был достоин и не заслужил ни того ни другого. Б. Пастернак. И все-таки грустно, и присутствие печали во всем, вероятно, закон существования, когда оно тронуто одухотворением. Б. П. Узкое под Москвой 8 июля 1957 г.» (На кн.: Борис Пастернак. «Стихотворения в одном томе». Л., 1933; там же).

1338. Е. Д. СУРКОВУ

77—19 сентября 1955, Москва Дорогой Евгений Данилович!

Вот перевод. Я его кончил 6-го сентября, неделю его перепи¬сывали. Пока что главное его и единственно доступное мне каче¬ство, это то, что он исполнен неслыханно быстро, чудовищно и может быть преступно быстро, карандашом начисто в один при¬ем. Но по-другому я трагедией и не стал бы заниматься.

Это полный Шиллеровский текст по-русски. Невозможно было совместить две задачи сразу: изготовить перевод и на ходу сократить его, подвергнуть изменениям и переработке. Да за вто¬рую задачу я бы и не взялся.

Это, наверное, будет Вашей заботой и делом режиссуры.

Сейчас мне кажется, что в трагедии два настоящих действия, третье и пятое, и в них две неподдельных из жизни во всей свеже¬сти взятых ноты: мечущаяся детскость и непосредственность Ма-рииной тяги на волю, когда ее выпускают на прогулку, и естествен¬ность и определенность ее веры, — источник ее самообладания перед казнью. Наверное, оба мотива я передал в переводе.

В остальном он вероятно оказался во вред подлиннику и по¬кажется более серым и скучным, чем переводы менее удачные, которые именно своею корявостью и тяжеловесностью, затемняя оригинал, повышают его интерес духом непонятности.

Я давно заметил, что от моей манеры переводить, просто и плавно, без ложной поэтизации, гениальные произведения, сила которых выступает более отчетливо (Фауст, Гамлет, Ром<ео> и Джульетта, Ант<оний> и Клеоп<атра>) — выигрывают, а произ¬ведения смешанные и неровные, или с порочною основою (Отел-ло, Кор<оль> Лир), слабости которых при этом обнажаются, про¬гадывают. Может быть так получилось и с Марией.

В моем переводе (как и во всех других, по всей вероятности) оставлена та, Шиллером на основании английских обыкновений заимствованная странность, что все говорят королеве ты, а она обращается на вы ко всем остальным. Зритель сразу улавливает эту условность и входит в нее на протяжении спектакля, для чего ему даже и не надо знать о риторической приподнятости англий¬ского «ты», неупотребительного в житейском обиходе. Переина¬чивать это и перестраивать в этом направлении диалог показалось мне смешным и ненужным притязанием.

Русское ухо привыкло к имени Стюарт с французским ударе¬нием на последнем слоге. Хотя совершенно бесспорно, что по-английски говорят ОпЬарт и хотя в ямбической строке последо-вание Мария ОйЬарт мыслимо только с таким ударением (отчего оно и проводится во всех переводах), мне показалось странным и нежелательным, чтобы в заглавии, на афише, в обсуждении в зри¬тельном зале и так далее Стюарт была Стюарт и только во время исполнения на подмостках именовалась ОпЬарт. Поэтому, несмот¬ря на ритмические трудности, я в тексте писал Стюарт, придер¬живаясь утвердившейся русской практики.

Неимоверно длинный этот текст (в нем по-нбмецки, пожа¬луй, строк 4500 или больше) надо сокращать смело и решительно, отбросив, примерно, до трех четвертей его и сохранив только одну четвертую. Как на сценические положения, т. е. воплощенные ав¬тором движущиеся картины надо смотреть только на 3-й и 5-й акты, и сберечь из них главное, а к 1-му, 2-му и 4-му действию относиться только как к сообщениям, излагающим в словах и лицах все, что надо знать зрителю для понимания разыгрываю¬щейся драмы. Из этого пояснительного потока надо выделить са¬мое немногое, содержащее: 1) обрисовку характера Марии и не¬которые подробности, освещающие ее взаимоотношения с дру¬гими. 2) То же самое в отношении Елизаветы. 3) Двойственно-ге¬роическую роль Мортимера. 4) Двойственно-подлую роль

Лестера1, — (3-й и 4-й пункты как составляющие механизм инт¬риги и развязки).

