываемся».

2 Имеется в виду письмо № 1595, задержанное на почте.

3 «…Здесь есть русский текст Ваших автобиогр. заметок, очень бы хотелось его опубликовать… — спрашивал Зайцев 14 июля 1959. — Не раз¬решите ли мне распорядиться напечатанием их» (Борис Зайцев. Собр. соч. Письма 1923-1971. Т. 11, доп. М., 2001. С. 180). Речь идет об автобиогра¬фическом очерке «Люди и положения».

4 «Не мучьтесь тем, — отвечал Зайцев 9 сент. 1959, — что многое те¬перь печатают, чего Вы не хотели бы, от чего отошли. То, что мне прихо¬дилось знать, все на настоящем уровне, одно лучше, другое меньше нра¬вится, но это неизбежно. И неизбежно, что молодой Пастернак писал ина¬че, чем зрелый. Важно, что он как следует созрел» (там же. С. 182).

1616. Е. А. КРАШЕНИННИКОВОЙ

30 июля 1959, Переделкино

ЗОиюля 1959

Дорогая Катя, благодарю Вас за письмо. Вы его чудесно на¬писали, и я мысленно вижу, как и почему Вы писали его, вдохнов¬ляемые обстановкой, тем, что Вы не дома и должны сидеть в му¬зее, как у себя1, и убивать время. Вы правы во всем, касающемся нынешнего лета, я тоже не устаю восхищаться им. Вы правы, ве¬роятно, и относительно Могема2. Как жалко, что мне некогда чи¬тать, «Луна и грош» мне нравились и Вы заинтересовали меня. Вы особенно правы относительно соединения всеобщего с [частным] личным в таинстве, это, наверное, и есть существо тайны жизни.

Я увлекся своей новой работой и в нее уверовал3. Но мне при¬шлось прервать ее на несколько дней и заняться письмами. Я здоров.

Целую Вас. Ваш Б. Я.

Впервые. — Автограф.

1Е. А. Крашенинникова дежурила в Музее им. А. Н. Скрябина во вре¬мя отпуска сотрудников.

2 В 1959 г. вышел по-русски роман Сомерсета Моэма (Могема) «Бре¬мя страстей человеческих» (1915), восхищение которым отразилось в пись¬ме Е. А. Крашенинниковой. Пастернак читал роман «Луна и грош» (1919), русский перевод которого появился в 1927 г.

3 Имеется в виду работа над пьесой «Слепая красавица».

1617. Л. Л. СЛЕЙТЕР

31 июля 1959, Переделкино

31 июля 1959

Дорогая Л<ида>, писала ли ты мне после своего возвраще¬ния из поездки? Если писала, то твои усилия пропали даром, я ни слова не получил от тебя. Знаю, что ты писала и телеграфиро¬вала Ш<уре>. Они оба сейчас проводят время на Карпатах (Зап. Украина). Леня повез Зину и Нину Табидзе вдоль Балтийского побережья. Между тем Женя (он) с женой и маленьким Петей живут в П<еределки>не. Я получил известия о твоей встрече с В<ольф>ами1, о знакомстве г-жи Фишер с Чарли, о встрече Ф<еди> и Ж<они> с моей французской знакомой2. Я счастлив узнать, что вы пользуетесь недоступными мне возможностями радовать собой других (не знаю, возможно, без всякого удоволь¬ствия для себя). Но