большего своей верностью ритму и рифме. Это не вопрос внешней формы. Мне кажется, что в поэзии, лишенной иных сильных качеств, передать внутреннюю силу, порыв и музыку — значит достичь всего.

Лучшие Вам пожелания к Рождеству и Новому году.

Искренне Ваш 2>. Пастернак

Впервые: ^Harvard Library Bulletin*, 1967, vol. XV, JSfe 4. — Автограф по-англ. (Houghton Library, Harvard University).

1 Boris Pasternak. The Last Summer. Avon book, 1958.

2 В книгу включен в переводе Риви отрывок из романа «Записки Пат¬рика» «Уезд в тылу» (публиковавшийся в «Литературной газете», 15 дек. 1938).

3 Имеется в виду «Повесть», изданная под назв. «The Last Summer* («Последнее лето»). Penguin Modern classics, 1959, в переводе Дж. Риви и с предисловием Л. Л. Слейтер. См. об этом в письме № 1639.

4 Статья о Шопене не вошла в эту книгу, как предполагалось (см. пись¬мо № 1619).

5 Дж. Риви попросил у Пастернака текст «Повести», экз. которой он не мог достать на Западе. Ему была послана книга, принадлежавшая А. Л. Пастернаку, с его владельческой надписью на титульном листе («Издательство писателей в Ленинграде», 1934); у автора не было своего экземпляра. После смерти Риви эта книга была приобретена Тоби Хольц-маном и теперь передана в Hoover Institution Archives, Stanford.

6 Речь идет о скверно выполненном портрете Пастернака на супер¬обложке сб. Кайдена (см. письмо № 1639).

1641. Р. ШВЕЙЦЕР

10 декабря 1959

Веселого тебе Рождества, Ренате, и прекрасного, богато¬го, счастливого Нового года! Какими словами благодарить тебя за письма, рождественскую свечу, за Ли Тай По1, притом, что я так старательно обхожу слова любви, чтобы не ступить на путь измены и неверности. Я сказал бы: целую и обнимаю тебя, — но это так живо представилось мне, что я чуть не потерял со¬знания.

Конечно, я сразу вспомнил о запахе мандарина под мышкой, мне это не надо напоминать2 (кроме того, ты заложила это место ниточкой золотой елочной канители). Клабунд замечательно пере¬вел это. Для меня совершенно безразлично, насколько это близко к оригиналу, так перевешивает поэтическая безусловность пере-вода и его самостоятельность. Сомневаюсь, чтобы Клабунд в сво¬ей собственной экспрессионистической поэзии в силу вкусов и моды того времени, мог позволить себе быть таким естественным и уверенным, как в этой несравненной книжечке издательства Insel. Жив ли Клабунд и где он живет?3 Не можешь ли ты передать ему благодарность и восхищенье.

. Два замечания на мандариновую тему. Писал ли я, что до тво¬его упоминания я ничего не знал об этих китайских мандаринах4. О Ли Тай По я знал примерно так же, как о всем прочем на свете, о звуке его имени и цвете книжной обложки. И какое удивитель¬ное совпадение! Запах мандариновой кожуры в связи с первой школьной влюбленностью, зимними праздниками, ослепитель¬ным светом елочных свечей и девичьей разгоряченности от танцев — этому лейтмотиву жизни я дважды искал и нашел выра¬жение, — в одном из ранних стихотворений и в романе5.

Второе замечание. Во время Второй мировой войны меня посетил посол тогдашнего Китая, образованный человек, люби¬тель искусства г-н Фу, который привез мне роскошное английское издание китайской поэзии с надписью: «Б. П., которого мои со¬отечественники (г-н Фу не знал русского) сравнивают с Ли Тай По». Книгу я тогда же дал кому-то читать, кажется Ахматовой, и не взял обратно6.

Спасибо тебе также за прекрасное стихотворение «Чужая».

К рассказу о доме Марии7 ты добавляешь, что слышала в этом саду песни русских военнопленных — и сразу ожило твое первое письмо ко мне, конец позапрошлогодней зимы, страдания, тре¬воги и неудобства в больнице. Только сад твоего детства и солдат¬ское пение я почему-то перенес южнее Гамбурга, куда-то вроде Висбадена или Вюрцбурга.