Сокращать и резать надо свободно, не оглядываясь на этот план (все равно результат с ним сойдется) по такому методу: оставлять самое удачное в переводе, самое живое, непосредственное, выра¬зительное, выбрасывая все вялое, затрудненное и шероховатое. Вследствие многочисленных повторений подлинника (откуда и его длинноты) даже при таком кромсании с завязанными глазами, оставшегося всегда будет достаточно, и оно всегда будет состав¬лять органическое, в отношении содержания осмысленное связ¬ное целое.

У меня было только два старых перевода, Шишкова и Вейн-берга2. Остальных я не доставал и не имею о них понятия. Может быть я их безбожно повторяю.

Так как сейчас же я перейду к другой работе, тоже срочной и неотложной, для Малого театра3, и затем в дальнейшем мне тоже дорого будет время для моих собственных предположений, я по недостатку времени не буду томить Вас проявлениями нетерпе¬ния, даже если бы я был болезненно любопытен. Недели на две, а то и на месяц, я забуду о том, что сдал Вам Марию, и сопровож¬даю ее этою запиской, и не буду ждать на них ответа.

Но у меня просьба. Эту работу, так же как и сведенного в од¬ночастную пьесу Фауста (рукопись его я передал Павлу Александ¬ровичу4) мне надо будет отдать в Отдел Распространения при Во-аппе. Там для принятия работ требуется рекомендательная виза какого-то репертуарного учреждения (я не знаю, какого именно). Вы бы меня крайне обязали, если бы (не Вы лично, разумеется, а сотрудники из Вашего театрального аппарата) взяли исхлопота-ние этой визы на себя и по отношению к Фаусту, не говоря о Ма¬рии. Я этого не умею, у меня ничего не выйдет.

Охлопков5 недавно посылал ко мне с просьбой, чтобы я с ним связался по телефону из Переделкина. Я ничем не отозвался не из соображений дипломатии, а потому что это был разгар моей спеш¬ки в отношении Марии. Так я и не знаю, что ему было нужно.

Я еще много хотел написать Вам о трагедии, но половина, видимо, вылетела у меня из головы.

Я не люблю и считаю знахарством специалистов, ересью и суеверием взгляд, будто бы стихотворная ритмическая речь чем бы то ни было отличается от прозаической, и будто бы стихи со сцены надо произносить как-то особенно, подчеркнуто, с дроже-ментом и враскачку, чтобы слушатель, мерзавец, чувствовал, что это стихи. В театральных программах читаешь: парики — такой-то; свет — такой-то; сапоги — такой-то; пуговицы — такой-то; работа над стихом — такой-то.

Ничего подобного, по крайней мере по последнему пункту, не существует. Если для рассеяния этого заблуждения и утвержде¬ния здравой точки зрения я бы когда-нибудь потребовался, я рад буду встретиться с участниками спектакля, когда он вчерне опре¬делится, зимой в декабре, наверное(?).

Будьте здоровы. Сердечное спасибо Вам за письма и телеграм¬мы. Привет всем.

Ваш Б. Пастернак

У меня не оказалось ни одного экземпляра договора на «Марию» и один лишний на «Кор<оля> Лира». Это моя ошибка, вероятно, когда я возвращал их подписанные по почте, я вложил в конверт и свою копию. Извините, что затрудняю Вас, но при ближайшем случае попросите в бухгалтерии, чтобы мне прислали один экзем¬пляр.

Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 3078, on. 1, ед. хр. 338). Датируется по содержанию

1 Мортимер — племянник главного стража Марии Стюарт, коменданта крепости Паулета, привлеченный красотой и жалостью к участи Марии и покончивший с собой в момент ареста. Роберт Дадли, граф Лестер, фаво¬рит королевы Елизаветы Английской, влюбленный в Марию Стюарт, но в последний момент изменивший ей из страха. «Завидна, искрометно ярка роль Мортимера», — писал Пастернак в статье, посвященной «Марии Стю¬арт». «Самая трудная, невоплотимо трудная роль Лестера. Непостижимо, как после крушения заветнейших и возвышеннейших надежд Марии и после всей низкой двойственности Лестера и совершенных им подлостей, судьба может столкнуть их рядом, и где, и в какой ответственный миг, у порога вечности!» («Фридрих Шиллер. «Мария Стюарт». Трагедия». Т. V наст. собр. С. 95).

