Б. Черняк. — Не могла ведь я написать Б. Л., что Яша не может умереть без слова привета от него, я еще сама не теряла на¬дежды. Не помню, что я написала, кажется, что Яша давно о нем ничего не знает, а теперь вот заболел» (Воспоминания. С. 140).

2 «Однажды утром, — вспоминала Е. Черняк, — появился шофер Б. Л. и передал мне письмо и довольно значительную сумму денег. Меня от де¬нег покоробило, захотелось тут же их вернуть. <...> А днем Б. Л. позвонил. Расспрашивал о Яше <...> После смерти Яши я получила от Б. Л. теле¬грамму: «Глубоко сокрушен вестью о смерти дорогого незабвенного Яко¬ва Захаровича, честного, мужественного, талантливого. Переношусь мыс¬лью в далекое и вижу его молодым в лучших рядах тогдашней молодой литературы. Болею душой и всем сердцем разделяю горе семьи и друзей. Пастернак». На похороны ему не позволили пойти» (там же. С. 140, 141).

1311. Н. И. ГАГЕН-ТОРН

8 февраля 1955, Переделкино

8 февр. 1955

Милая Нина Ивановна!

Я прочел Вашу рукопись до 40-й страницы, до посещения Ломоносовым Шувалова на Фонтанке1.

Все это родилось у Вас очень живо, но неровности отделки ставят Ваш труд в невыгодное и ложное положение. Места, где вдохновенная небрежность слога и свободное течение рассказа сочетаются с хорошими и оправдывающими их образами, череду¬ются с местами совсем иного значения, лишенными этого оправ¬дания, производящими впечатление неряшливости и бесформен¬ности, и, однако, изложенными в том же тоне. Это чередование удач с неудачами, внешне неотличимое, на невнимательный слух, может обесценить всю поэму в целом.

Вам надо позаботиться о большем единстве стиля и выраже¬ния не в этой вещи, а на будущее время в виде постоянной основы для Ваших дальнейших начинаний.

Мне приятно было познакомиться с поэмой. Все о севере, море, поморах, рыбном обозе2, Заиконоспасском училище и Мос¬кве очень хорошо.

Так вольно и образно писали вслед за символистами в начале революции. За истекшие десятилетия всех научили писать серее, однообразнее, логичнее и более связно.

Я не знаю, что Вам посоветовать в смысле устройства руко¬писи. В этих делах я не влиятелен и не сведущ.

От души Вам всего лучшего.

Ваш Б. Пастернак

Впервые: Ново-Басманная, 19. М, 1990. — Автограф (собр. Г. Ю. Га-ген-Торн).

Н. И. Гаген-Торн — этнограф и писательница, была членом Вольной философской ассоциации (Вольфила), в 1920-х гг. формировавшейся вок¬руг А. Белого; в те же годы познакомилась с Пастернаком, вспоминала, как он приходил к К. Н. Бугаевой утешать ее после смерти Белого и про¬сидел с ней всю ночь.

1 Речь идет о поэме Н. И. 1Ьген-Торн «Михайло Ломоносов», напи¬санной в тюрьме и лагере.

2 Эти главы отразили живые впечатления этнографических экспеди¬ций на Северную Двину, в которых принимала участие Н. И. Гаген-Торн.

1312. М. Ф. РЫЛЬСКОМУ

6 марта 1955, Переделкино

6 марта 1955

Дорогой Максим Фаддеевич!

Устроители Вашего чествования1 просят прислать для юби¬лейной выставки автографированную пробу какого-нибудь пере¬вода из Вас. Мне настолько неловко переписывать по счастью со¬хранившийся текст старого ерундового и единственного моего перевода2, что я отказал бы Клубу в исполнении этой просьбы, если бы, как во всяком коллекционировании, количество накап¬ливаемых материалов и тут не имело бы такого значения и не зас¬тавляло радоваться каждому лишнему экземпляру, каково бы ни было его собственное значение.

Пользуюсь случаем поздравить Вас и пожелать Вам долголе¬тия и доброго здравия.

Отчасти по невежеству, отчасти по другим, более веским при¬чинам, Вы один из тех двух примеров Украинской поэзии, при имени которых сочувственно и горячо загорается мое воображе¬ние и на которые естественно и живо отзывается мое сердце. Дру¬гой случай, рядом с Вами, это тот самый Тарас Шевченко, кото¬рого Вы так часто редактируете3.

