Речь идет о персонаже из трагедии «Мария Стюарт» Словацкого, перевод которой, выполненный Пастернаком, готовился к изданию; вы¬шел весной 1960 г.

2 Пастернак просил Фельтринелли достать для В. Ф. Асмуса книгу и, не получая от него ответа, пересказал свою просьбу К. Вольфу 22 июня 1959: «Мой знакомый, здешний профессор философии д-р Асмус, всегда достает для меня книги из нашей университетской библиотеки. Я очень обязан ему за это и хотел бы в ответ сделать для него что-нибудь приятное. Я написал г-ну Джанджакомо, чтобы он за мой счет заказал и переслал профессору итальянскую философскую энциклопедию в четырех томах, и не могу представить, чтобы г-н Ф., получив мое письмо, не сделал бы этого. Либо книги находятся в пути и лежат где-нибудь под спудом у нас в ненасытных любопытствующих ведомствах, либо мое письмо не дошло до г-на Джан<джакомо>» («Знамя», 2005, № 3. С. 159).

1625. П. П. СУВЧИНСКОМУ

11 сентября 1959, Переделкино

Псент. 1959

Дорогой мой Петр Петрович, не могу не воспользоваться представляющейся возможностью написать Вам немного посво¬бодней. По разным поводам с разными людьми часто, хорошо и с благодарностью вспоминал Вас в последнее время. Мне надо снова написать что-нибудь очень значащее, очень выражающее меня, документально. Что это будет и о чем, соображение второстепен¬ное. Надо это вот почему. Не из побуждений скромности (навер¬ное, ее у меня мало, недостаточно), не из страха перед недора-

* Шиллер: «И Риццио, прекрасного певца, / Велел убить пред вашими глазами». (Перевод Б. Пастернака.) зумениями общественно-политическими (даже смертельная уг¬роза, исходящая из этой несуществующей области, не делает ее реальнее), меня беспокоит своей неловкостью моя судьба, мое положение в далеком мире. Неравновесие между сделанным и отраженным в обсуждениях и толкованиях угнетает меня своей не¬соразмерностью. Моя связь с далекими сердцами и душами, моя жизнь в них представляются мне чем-то вроде смеси или раствора. Твердое вещество, каким мне кажется, предположим, написанное мною, я склонил развести в огромном множестве написанного и пишущегося обо мне. Чем больше таких разборов, тем раствор жиже. Он и так уже позорно слаб. Это не моя вина, но я послужил этому предлогом.

Между тем в явлении этом нет случайности, нет ошибки. Это своевременно и закономерно.

Пусть не я, а кто-нибудь другой, но кто-нибудь один на свете должен сейчас каким-нибудь художественным подвигом, чем-нибудь живо и горячо созданным, доступным, как природа, но и непроходимо девственным и новым, как природа, и предельно, предельно значительным заменить власть опустевших, мертвых, отвлеченных современных форм и значений политических, обще¬ственных, философских.

Как-то опять (давайте выразимся так) слово должно сбли¬зиться с плотью. Мысль, или то, что стали в наше время называть мыслью, обесцвеченная, подорванная, опозорившаяся, мертвя¬щая, так подчас эпидемически худосочна, так гнойно-опасна!

Пусть на первое время, пока лучший и более сильный не выр¬вет этого дела из моих рук и не опередит меня, этим первым за¬стрельщиком буду я. Но вот именно, надо подбавить нового сгу¬щенного, осязательного вещества в раствор. Требуется ощутимое, наглядное воплощение, а не цепь размышлений.

Я это хочу написать с меньшей примесью философии и ре¬лигиозного символизма, чем Д<октор> Ж<иваго>, реалистично, но и, если этого добьюсь, более безусловно. Это будет картина жизни в большом русском поместье в тридцатых и шестидесятых годах прошлого века, с крепостным театром накануне освобож¬дения крестьян и с эпилогом, падающим на восьмидесятые годы и мартовское убийство1, вещь в драматической форме, но опять о вещах для всех на свете, только лишь изложенных русскими сред¬ствами.

