В анкете намерение «посвятить» свой ответ памяти Ницше и его «оправданию» вылилось в его осуждение; ее текст очень близок письму Сувчинскому.
3 Сувчинский писал о Ницше 18 сент.: «Конечно, в самом Ницше многое осталось неразгаданным: хотя бы его странный музыкальный та¬лант <...> Я уже не говорю о тайне его христоборчества» (Revue des Etudes slaves. С. 774-775).
4 Имеются в виду книги Ф. Ницше: «Так говорил Заратустра» (1883-1884); «Рождение трагедии из духа музыки» (1872); вторая часть книги «Несвоевременные размышления»: «О пользе и неудобстве истории для жизни» (1873).
5 Ср. в анкете «Magnum»: «Его отрицание христианства само взято из Евангелия. Разве он не видит, из чего творит своего сверхчеловека? Таким слепым может быть только полный дилетант, дилетант во всем. Как уда¬лось все это понять бедному, менее начитанному и образованному Сёрену Киркегору?» (т. V наст. собр. С. 282).
6 Ольга Карлайль записала аналогичные слова Пастернака о Ницше: «Каким старомодным теперь кажется Ницше, который был для нас самым важным мыслителем в дни моей юности! Какое огромное влияние он ока¬зал—на Вагнера, на Горького… Горький был нашпигован его идеями. На самом же деле Ницше был переносчиком дурного вкуса своего времени. Не ему, а Киркегору, почти неизвестному в те годы, выпала миссия ока¬зать глубокое влияние на наш век» (Воспоминания. С. 652).
1629. Б. К. ЗАЙЦЕВУ
4 окт. 1959
Дорогой Борис Константинович, я еще не поблагодарил Вас за «Юность»1. Я начал ее читать (про заводскую зиму и Гавриков пер.) и очередь на чтение уступил приятельнице, которая об этом просила и сама хорошо знала о некоторых неприятностях и поме¬хах, приостановивших мое дальнейшее чтение2. Но я опять с пер¬вых страниц (я дочитал до забастовки) был охвачен тем же самым, о чем я Вам писал по поводу Жуковского: сходством Вашего духа с существом изображаемого; так что Ваши личные особенности, то, что называют субъективностью, на пользу Вашей работе, слов¬но и они (а не только Ваш слог, Ваше мастерство) — какие-то крас¬ки на палитре, изобразительные какие-то средства. В Ваших пи¬саниях, как воздух, всегда присутствует живая, все охватывающая, движущаяся, дышащая, зыблящаяся ясность. В нее погружаешь¬ся сразу, с первых Ваших слов. Окна везде промыты и протерты так, точно в них не стало стекол. И в описываемых Вами домах и, так сказать, в мире Вашей души.
Больше я, верно, не скажу ничего сегодня. Я не хочу задер¬живать слов благодарности и за то, что Вы делаете, и за те покло¬ны, которые мне посылают Вера Алексеевна и Ваша дочь, не хочу оставлять Вас в ожидании.
Пожелайте мне, чтобы ничто непредвиденное извне не поме¬шало ходу и, еще очень отдаленному, завершению захватившей меня работы.
Из поры безразличия, с каким подходил я к мысли о пьесе, она перешла в состояние, когда баловство или попытка становят¬ся заветным занятием или делом страсти.
Не надо преувеличивать прочности моего положения. Оно никогда не станет установившимся и надежным. И никак нельзя по-другому, ни жить, ни думать.
Я очень люблю Вас и крепко целую.
Ваш Б. П.
Впервые: Cahiers du Monde Russe et Sovietique. 1-2. Vol. XV. 1974. Janvier — juin. — Автограф (Бахметьевский архив, Columbia University).
1 Повесть Б. Зайцева «Юность» (Париж, 1950).
2 О. В. Ивинская. Прервать чтение пришлось из-за необходимости срочно закончить перевод пьесы Кальдерона «Стойкий принц», срок до¬говора на который истекал к этому времени.
1630. Е. А. ОГНЕВОЙ
5 окт. 1959
Дорогая Елена Александровна, я с волнением прочел Ваше письмо, которое мне сегодня доста¬вили.
