было плотным, оглушающим и до предела реальным. Надо было отвечать на него восприимчивостью предельного вдохновения. Ле¬гендарное и химерическое в его поэзии не было особенностью веры Блока или его убеждений. Необычное рождалось, росло и развива¬лось, поскольку жизнь превышала привычное. Неправдоподобие возникало вдогонку действительно пережитому.

Таковы же элементы сверхъестественного и мифологичес¬кого (или космического) в молодой прозе Белого, в его «Симфо¬ниях», «Серебряном голубе», «Петербурге» и даже «Котике Ле-таеве». Они были необходимы для изображения действительно¬го хаоса Москвы, какой мы ее видели тогда, в годы раннего дет¬ства моего поколения. Последние его произведения (как, например, «Маски») кажутся мне мертвыми и схематичными (так же, как стихи Маяковского, начиная с «Мистерии Буфф»). Я не люблю такой вычурной прозы, нахожу, что ее невозможно чи¬тать, я ее отрицаю.

Надо, наконец, оборвать это бесконечное письмо. Прилагаю к нему письмо от испанского издательства. Не найдется ли кто-нибудь у Вас или в издательстве Г<аллимара>, кто мог бы из ма¬териальной заинтересованности сделать требуемые сокращения французского текста не по примеру «содержаний» или «дайджес¬тов» г-на Мато7, но как ряд отдельных отрывков (наиболее удач¬ных) в естественном порядке, не нарушая развития повествова¬ния. Должно быть, делать это, невыносимо скучно, не завидую тому, кто найдет в себе мужество поднять этот груз, но сначала нужно договориться с людьми из Барселоны об оплате.

Только что я получил Ваши милые подарки, книги (скажите Гулю, что его статья обо мне превосходит своей красотой и глуби¬ной все, на что я надеялся и что заслужил8), Камю, коробку кон¬фет. Можно я поцелую Вас за это со всей нежностью, на какую способен? Но лучшее, главное — еще впереди — я не читал еще Вашего письма. (Оно оказалось в конверте с Шопеном9.)

Я столько хочу Вам сказать! Если бы только я смог довести до конца пьесу, я изнемогаю под растущим бременем вещей и дел, мешающих работе! Все это (духовные связи с целым миром) при¬шло так поздно!

Этот год, или лучше сказать, зима 1959—1960, судя по отзву¬кам и дискуссиям, протекает под знаком поэзии и стихов, тогда как прошлый год был занят прозой. Я всегда думал, что появле¬ние моих стихов в переводе станет моим литературным концом. Но что меня удивляет, в англоязычном мире их принимают с сим¬патией и снисхождением.

Один наивный индийский писатель, некий Прафулла, про¬сит меня написать предисловие к Квазимодо10, которого хочет из¬дать, как в прошлом году хотел издавать меня. Я ничего не отве¬тил, но мог бы подкрепить свой отказ тем, что ничего не знаю о Квазимодо, гораздо меньше, чем он, по-видимому, знает обо мне. Потому что, когда вокруг меня бушевала буря, Квазимодо, нахо¬дившийся в кремлевской больнице, несомненно имел какие-то соображения, чтобы написать полстранички против меня в духе «Правды» и «Литературной газеты» и т. д. Мне показали этот ру-гательный отзыв тогда же в ЦК КПСС как так называемое мне¬ние всего Запада, которое должно меня обезоружить. Это не сек¬рет, об этом можно рассказывать, если будет нужно. Теперь я могу посмеяться: не только я незаслуженно получил Нобелевскую пре¬мию, но и Квазимодо тоже.

Вы, конечно, догадываетесь о моей большой дружбе и любви к Вам, которую не в силах скрыть мое несчастное письмо и обод¬ранный французский. Но не забывайте о своей опасной сопер¬нице. Скажите Элен, что я получил ее записку… от полиморф¬ного сверчка. Она обещает написать мне длинное письмо. Пусть не делает этого, ни она, ни Вы. У меня есть некоторое представле¬ние о Вашей занятости. Я сам нахожусь в подобном положении. Пишите мне очень, очень редко короткие записки только о делах. Жорж укажет Вам адрес Катто. Шопен последует через две-три недели.