Удивительно, не могу попрекнуть себя, чтобы я когда-нибудь способствовал утверждению авторитета Ницше, когда он был у нас

в моде и его влияние находилось в расцвете. А теперь, именно этой осенью, в исходе происшествий этого года, определилось, обо¬стрилось и кристаллизовалось основное мое теперешнее настрое¬ние, жаждущее деятельности и дееспособное, полное вызываю¬щего презрения к «друзьям» и обстановке2… и оно мне кажется прямым наследством и осуществлением сумасшедшей одинокой горечи того человека.

Над пьесой работаю я лениво и медленно, по часу, по два в день не больше. Откуда эта вялость? Неужели меня испортило (не скажу — успех) счастье единения со столь многими в мире? Но если бы, перебив эту прозаическую, связанную с действительнос-тью и ее изображением, работу, я захотел пописать стихи, я бы написал что-нибудь вроде моих былых молодых «Белых стихов» памяти Ницше3. Я помню Ваше упоминание о нем. Пришлите мне о нем что-нибудь яркое, биографическое, с фактами, какую-ни¬будь вьщающуюся книгу (на любом из 3-х главных европейских языков)4. Я хотел бы, чтобы что-нибудь сделанное и обращенное мною к нему, попало в виде моего HommageV куда-нибудь из его музеев, в Sils Maria, например (как это было с Гетевскими места¬ми и моим Фаустом)5. Потому что (как ни трудно передать) в ка¬ком-то смысле Переделкино мне кажется Силе Марией.

Крепко целую Вас.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: Revue des Etudes slaves. 1990. Т. 72. — Автограф (Biliotheque National, Paris).

1 Имеется в виду убийство Александра II1 марта 1881 г.

2 «Наследство» Ницше, о котором пишет Пастернак, объясняет ду¬шевный срыв, выразившийся в эти дни в ссоре с Б. Н. Ливановым (см. письмо № 1626). О правоте Ницше Пастернак писал также К. Вольфу 9 сент. 1959 «в пасмурный и холодный осенний вечер»: «Я… напишу в Сильс-Мария, чтобы мой портрет повесили на стену его рабочего кабине¬та. Окружение! Время! В конце концов, он оказался прав больше всех, хотя я никогда об этом раньше не думал» («Знамя», 2005, N° 3. С. 160). О Сильс-Мария, где в 1880-х гг. жил Ницше и где находится его музей, писал Пас¬тернаку Сувчинский, который проводил там, в Швейцарских Альпах в Эн-гадине, летние месяцы.

3 Чувство «сумасшедшей одинокой горечи», переживаемое Ницше в годы затворничества в Сильс-Мария, находило в ту осень соответствие в душе Пастернака, уставшего от травли со стороны властей и непонима¬ния друзей. Вспоминая о «Белых стихах» (1918), Пастернак в задумывае-

дани уважения (фр.). 528 мом стихотворении хотел передать Ницше вместо авторского лица свое душевное состояние тех дней. Стихотворение не было написано.

4 Сувчинский послал Пастернаку книги о Ницше, лучшей из них он назвал кн.: К. Jaspers. Nietzsche: introduction a sa philosophic Paris, Gallimard, 1950 («Ницше: введение в его философию»).

5 Возможно, имеется в виду подаренный в Музей Гёте в Веймаре надпи¬санный экз. перевода «Фауста». Об этой посылке ничего не удалось узнать.

1626. Б. Н. ЛИВАНОВУ

14 сентября 1959, Переделкино

14 сент. 1959

Дорогой Борис, тогда, когда поговорили мы с тобой по пово¬ду Погодина и Анны Никандровны, у нас не было разрыва1, а те¬перь он есть и будет.

Около года я не мог нахвалиться на здоровье и забыл, что та¬кое бессонница, а вчера после того, что ты побывал у нас, я места себе не находил от отвращения к жизни и самому себе, и двойная порция снотворной отравы не дала мне сна.