2 Впервые полностью на русский язык «Мария Стюарт» была переве¬дена А. С. Шишковым (в кн. «Избранный немецкий театр». Т. 2. СПб., 1831); перевод Петра Исаевича Вейнберга вошел в Полное собрание со¬чинений Ф. Шиллера (изд. Н. В. Гербеля, СПб., 1893). За перевод «Марии Стюарт» Вейнберг получил Пушкинскую премию 1895 г.

3 Работа по сокращению двух частей «Генриха IV» в одночастный спек¬такль.

4 П. А. Марков, театральный критик, режиссер, историк театра; с 1955 г. — режиссер МХАТа.

5 Н. П. Охлопков, главный режиссер Театра им. Маяковского, инте¬ресовался сокращенной версией «Фауста».

1339. М. К. БАРАНОВИЧ

24 сентября 1955, Переделкино

24 сент. 1955

Дорогая, милая Марина Казимировна! Нижеследующее — одно из частых у меня за последнее время вырывающихся воскли¬цаний о Вас, попавшее на бумагу.

Не перестаю Вам удивляться. Какое успокаивающее действие оказывают на меня Ваши страницы. Сейчас прочел конец первой сшивки, «Рябину в сахаре». Слава Богу. Это скорее хорошо, чем плохо.

И наверное главное достоинство (не сплошь, в особо счаст¬ливых сочетаниях) именно то, что задним числом, по воспомина¬нию, казалось мне недостатком, недоработкой: нелитературное спокойствие слога, отсутствие блеска в самых важных, сильных или страшных местах.

Конечно при такой торопливости есть ошибки, опечатки, пропуски. Например, среди многого другого, в мой второй экзем¬пляр (т. е. в первую копию) не вшита и отсутствует 92-я страница, начинающаяся (по 1-му экземпляру) со слов: «фронтовую войну, упорную и продолжительную» и кончающаяся словами: «челове¬ка рабочих, старые участники первой революции, среди…». Но до первого моего сигнала ни о чем не беспокойтесь. Конечно, стра¬ница в будущем понадобится (наверное ее надо будет свернуть в трубку при передаче, чтобы не сгибать), но может быть что-ни¬будь встретится и во второй тетради. Ждите знака от меня.

Я вчера вечером был у Жени, рассчитывал встретить там На¬стю и Мишу. Там мне сказали о болезни Константина Михайло¬вича1. Но сердечная терминология не так пугает меня, я по соб¬ственному опыту знаю, что не во всех случаях это так страшно.

Крепко целую Вас. Забудьте на некоторое время о рукописях, никому не давайте, не начинайте новой перепечатки, пока не из¬вещу Вас2.

И бесконечное спасибо Вам.

Ваш Б. И

Впервые: Переписка Б. Пастернака с М. Баранович. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 23 сентября был день рождения Е. Б. Пастернака. У К. М. Полива¬нова случился второй инфаркт.

2 Уже в первых числах октября, получив письмо от М. Баранович, Пастернак писал ей о новой перепечатке: «Дорогая Марина Казимировна!

Вот Вам запас бумаги и тысяча поцелуев. Я на словах много передал На¬сте. Наши роли перевернуты шиворот навыворот. По-настоящему рома¬ны должны были бы писать Вы, а я их переписывать, так хорошо Вы пи¬шете письма. Я был бы счастлив, если бы Вы нашли достаточно времени, сил и решимости переписать весь роман целиком, с начала до конца, со сквозною нумерациею страниц и любым делением на отдельно сброшю¬рованные единицы» (там же. С. 42). Оставшаяся между страницами авто¬графа второй книги «Доктора Живаго» записка М. К. Баранович с тем же содержанием датируется 26