жизни мне хотелось бы, чтобы не только их было как можно меньше, но чтобы по возможности был один, очень боль¬шой, а стихотворчества или даже поэзии, как вида занятий, пусть даже «боговдохновенного», многих или для многих не сущест¬вовало.

Вы спрашиваете, есть ли у Вас основания мечтать о поступ¬лении в Литинститут2. Избави Бог Вас думать об этом учебном за¬ведении с основаниями или без оных. Если у Вас отвращение к истинным наукам, математике, физике, химии, и Вы чувствуете тягу к предметам словесного цикла, то тогда, во всяком случае, посвятите себя изучению истории, это нечто осязательное, это даст Вам знания и воспитает, хотя историю сильно фальсифицируют сейчас, но Вы сумеете отделить подлинное от подделки. Вот Вам прямой, твердый, уверенный ответ на Ваш вопрос.

Если Вы разделите людей на партийных и беспартийных, муж¬чин и женщин, мерзавцев и порядочных, это все еще не такие раз¬личные категории, не такие противоположности, как отношение между мною и противоположным мне миром, в котором любят, ценят, понимают, смакуют и обсуждают стихи, пишут их и чита¬ют. Это мир мне полярный и враждебный, и ту же ноту враждеб¬ности вызывает во мне Ваша просьба, Ваша поддержка царящего предрассудка, Ваше участие в общем заблуждении.

Как же непоследовательна в таком случае моя деятельность, — скажете Вы, — но я никогда не утверждал себя «поэтом» (это сло¬во очень годится на обертки к туалетному мылу, и в русской прак¬тике я не люблю его), я много думал, писал прозу и занимаюсь ей, я многим занимался в жизни и до такой степени был противни¬ком образования секции поэтов при Союзе писателей, что даже спорил по этому вопросу с Горьким3. Но оставим лучше меня, я скажу Вам, что думаю, по-другому.

Даже в случае совершенно бессмертных, божественных тек¬стов, как например, Пушкинские, всего важнее отбор, окончатель¬но утвердивший эту данную строчку или страницу из сотни иных, возможных. Этот отбор производит не вкус, не гений автора, а тай¬ная побочная, никогда вначале не известная, всегда с опозданием распознаваемая сила, видимостью безусловности сковывающая произвол автора, без чего он запутался бы в безмерной свободе своих возможностей.

В одном случае это трагический задаток, присутствие мелан¬холической силы, впоследствии сказывающейся в виде преждевременного самоубийства, в другом — черта предвидения, раскрывающаяся потом посмертной победой, иногда только че¬рез сто лет, как это было со Стендалем.

Но во всех случаях именно этой стороной своего существо¬вания, обусловившей тексты, но не в них заключенной, разделяет автор жизнь поколения, участвует в семейной хронике века, а это самое важное, его место в истории, этим именно велик он и его творчество.

Я просмотрел то, что Вы мне передали. Бог и природа не оби¬дели Вас. Ваша тяга к художественному выражению не заблужде¬ние. Некоторые попытки Вам удались. Элегическая нота Ваша располагает к Вам, в Вашу пользу. Больше ничего я на эту тему сказать не могу, не потому что Вы недостаточно одарены, а пото¬му что вера в то, что в мире существуют стихи, что к писанию их приводят способности, и прочая и прочая, — знахарство и алхи¬мия. Вы напрасно (и меня это удивляет) обратились ко мне. Об¬ратитесь к алхимикам. Их множество.

А Вам желаю всего лучшего, удачи и счастья в Вашем общем развитии. Допущения, что есть какие-то стези стихописательства, на которые вступают с отрочества, представления, уродующие образ молодости, и только общее уродство современных понятий мешает это видеть.

Ваш Б. Пастернак Ваши стихи передам Чуковским, я ничего не храню у себя.

Впервые: «Грани». Мюнхен, 1976, № 25. — Автограф (собр. адре¬сата).

Наст, имя адресата: Марк Германович Вайнштейн — переводчик с языков народов СССР.

1 См. коммент. 1 к письму № 1281.