Другие Ваши нынешние корифеи, как и большинство наших прочих современников, остались мне неведомыми, так как не су¬мели покорить меня при первом ознакомлении. Они далеки и чуж¬ды мне. Одни — лощеной поверхностностью, неспособной заме¬нить отсутствие настоящего, по-новому изведанного и действи-тельно выстраданного содержания. Другие — холодом и сухостью, производящими впечатление нездоровья.

Только у Вас, даже в условиях болезненно-вынужденного су¬жения Ваших возможностей, находил я всегда свидетельства вов¬леченности в тот круг широких и редких запросов, которыми из века в век живет большое творчество. Желаю дальнейшего счас¬тья Вам, Вашему вкусу, Вашим силам, Вашему кругозору.

Ваш Б. Пастернак4

Впервые: Литература плюс (Киев). 2002, Березень, ч. 3. — Автограф (Отдел рукописных фондов и текстологии Института литературы им. Т. Шев¬ченко, ф. 137, ед. хр. 6190).

Максим Рыльский — украинский поэт и общественный деятель, пе¬реводчик «Божественной комедии» Данте, исследователь творчества Шев¬ченко, Пушкина, Мицкевича, Словацкого.

1 Имеется в виду широко отмечавшееся 60-летие М. Рыльского.

2 Пастернак в 1943 г. перевел стих. Максима Рыльского «Полдень» для его сб. «Лирика» (М., 1944).

3 В 1944 г. Рыльский составлял сб. Шевченко «Кобзарь», к участию в котором, как он писал, «привлечен был широкий круг поэтов, среди них и такие, как Борис Пастернак, который поначалу даже удивился, когда ему была предложена эта работа; Пастернаку казалось, что шевченковская поэтика слишком далека от его собственной, а в конце концов он дал чу¬деснейший перевод поэмы «Мария», показывающий не только мастер¬ство переводчика, а и подлинную любовь его к переводимому произведе¬нию —любовь, которая является одним из необходимейших условий твор-ческой удачи» (цит. по кн.: Борис Пастернак. Не я пишу стихи: переводы из поэзии народов СССР. М., 1991. С. 340).

4 В ответ на поздравление Рыльский прислал Пастернаку свою последнюю книгу стихов, Пастернак благодарил его 7 мая 1955: «Дорогой

Максим Фаддеевич! Сердечное спасибо за прекрасную книжку и весен¬ний привет. Пишу в момент получения бандероли и в разгаре затяжной неотложной работы, так как боюсь, что выражение моей благодарности надолго задержится. Ваш Б. Пастернак» (Отдел рукописных фондов и текстологии Института литературы им. Т. Шевченко, ф. 137, ед. хр. 6189).

1313. А. П. РЯБИНИНОЙ

21 марта 1955, Переделкино

Дорогая, дорогая Александра Петровна!

(Не повторяю трижды, потому что пишу второпях). Подстроч¬ники Абашели взял, отберу 3—4, потому что страшно занят1. Ос¬тальные позволю себе передать моей доброй знакомой, Ольге Все¬володовне Ивинской, которая прекрасно с этим справится2. Сер¬дечный привет Элизбару Ананиашвили4. Убедительная просьба к нему: не сноситься со мною и домашними по этому поводу непос¬редственно, во избежание неприятных и роковых для меня послед¬ствий. Пусть ограничится переговорами о переводах Абашели с Оль¬гой Всеволодовной. Так надо. Пусть он поверит мне и простит меня.

Вы знаете, как я поклоняюсь Вам и люблю Вас. Пребываю неизменно в этой слабости.

Ваш iЈ Пастернак

21 марта 1955 г. Впервые. — Автограф.

1 Вместо 3—4 Пастернак перевел 7 стих. А. Абашели (опубликованы: Александр Абашели. «Избранное». М., 1957).

2 Сохранились два автографа Пастернака с переводом стих. «Ласточ¬ка» и «День и ночь» Абашели, записанные прямо поверх подстрочника. Беловой автограф Пастернака носит его указание: «Перевод О. В. Ивинс¬кой». С тем же авторством эти стихи вошли в сб. Абашели 1957 г., кроме них, там опубликованы еще 31 стих, в переводе О. Ивинской.