Ваш крест и проклятье Б.

Впервые: «Новый мир», 1992, № 1. — Boris Pasternak. Lettres a mes amies francaises. 1956-1960. Paris, Gallimard, 1994. — Автограф по-фр. (собр. адресата).

1 Ж. де Пруайяр прислала Пастернаку список более чем 400 опеча¬ток, найденных в русском издании «Доктора Живаго» у Фельтринелли, которые она послала для корректур в Мичиганский университет, но они не были приняты С. Д’Анджело, который контролировал американское издание.

2 Муж Жаклин — Даниэль де Пруайяр.

3 Ж. де Пруайяр 20 нояб. 1959 писала Пастернаку о приглашении в Венецию на Международную конференцию, посвященную 50-летию смер¬ти Л. Толстого. «Устроители надеются, — писала она, — что Вам позволят приехать с женой, и для этого в список приглашенных включили Федина. Доклад может быть на любую тему, или просто воспоминания, например, о поездке в Астапово» (там же. С. 178). Николай Калинникович Гудзий — профессор Московского университета, семинар которого по Л. Толстому Ж. де Пруайяр посещала осенью 1956 г. В письме 17 янв. 1960 Пастернак рассказывал Ж. де Пруайяр о разговорах вокруг этой конференции среди советских специалистов: «Кроме Родионова (очень милый человек, друг или муж вдовы Пришвина), который тоже не сможет приехать в Ве¬нецию, — все остальные странно ведут себя в этом случае, демонстрируя советскую мораль. Бесконечно повторяемая нелепость в силу привычки в конце концов приобретает мнимую видимость смысла. — «Юбилей Т<олстого> в Венеции? Как так? Возможно ли, чтобы кто-нибудь принял в нем участие? Это же внучка Т<олстого>, Т<атьяна> А<льбертини>!» (Как будто это имя отъявленного разбойника или известной развратницы!) В возмещение передайте г-же А<льбертини> мое восхищение. Предполо¬жение, что она могла слышать мое имя или как-то осведомлена о моем существовании, переполняет меня естественной и простительной гор¬достью» (там же. С. 182).

4 Тяжесть разрыва дружеских отношений равно тяготила и Федина и Пастернака, который с радостью рассказывал К. Чуковскому 23 апр. 1958 г., «что встретился на дорожке у дома с Фединым — и пожал руку — и что в самом деле! начать разбирать, этак никому руку подавать невозможно!» (Воспоминания. С. 278). Федин принимал участие в организации лечения во время последней болезни Пастернака, хлопотал у главного врача лит-фондовской поликлиники о присылке необходимой аппаратуры (там же. С. 261). По свидетельству лечащего врача, Пастернак с нетерпением ожи¬дал Федина, чтобы перед смертью проститься с ним (там же. С. 676), но родные Федина оберегали его от известий о тяжелом состоянии Пастер¬нака и скрыли от него факт его смерти.

5 Ж. де Пруайяр на торжественном заседании в честь дружбы между университетами Пуатье и Марбурга познакомилась с тремя профессора¬ми, один из которых делал доклад о русских в Марбурге от Ломоносова до Пастернака.

6 Жак Катто — студент коллежа Сен-Клу, писал работу о фантасти¬ческом у Гоголя, Достоевского и Белого.

7 Бельгийский инженер-электрик Анри Мато регулярно пересылал Пастернаку вырезки из бельгийских газет на самые разные темы; сохра¬нились 32 таких письма Пастернаку. Весной 1959 г. он сообщал, что хочет выпустить сокращенного Живаго и уже писал по этому поводу Галлимару, который направил его к Ж. де Пруайяр.

8 В числе полученных подарков упоминается статья Романа Гуля «По¬беда Пастернака», опубликованная в «Новом журнале», 1958, № 55.

9 Ж. де Пруайяр послала Пастернаку свой перевод статьи о Шо¬пене.