И дело не в вине и твоих отступлениях от правил приличия2, а в том, что я давно оторвался и ушел от серого, постыдного, за¬нудливого прошлого, и думал, что забыл его, а ты с головы до ног его сплошное воплощенное напоминание.

Я давно просил тебя не произносить мне здравиц. Ты этого не умеешь. Я терпеть не могу твоих величаний. Я не люблю, когда ты меня производишь от тонкости, от совести, от моего отца, от Пуш¬кина, от Левитана3. Тому, что безусловно, не надо родословной. И не надо мне твоей влиятельной поддержки в целях увековечения. Как-нибудь проживу без твоего покровительства. Ты в собственной жиз¬ни, может быть, привык к преувеличениям, а я не лягушка, не надо меня раздувать в вола. Я знаю, я играю многим, но мне слаще уме¬реть, чем разделить дым и обман, которым дышишь ты.

Я часто бывал свидетелем того, как ты языком отплачивал тем, кто порывали с тобою, Ивановым, Погодиным, Капицам4, про¬чим. Да поможет тебе Бог. Ничего не случилось. Ты кругом прав передо мной.

Наоборот, я несправедлив к тебе, я не верю в тебя. И ты ниче¬го не потеряешь, живя врозь со мной, без встреч. Я неверный то¬варищ5. Я говорил и говорил бы впредь нежности тебе, Нейгаузу, Асмусу6. А конечно охотнее всего я всех бы вас перевешал.

Впервые: Ивинская. В плену времени.— Автограф (собр. И. И. Еме¬льяновой).

На другой день после отсылки письма Пастернак пришел с извине¬ниями и забрал его обратно. Через месяц Пастернак приглашал Ливано¬вых в гости, как прежде: «22 окт. 1959 г. Дорогие Боря и Женя, завтра ут¬ром попытаюсь зайти к вам. У меня будет очень много дел в городе и, если я вас застану вставшими, это будет только на минуту, чтобы успеть сказать то, что я оставлю здесь в записке, если вы еще будете спать. Если можно перешагнуть через то письмо и забыть его, сделайте нам радость, приез¬жайте к Зине на именины в 3 часа в воскресенье двадцать пятого. Если это еще невозможно, переждем некоторое время и попытаемся восстановить все спустя более продолжительный промежуток. Я ни на минуту не пере¬ставал любить вас. Боря» («Megapolis-Continent», 11-17 дек. 1991).

1 Ссора по поводу Погодина имела отношение к его торжественно отмечавшемуся юбилею, с которым Пастернак поздравлял его 27 апр. 1959: «Дорогой Николай Федорович, хочу подтвердить то, что Вы давно знаете и о чем догадывались и на этот раз. Что Вашему торжеству я обрадовался как своему собственному, как исключению из правила, как редкому слу¬чаю, когда удача и счастье заслужены и законны. Мои слова потонули бы в море полученных Вами поздравлений, если бы я сказал их вовремя. Пусть выделит их это позорное и неслыханное запоздание. По обыкновению я прозевал все сроки и узнал о Вашем празднике слишком поздно. Все ска¬занное исходит, конечно, и от Зины и относится в равной мере как к Вам, к Анне Никандровне и ко всей Вашей семье. Ваш Б. Пастернак» (РГАЛИ, ф. 2582, оп. 2, ед. хр. 75). О скандале, устроенном Ливановым в июле 1959 г., Пастернак рассказывал 3. А. Маслениковой: «Он уже порядком выпил, когда вдруг пришла жена Погодина. Он начал ругать Погодина, кричать, что он бездарь, что его пьесы идут потому, что он, Ливанов, в них играет, что он живет скудно, а Погодин 80 тысяч заработал. Я его останавливал, говорил: Борис, ты все-таки у меня в доме, перестань, — он понесся. Она, бедная, встала и ушла. Когда Ливанов уходил, я с ним не простился» (3. Масленикова. Борис Пастернак. М., «Захаров», 2001. С. 191).

2 Б. Ливанов приехал в Переделкино с большим опозданием, задер¬жав начало обеда, и привез с собой собутыльников из ресторана «Нацио-наль», с которыми уже крепко выпил. На