3 Элизбар Ананиашвили — переводчик с грузинского, составитель и редактор сб. А. Абашели 1957 г.

1314. Н. ТАБИДЗЕ

24 марта 1955, Переделкино

24 марта 1955 Дорогая Нина!

Спасибо Вам большое за письмо. Я не писал Вам, да и теперь напишу очень мало, потому что очень занят. Вторая книга Живаго и конец очень разрослись, переписка этой части набело отнимает много времени, потому что я переписываю не механически, а попутно все переделываю, порчу, восстанавливаю, мучусь. С нетерпением жду Вас.

У меня к Вам одна просьба. Если Вы в городе увидите Зину до встречи со мною, постарайтесь уклониться, насколько это бу¬дет в Ваших силах, от разговоров с ней на тему об 0<льге> В<се-володовне>, которые она, вероятно, с Вами заведет. Держитесь прежней Вашей позиции полного неведения и незнания, не вы¬ражайте никакого мнения на этот счет, не становитесь ни на чью сторону, пока меня не увидите и я не расскажу Вам кое-чего1.

Я не могу этого сделать в письме, потому что это растянуло бы его до бесконечности, но чтобы не оставлять Вас в неизвест¬ности и тревоге, успокою Вас. Дело только в том, чтобы Зинино одностороннее освещение и Ваше вынужденное согласие с ней не связали Вашей свободы суждения даже в Ваших отношениях с ней самой. Если бы по прибытии в Москву, Вы не очень откладывая, зашли бы к О. В., это заменило бы Вам такой предваряющий раз¬говор со мной и приблизило бы Вас к объективности.

Крепко целую Вас. Как всегда, Ваше пребывание у нас будет праздником и сплошною радостью.

Ваш Б.

Впервые: «Дружба народов», 1996, № 7. — Автограф (ГМГЛ, № 021914, 9).

1 Известие о том, что О. Ивинская сняла на лето комнату в деревне Измалково по соседству с Переделкином и восстановились их отношения с Пастернаком, прерванные в 1949 г.

1315. Н. П. СМИРНОВУ

2 апреля 1955, Переделкино

2 апр. 1955

Дорогой Николай Павлович!

(Я не забыл Вашего отчества, не путаю его? Если перевираю, то простите.) Мне страшно дорога была Ваша записка, благодарю Вас за память и сердечное тепло1.

Я очень хочу, чтобы Вы прочли роман и стихи, и, что касает¬ся последних, — перепишите их или дайте переписать, если у Вас явится потребность.

Три тетради прозы, имеющиеся у милой Валерии Дмитри¬евны, составляют первую книгу романа. У меня в работе вторая, законченная и содержащая окончание романа. Я ее переписы¬ваю набело от руки с почти сплошными изменениями, которые всегда претерпевают рукописи в авторской переписке. Эта вто¬рая книга наверное в отношении слога бледна и менее отделана (и такою и останется), но полнее в сюжетном смысле, мрачнее, трагичнее.

Вот я зачем так подробно говорю Вам об этом. Вам эта про¬за не сможет понравиться. Я начал ее писать в те послевоенные годы, когда, задолго до осложнений с Зощенкой и Ахматовой2, по собственному какому-то отчуждению, я оказался не у дел и меня стало отмывать куда-то в сторону все больше и больше. Я лишился художественной собранности, внутренне опустился, как ослабнувшая тетива или струна, — я писал эту прозу непро¬фессионально, без сознательно выдерживаемого творческого при¬цела, в плохом смысле по-домашнему, с какой-то серостью и наивностью, которую разрешал себе и прощал. Она очень неров¬ная, расползшаяся, она мало кому нравится, в ней чудовищное множество лишних без надобности введенных лиц (часть их, правда, во второй книге возвращается), потом в ходе изложения исчезающих. Но я по-другому не мог. Еще хуже было бы, если бы в условиях естественно сложившейся отрешенности от лите¬ратуры, без каких-либо видов на то, чтобы когда-нибудь вернуть¬ся в нее, и занимаясь одними переводами, я продолжал по-пре¬жнему, с верностью приему, со страстью мастерства «служить музам», писать как для печати и прочая. Это было бы какою-то позой, притворством перед собой, чем-то нереальным и фаль¬шивым. Я не люблю (или я их