Благодарю Вас за доверие и за ответственность, возлагаемую на меня Вашими добрыми, прочувствованными строками. Я сей¬час принялся за новую продолжительную работу, в которую хотел бы тоже вложить много серьезного.
Почему Вы пишете, что Вам едва ли когда-нибудь будет лег¬че, чем теперь1. Этого не нужно никогда наперед загадывать.
От души желаю Вам, наоборот, постепенно и постоянно улуч¬шающихся обстоятельств и проясняющегося самочувствия.
Ваш Б. Пастернак
Впервые. — Автограф.
Е. А. Огнева — историк искусств и иконописец, познакомилась с Пастернаком во время его пребывания в Узком летом 1957 г.
1 Е. А. Огнева жаловалась на тяжелую болезнь своего мужа, Бориса Алексеевича Огнева, архитектора-реставратора.
1631. К. ВОЛЬФУ
14 октября 1959, Переделкино
14 октября 1959
Дорогой друг, чтобы эти слова дошли до Вас, я пишу на своем ужасном, выдуманном и никогда не существовавшем английском. Жалко, что любой подарок или простое проявление вежливости преувеличивается с другой стороны до непонимания и до неузна¬ваемости! Я вежливо написал скульптору, который собирался сде¬лать мой портрет1, — вдруг мое письмо печатается и становится объяснением в любви, похвалою и разрешением автору меня ле¬пить. Я киваю и улыбаюсь американскому писателю по поводу его переводов, он использует мои поклоны и улыбки для своего гру¬бого самоутверждения2. Удивительно, зачем, если люди так хоро¬ши и довольны собой, им еще нужно подделывать мою поддерж¬ку? Что касается г-на Риви (не говорю о нем ничего плохого), — я знаю его уже многие годы с лучшей стороны. Но по поводу лите¬ратуры, меня удивляет, зачем он тратит на меня столько времени и сил; зачем ломает голову над предметом таким неблагодарным
и безответным, как я. Мой тяжкий грех, что я так неблагодарен по отношению к нему и так мало платил ему в ответ на его внимание.
Моя жизнь (права, возможности, правила, цели, помехи, огорчения и радости) такая особенная не по моей воле, но как след¬ствие окружающего; она совершенно непредставима для всех вас. Главное горе в том, что в мое отсутствие появляется какой-нибудь опрометчивый олух или любитель скандалов и, приводя мою жену в отчаяние и обижая ее, рассказывает сплетни о другой женщине. Это смерть для меня. Можете разрезать меня на части, другого горя у меня нет. Но то, что спор между буквами П. и Ф.3 никогда не придет к окончательному согласию — это загадка и удар для меня, — их общее преступление по отношению ко мне.
Я верю в задуманную пьесу. Мысли о ней захватили меня. Но я вынужден был прервать работу над ней по материальным при¬чинам, которые также неопределенны и фантастичны, как все ос¬тальное. Я усидчиво и в страшной спешке перевожу «Е1 principe constante»* Кальдерона, заглядывая в испанский подлинник, в пе¬реводы Шлегеля и во французский. Пишите мне (я буду так же отвечать Вам) по-немецки, как раньше.
Ваш Б. И
Впервые: «Знамя», 2005, № 3. — Автограф по-англ. (Deutsche Literaturarchiv in Marbach).
1 Шведский скульптор Леон Черни.
2 Американский переводчик Юджин Кайлен.
3 Ж. де Пруайяр и Фельтринелли.
1632. Н. ТАБИДЗЕ
17 октября 1959, Переделкино
17 окт. 1959
Дорогая Нина, Ваше письмо о Ваших болезнях нас очень огор¬чило и напугало. Я не умею беспокоиться и бояться, но горевать и падать духом умею. Бедная Вы, бедная! Плеврит, тромбофлебит, ведь все это довольно серьезные вещи!
А за два часа до прихода Вашего письма Зина сидела и мечта¬ла, как она даст Тане1 отдохнуть до середины ноября, а потом по¬едет к Вам, чтобы пожить с Вами где-нибудь в Цхалтубо или еще где-нибудь. Но теперь до того ли Вам будет!