Спасибо тебе, дорогая моя подруга, за два этих прошедших года, в которые так легко, так много и обогащающе значило для меня любить тебя. Как далеко мы заходили в своих предположе¬ниях и допущениях.

Не будем больше этого делать. При всем, что ты знаешь обо мне, это низко с моей стороны и нечестно. Но если мое молчание будет возрастать, его причиной будет не это, — я заставляю себя преодолевать нежелание работать, — ведь работа тоже мой долг тебе.

Здесь говорят, что ты ездила в Париж и посетила Пруайяр? Так ли это?

Будь здорова и счастлива на праздниках. Я желаю тебе неза¬метно для себя, играя, внести изменения в текст либретто, о кото¬рых тебя просят8.

Твой Б.

Впервые: Renate Schweitzer. Freundschaft mit Boris Pasternak. Wien, Mtinchen, Basel. 1963. — Местонахождение автографа (нем.) неизвестно.

1 Р. Швейцер прислала Пастернаку книгу стихов китайского поэта Ли Тай По (Ли Бо), Insel-Verlag, 1956 в переводе немецкого поэта Клабунда с дарственной надписью: «Zum Advent 1959» («В приближении Рожде¬ства». — нем.).

2 Имеется в виду «Вечное стихотворение» Ли Тай По, последняя стро¬фа которого: «Долго ли пахнет мандарином, который женщина держит под мышкой? Долго ли не тает снег на солнечном свете? Но стихотворение, которое я пишу сейчас, пусть останется вечно» (там же. С. 58). Р. Швейцер нашла параллель между этим стихотворением Ли Тай По и сценой в главе «Елка у Свентицких» из «Доктора Живаго» («Платок издавал смешанный запах мандариновой кожуры и разгоряченной Тониной ладони, одинако¬во чарующий». — Т IV наст. собр.).

3 Немецкий поэт-эксперименталист Альфред Клабунд (наст, имя: Ген-шке) скончался в 1928 г.

4 Р. Швейцер писала Пастернаку об этом стих. Ли Тай По год назад, 21 окт. 1958 он отвечал ей: «Я не подозревал, что у Ли Тай По держит такие строчки. Это блестящее совпадение. Я считал, что сочетание запаха ман¬дариновой кожуры и легкой испарины — особенность моих личных вос¬поминаний и опыта, и гляди-ка, — здесь также подтверждается, что самое субъективное, если его правильно подметить и назвать, оказывается об¬щечеловеческим» (там же. С. 60).

5 Кроме сцены в «Докторе Живаго», имеется в виду стих. «Замести¬тельница» (1917): «Чтобы, комкая корку рукой, мандарина / Холодящие дольки глотать, торопясь / В опоясанный люстрой, позади, за гардиной, / Зал, испариной вальса запахший опять». Этот сюжет разрабатывался так¬же в ранних прозаических опытах Пастернака 1910-1912 гг. («Мышь» и «Однажды жил один человек…») — см. т. III наст. собр. С. 450,503. Его био¬графической основой была встреча нового, 1907 г.

6 Пастернак передал эту книгу Ахматовой, которая перевела две по¬эмы Цюй Юаня «Лисао» и «Призывание», входившие в эту английскую антологию. Сопровождая посылку, Пастернак писал: «Дорогая Анна Анд¬реевна! Смотрите, что я для Вас тут нашел! Привет Вам от меня и Вашего замечательного китайца. (Он-то открывает книгу на стр. 3-ей). Ваш Б. И 20 янв. 1954. А как описано сражение (стр. 3)» (РНБ, ф. 1073, № 942). Ахматова перевела также 6 стих. Ли Тай По, которые вошли в сб. «Китай¬ская классическая поэзия (эпоха Тан)», 1956.

7 Р. Швейцер описывала свой родной дом в Гамбурге, где жила ее се¬стра Мария.

8 Либретто оперы «Эликсир Дьявола» по Э.-Т.-А. Гофману.