2 Пастернак писал об этом многим начинающим поэтам. См., напри¬мер: «Брюсова и Горького, освятивших своим авторитетом учреждение литературных техникумов и институтов, наподобие консерваторий и ху¬дожественных школ, я никогда не понимал» (письмо № 1306).

3 В 1934 г. во время подготовки Первого съезда писателей.

1352. М. К. БАРАНОВИЧ

16 декабря 1955, Переделкино

16 дек. 1955

Дорогая Марина Казимировна!

Господи, до чего же я Вас мытарю! Если Настя не успела отнести Шекспировских заметок в Лаврушинский1, может быть все-таки перепишете их экземплярах в трех-четырех, как быва¬ло, размером в осьмушку (не знаю, правильно ли указываю раз¬мер тех тетрадок, — Вы знаете о чем речь). Дело касается той второй редакции, из которой выпало копирование художника¬ми старых мастеров в музеях2 и прочие сложности, то есть я гово¬рю о варианте средней простоты, который Вы не раз переписы¬вали. Напечатайте, пожалуйста, не очень убористо, с полями, чтобы можно было править. Но искусственно разгонять для правки тоже не надо, это отталкивает неестественностью и усып¬ляет мысль.

Макбет переведен был после3, о нем в заметках ни слова, для полноты надо будет вставить два-три соображения и о нем. Приво¬жу вставку ниже, вставьте ее, пожалуйста, перед Королем Лиром. Она не отделана, это я сегодня записал, но все равно перепишите, пожалуйста, я потом отделаю4.

Крепко целую Вас. Всего лучшего. Я скоро позвоню Вам.

Ваш Б. И

Впервые: Переписка Б. Пастернака с М. Баранович. — Автограф (Hoover Institution Archives, Stanford).

1 Днем раньше, 14 дек. 1955, Пастернак писал М. К. Баранович: «Ра¬зыщите мне, пожалуйста, экземпляр «Шекспировских заметок» и Шо¬пена, но не переписывайте их, в Шекспира надо будет кое-что вставить и то и другое немного упростить по внутренним побуждениям, а не из вне¬шних соображений. Если нетрудно будет Насте, может быть она будет так добра и занесет то и другое’на квартиру в Лаврушинском» (там же. С. 44).

2 Имеется в виду первонач. вариант 1946 г. гл. «Общая цель перево¬дов», в котором Пастернак сопоставлял законы копирования произведе¬ний искусства и практику переводов.

3 «Макбет» был переведен в 1951 г. после того, как вышел двухтомник переводов Пастернака из Шекспира, для которого были написаны «За¬метки к переводам Шекспировских трагедий».

4 Далее в письме приведена дополнительная глава к «Заметкам…» «Макбет» (см. т. V наст. собр. С. 477-479).

1353. В. Т. ШАЛАМОВУ

22 дек. 1955

Дорогой друг мой! Спасибо за скорый ответ. Страшно второ¬пях: мне пришла безумная мысль послать Вам конец романа на спешное прочтение, до отдачи в дальнейшую переписку, недели на полторы — на две, до первых чисел января. Как только у Вас освободятся обе тетради, доставьте их для передачи мне на город¬скую квартиру. Если никого там не будет, в 5-м подъезде Лавру¬шинского дома дежурит лифтерша Мария Эдуардовна Киреева, отдайте пакет ей для передачи мне в собственные руки, когда я приеду в город. Киреева проживает у нас.

Не утруждайте себя подробным обстоятельным отзывом. Не тратьте на это времени и души. Я по двум-трем словам все угадаю.

Но вот условие. Если Вам будет до неприемлемости чуждо общее восприятие вещей в романе и Вас от меня отшатнет, про¬стите мне мое ошибочное отношение к ним ради тех отдельных страниц, которые останутся Вам родными в нем и понравятся.

Я совершенно был согласен с Вашим замечанием о разгово¬рах людей из простого народа, что они представляют лубок и не¬естественны1. Вы обнаружите, как я упорствую в своих пороках и продолжаю им предаваться.