10 Сохранились несколько писем с разными предложениями от Прафуллы Чандра Даса, издавшего «Доктора Живаго» в Индии на языке ориа. Переписка завязалась благодаря посредничеству И. Эренбурга. Просьба индийского издателя об отзыве Пастернака на вручение Нобе¬левской премии итальянскому поэту Сальваторе Квазимодо осталась не¬выполненной. Статья Квазимодо по поводу присуждения Пастернаку Нобелевской премии вызвала, по словам Ж. де Пруайяр, презрение к ее автору тем, что, не зная условий советской реальности, в которых живет Пастернак, нельзя представить себе последствий исключения его из Со¬юза писателей. Вкус к мелодраме заставляет хотеть, чтобы Пастернака со¬слали в Сибирь, и вызывает разочарование, что он живет у себя дома и получает много денег из разных издательств, как это было бы здесь («Но¬вый мир», 1992, № 1. С. 182).

1643. Е. Д. РОМАНОВОЙ

23 декабря 1959, Переделкино

23 дек. 1959

Сердечно благодарю Вас, дорогая Елена Дмитриевна, за Ваши чудесные размышления о романе1. При любой степени скром¬ности Вы не можете не знать, как богат мыслями и прекрасно на¬писан Ваш разбор. Дороже всего мне Ваше знание того, на чем Гоголь с ума сошел или чем измучился: того, чем может быть на¬стоящая художественная проза, какое это волшебное искусство, на границе алхимии. Пока живы были русские богатыри-писате¬ли, и русское читающее общество сохраняло чутье прозы, ее пре¬лести и ее тайн. Теперь это совершенно утрачено, и мне удиви-тельно было встретить в Вас признаки этого понимания не по от¬ношению к себе, а в виде общих и незатронутых задатков Вашего вкуса. «Веаи comme la prose»* — говорил Карамзин о настоящей поэзии, может быть, о молодой пушкинской, когда желал похва¬лить ее2.

* «Прекрасно, как проза» (фр.). 558

Я обрываю письмо не вследствие скудости чувства, а потому, что я совершенно не знаю досуга под тяжестью наваливающихся дел, работ, забот и иностранной переписки, на какую-то долю ко¬торой я отвечаю по тем же побуждениям, как Вам, то есть когда отвечать заставляют не лица, писавшие мне, не правила вежливо¬сти, не наперед предрешенная и естественная признательность, но сами письма, одухотворенные, содержательные, вызывающие восторг и удивление.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: Борис Пастернак. Доктор Живаго. Избранные письма. — Местонахождение автографа неизвестно. Печатается по машин, копии, предоставленной адресатом.

Елена Дмитриевна Романова — литературовед и библиограф, в дни травли Пастернака в связи с присуждением Нобелевской премии послала ему письмо: «У меня не теперь возникло желание писать Вам… но меня всегда удерживала какая-то неловкость… Теперь же в эти дни, я наоборот, чувствую долг и обязанность писать Вам, быть с Вами, хоть чем-то про¬явить себя на Вашей стороне» (Материалы ГМГЛ. С. 39).

1 Е. Романова прислала Пастернаку свою статью о «Докторе Жива¬го». Ее центральной темой стали три женщины Юрия Живаго. Антонина Цюмеко — олицетворение уклада, внутреннего порядка и преемственности жизни, не ее вина, что ее достоинства ставятся под вопрос историческими катаклизмами, но она ждет, как Пенелопа и сама Россия, нормализации и очеловечивания жизни. Лариса Антипова — силой страсти сродни рево¬люционной стихии, она помогает герою вынести боль одиночества и отыс¬кать новый поэтический язык, соответствующий времени. Марина Щапо¬ва — дочь дворника, не сопоставимая по человеческим меркам с предыду¬щими, но в своей отзывчивости и внутреннем благородстве — прибежище героя в последнем унижении и страдании. «Смягчи последней лаской жен¬скою / Мне горечь рокового часа» («Август»). (Благодарим Е. Б. Рашков-ского за восстановление по памяти текста статьи Романовой, теперь не¬доступной нам.)

2 Имеется в виду статья П. А. Вяземского «Стихотворения Карамзи¬на», в которой он писал: «Помню, как он однажды вошел в мою комнату и застал меня за чтением Бюргеровой баллады: «Des Pfarrers Tochter» («Дочь священника». — нем.). Он взял у меня книгу из рук и напал на