1642. Ж. де ПРУАЙЯР

22 декабря 1959, Переделкино

22 декабря 1959

Дорогая Жаклин, это ответ на два Ваши письма (третье было списком опечаток1). Скажите Даниэлю2, что я крайне тронут его посланием, пусть он простит меня, что благодарю его с опозда¬нием. Полин мила необыкновенно, хорошенький, прелестный ангелок!

Я попрошу Гудзия сообщить Федину о будущем приглаше¬нии3. Мы прервали отношения, но это несерьезно. Они когда-ни¬будь возобновятся, когда все изменится в более широких кругах, чем Союз писателей. Я живу только этой надеждой4.

Естественно, что в Венецию я не поеду. Не только потому, что само собой разумеется, это невозможно. Но если бы меня даже «сверху» благословили поехать и говорить не важно о чем, в свое удовольствие, я все равно бы не поехал. Сейчас не тот момент. У меня нет ни времени, ни желания, ни оснований, ни права.

А теперь я Вас неожиданно удивлю, но, Вы, Жаклин, может быть, поймете. Я не могу отделить мысль о Вашей предполагае¬мой книге от течения своей действительной жизни. Они должны идти в ногу. Отложите свою работу, не торопитесь ее писать. Сей¬час не время для меня отдыхать, жить за счет сделанного, опи¬сывать это и разбирать, писать воспоминания, фотографировать

дорогое и любимые места, где я жил. Не время для меня, не время и для Вас, как душевно близкого мне автора.

Мне нужно снова сделать мучительное усилие оторваться от земли, совершить рывок вперед, схватить новую часть этой зага¬дочной темноты: судьбы, будущего. И, будьте уверены, я это сде¬лаю. Потом, когда будет окончена пьеса, можно будет вздохнуть и заняться воспоминаниями, комментариями.

Как Вы опрометчивы и неосторожны! Приступать к незна¬комым людям с такими сомнительными материями! А если бы эти люди из Марбурга Вам ответили: Как вы его назвали? Б. П.? Никогда не слыхали. — Такой ответ огорчил бы Вас5.

Знакомы ли Вы с Жаком Катто, французским славистом?6 Уезжая из Москвы, он написал мне письмо на прекрасном, блес¬тящем русском языке. К сожаленью, я не мог ответить до его отъез¬да. Он прислал мне № 156 (декабрь 1958) «Bulletin critic du livre franeais»* с двумя своими заметками о Докторе и Автобиографии, очень интересными, справедливыми и точными. Мне хотелось бы поблагодарить его от всего сердца. Передайте ему мою искрен¬нюю признательность, если Вам удастся его разыскать.

Его интересовало фантастическое в творчестве Андрея Белого, и он просил написать ему несколько строк. Это тема его научной статьи. Если бы у меня было время, я сказал бы ему примерно следующее.

Я никогда не любил и не понимал (и не верю в ее существо¬вание) фантастику, романтику саму по себе, как отдельную область, называемую причудливостью стиля Гофмана, например, или Карло Гоцци. Для меня искусство это наваждение, а художник — одер¬жимый, захваченный действительностью и увлеченный повсед-невностью, горячее и одухотворенное восприятие которой пред¬ставляется более фантастичным, чем сказка, именно наличием в ней голой прозы, бытовой, привычной и обыкновенной.

Если можно было бы наделить даром речи дороги, леса, рус¬скую землю второй половины девятнадцатого столетия, — их язы¬ком, языком камней, волков и сосен был бы язык Л. Толстого. Если бы зимнее ночное небо большого города, как С. Петербург, по¬крытое клубами черного и немого фабричного дыма, можно было бы перевести в звуки и значения, — не надо говорить, — Вы сами догадаетесь, — мы бы узнали первые страницы Достоевского.

К1900 году поэтическим, звуковым ключом городской досто¬верности С. Пет<ербурга> (скопления домов и людей, уличного

«Критический бюллетень французской книги» (фр.). 554 шума, движения) была поэзия Блока, а для Москвы — проза Анд¬рея Белого. История любви к зимней русской столице, долгий мол¬чаливый роман Блока с большим и таинственным городом, — это не просто существенный момент его биографии. Это ответ всей его жизни на действительность. Душа этого ответа. Существование