Это намерение было у ней так твердо, что она меня спросила, как обстоит у меня дело с переводами из Леонидзе. Я обещал ей, что приготовлю их ей к отъезду, чтобы сделать удовольствие четы¬рем дамам, Евфимии Александровне, Вам, Зине и Песо2. Пусть Песо не обижается, что я ее назвал последней. Я боялся, что если я с нее начну этот список, обидятся все остальные.
Что сказать Вам о себе самом? Я успел полюбить работу над пьесой и в нее поверить. Если я доживу и не помешает что-нибудь непредвиденное, это будет вещь не хуже и не меньше романа. Можете мне верить, я не стал бы говорить этого на ветер. Но все кругом со мной так сказочно и нереально, между прочим и в де¬нежном отношении. Около недели мне пришлось бросить все свое и приняться за просроченные переводы. Сейчас я бешено с утра до вечера (как когда-то Фауста) перевожу Кальдерона. Но, навер¬ное, только бешеная работа и реальна. Когда я работаю не спеша с прохладцем, мозги мои спят, я ничего не чувствую, не замечаю. Может быть я летом успел сказать Вам что-нибудь глупое об ис¬панском театре, по сравнению с Шекспиром3.
Это было поверхностное и скороспелое суждение. Мне после такой долгой жизни и знакомства с такими разнообразными лите¬ратурами разных эпох было приятно натолкнуться на совсем неве¬домое явление, такое ни с чем не схожее. Это совершенно особый мир, очень высоко разработанный, гениальный и глубокий.
У меня несколько лирических подстрочников Г<еоргия> Н<иколаевича>, оставленных мне Евф<имией> Ал<ександров>ной. Их я и переведу. Едва ли у меня будет время заняться его поэмой.
Пьеса, какое-то ближайшее живое будущее, вместе со всем, что от этого ответвляется и с ним связано, моя единственная страсть и забота. Остальное совершенно меня не интересует, точ¬но оно было двести пятьдесят лет тому назад.
Я Вас очень люблю, Нина, но из этого не следует, что я без¬различен к Ните, Гивику, Алексею Николаевичу и остальным. Всем им я низко кланяюсь от всего сердца.
Ваш Б. Я.
Впервые: «Дружба народов», 1996, N° 7. — Автограф (ГМГЛ, № 021914, 21).
1 Татьяна Матвеевна — многолетняя домработница Пастернаков.
3 После первого ознакомления пьеса Кальдерона «Стойкий принц» ра¬зочаровала Пастернака и показалась бледной по сравнению с привычным для него Шекспиром. О Кальдероне и испанском театре см. в письме № 1614.
1633. Л. Л. СЛЕЙТЕР
4 ноября 1959
Дорогая моя, догадываюсь, что при первом взгляде на мои строки ты почувствуешь неестественность того, что я взял этот язык, натянутость и приподнятость стиля и т. д. и т. д., — но ты ошибаешься. Ты не знаешь и не можешь понять причины и необ-ходимость, которые толкают меня, чтобы переписываться этим искусственным способом.
Прошла вечность, что я тебе не писал. Я был спокоен за ваше здоровье и жизнь. С разных сторон я получал новости о вас, упо¬минания в письмах и статьях.
Месяц назад денежные дела заставили меня отложить писа¬ние пьесы. За три недели я перевел «Е1 principe constante» для со¬брания Кальдерона. Я не писал писем и не отвечал. Теперь я могу вернуться к своей пьесе и ко всему остальному.
В последние годы сам собою отчетливо прояснился един¬ственно возможный путь жизни. Либо сама жизнь (в силу истори¬ческих причин) должна открыть новую, немыслимо сказочную главу реального существования; либо это я должен сделать что-то подобное и изложить все на бумаге. Вот этими надеждами я и живу.
Не помню, посылал ли я тебе когда-нибудь свою короткую заметку о Шопене, которую написал вскоре после войны1. Было плохо и неправильно оставлять ее в таком виде, как