Дорогой, дорогой мой! То, что Вы усмотрите в этих тетрадях, не следствие тупоумия и черствости души, наоборот, у меня почти на границе слез печаль по поводу того, что я не могу как все, что мне нельзя, что я не вправе.

Сейчас большой поворот в сторону «левого искусства», «опальных имен» и пр. Конечно, я не составляю исключения. Ча¬сто куда-то зовут, что-то предлагают. За всеми этими движениями твердая уверенность, что у всех в головах одна и та же каша, и ни¬чего другого быть не может, и только в том разница, в каком виде ее подают, горячею или холодною, с молоком или маслом. Того, что можно думать совсем о другом и совсем по-другому, нет и в допущении. Конечно я ото всего отказываюсь и еще более одинок чем прежде. Пожалейте меня.

Прочтите, прочтите роман. Неважно, что Вы забыли предше¬ствующее. Это несущественно.

Привет Галине Игнатьевне.

Любящий Вас Б. И

Впервые: «Юность», 1988, № 10. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2596, on. 1, ед. хр. 54).

1 После чтения первой части «Доктора Живаго» В. Шаламов 23 дек. 1953 писал, что «язык простого народа» «дисгармоничен кни¬ге» и «представляет собой грубое, резко кричащее, выпадающее из строя романа явление»: «Ваш народный язык — это лубок, не боль¬ше» (там же. С. 60).

1354. Р. Н. СИМОНОВУ

29 декабря 1955, Переделкино

29 дек. 1955

Дорогой Рубен Николаевич!

Как страшно, что эта неизбежность нависает над каждым из нас, либо самим испытать этот удар, либо своим уходом нанести его нашим близким. Й вот этот горький час пробил для Вас и Ва¬шей семьи.

Я узнал о смерти Елены Михайловны вчера в городе. Мне все¬гда кажется, что выражения сочувствия окружающих так при этом излишни и так растравляют раны пострадавших.

Но вот Евгения Казимировна Ливанова своей запиской из города подсказывает мне, что я вправе присоединить выражение своей печали к голосу общего горя.

Что мне сказать Вам, Рубен Николаевич? Утешения тут не бывает. Наоборот, каждая ласка и теплое слово, как бы только еще шире освобождают путь слезам и вслух вырывающимся жа¬лобам.

Но Вы не одиноки в своей утрате и среди людей, которым дорога останется память о покойной, всегда буду вспоминать и я эту так рано и неожиданно скончавшуюся талантливую, порыви¬стую, красивую и молодую женщину, так живо и увлеченно гово¬рившую таким чарующе заглушённым голосом, которую столько раз еще я надеялся увидеть после едва лишь заведенного знаком¬ства, и только откладывал мечту о встрече до более уважительного предлога, который дал бы мне право отвлечь Вас и ее от Ваших работ и планов.

Обнимаю Вас Ваш Б. Пастернак

Впервые. — Автограф (собр. Е. Р. Симонова).

1355. Э. Е. ЛАЗЕБНИКОВОЙ-МАРКИШ

31 декабря 1955, Переделкино

31 дек. 1955

Глубокоуважаемая Эстер Ефимовна!

Преклоняюсь перед непомерностью Вашего горя. Помимо свое¬го художественного значения Маркиш был слишком необыкновенным явлением самой жизни, ее улыбкой, ее лучом, который прикоснове¬нием красоты, радующим знаком ложился всюду, куда он являлся.

Я очень хорошо помню его посещение, наш разговор и со¬держание подстрочника его замечательных стихов памяти Михо-элса1. Но в противоположность мнению Вашего соредактора Е. Пермяка, который пишет мне, что память у меня точнее фото-графических снимков2, я не только не помню своего перевода, но не помню даже, переводил ли я их. Думаю, что я только обещал и собирался, откуда и возникло это заблуждение.

Не должно удивлять также исчезновение следов работы, на¬чатой или предположенной, у меня самого. Если я сделал пере¬вод, то наверное вернул подстрочники вместе с переводом.

Никто, ни Вы, ни кто-либо другой никогда не поверят, на¬сколько не по-писательски устроен мой обиход, без книг, без