после этого я заболел почти на четыре меся¬ца, частью проведенные в больнице, частью — в санатории. У ме¬ня было что-то загадочное в правом колене (точнее говоря, в ко¬ленной чашечке), сочетание менисцита, воспаления нерва и про¬чих прелестей. Я страдал от неописуемой боли, от которой време¬нами терял сознание, это сопровождалось и внутренними осложнениями. Невралгическая боль в ноге еще не совсем про¬шла, но теперь ее уже можно терпеть, она стала меньше. В осталь¬ном я чувствую себя так же хорошо, как до болезни.

За это время произошло одно приятное событие: постановка во МХАТе Марии Стюарт Шиллера в моем переводе. Я не видел спектакля, так как проболел весь конец театрального сезона. Го¬ворят, что спектакль замечательный.

Недавно с большим опозданием я увидел то, что Окутюрье напечатал в 3-ем номере Esprit. Я не судья в этом, тонкости и тре¬бования современного французского стиха мне не доступны, но перевод мне кажется прекрасным и неожиданным по богатству и мастерству. Я передан верно по мысли и точно по форме, это бли¬же дословных прозаических переводов. Было бы любопытно уз¬нать судьбу этих переводов, то, как их приняли и оценили. Высо¬кое качество работы дает возможность проверить (тем, как встре¬чен этот номер), — вызовут ли вообще мои произведения интерес во Франции.

Я просмотрел несколько статей во французских и английских журналах, и мне бросилась в глаза очень близкая мне, да и нам всем, мысль. Неверно делить мир на капиталистическую и ком¬мунистическую части. Мир однороден более чем когда бы то ни было. Думающих молодых людей на Западе объединяет серьез¬ность и естественность сказанного, простота и насыщенность мысли. Эта свобода языка от многословия, лишних украшений и напыщенности, возникавших в предыдущие времена у наших предшественников от избытка досуга и лени — высокое нравствен-ное качество. Это уже — целая новая философия, — остается лишь заполнить ее пережитым содержанием, найденным творческой человеческой душою. Серьезность этого поколения — следствие двух войн и других суровых уроков, в особенности нашей револю¬ции, первого учителя нашего времени.

Дорогая Жаклин, мое письмо становится тяжеловесным и скучным. Я его обрываю и заканчиваю. Я ничего не знаю о том, как идет ваша общая работа. Не раздражает ли вас текст, который вы сделали предметом своего длительного труда, не наскучил ли он вам? Не забывайте, пожалуйста, что в деле использования пе¬реводов и публикации оригинального текста инициатива и дохо¬ды принадлежат вам, я не имею к этому никакого отношения.

Примите мое глубокое, бесконечное уважение и прошу пере¬дать мой поклон Вашему мужу.

Остаюсь преданный Вам 2>. Пастернак

Впервые: «Новый мир», 1992, № 1. — Boris Pasternak. Lettres й mes amies francaises. 1956-1960. Paris, Gallimard, 1994. — Автограф по-фр. (собр. адресата).

1 Утро 7 февраля 1957 г.

1449. К. А. ФЕДИНУ

19 августа 1957, Переделкино

Дорогой Костя!

Общее мнение, что мне не следует ездить, как я предполагал, для переговоров с товарищами завтра, во вторник, в Союз1, так как эта встреча, там ли или у меня, будет при неравных силах сто¬рон, слишком тяжким для меня и может быть опасным испыта-нием, а написать Суркову и удовлетворить его требование насчет рукописи, к чему я и склоняюсь2.

Я тебя предупреждаю об этом, чтобы ты не терял завтрашне¬го утра на поездку, чего, вероятно ты не стал бы делать и без моего предупреждения3.

Твой Б.

Впервые: «Волга», 1990, № 2. — Автограф (собр. Н. К. Фединой). На записке рукою Федина: «Получена 19. VIII в 1 час дня».

1 В связи с приближением срока издания «Доктора Живаго» в Ита¬лии, назначенного на сентябрь в телеграмме к Фельтринелли, Пастернак 13 авг. 1957 г. получил вызов на заседание секретариата Союза писателей, назначенное на 16-е. Об этом он осторожно писал Нине Табидзе: «Немно¬го обостряется мое положение, опять надо мною скапливаются тучи вслед¬ствие разных зарубежных причин и не знаю, как я из этого выпутаюсь!» (15 авг. 1957; «Дружба народов», 1996, № 7. С. 213). Вместо Пастернака на это заседание поехали О. В. Ивинская, А. И. Пузиков и А. В. Старостин, работавшие над редактированием «Доктора Живаго». По воспоминаниям Пузикова, сообщение Старостина о готовности к изданию романа в Гос¬литиздате «было встречено в штыки»: «В ход пошла известная формула — «черного кобеля не отмоешь добела». Сама идея доработки романа была сочтена абсурдной. Совещание на том и закончилось, и мы, как побитые, ушли, поняв, что дальнейшая дорога к изданию «Доктора Живаго» зак¬рыта» (Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 496). На следующий день Пас¬тернака вызывал к себе зав. Отделом ЦК Д. А. Поликарпов (о разговоре с Поликарповым см. письмо N° 1450).

2 Несмотря на опасения, Пастернак 20 авг. 1957 г. поехал к А. Суркову для переговоров, которые прошли в деловом и спокойном тоне (см. об этом в письме № 1450).

3 К. И. Чуковский 14 янв. 1958 г. записал слова Федина: «В последнее время у меня была преинтересная переписка с Пастернаком — я так и ска¬зал начальству: не натравливайте меня против Пастернака — я на это не пойду» (Воспоминания. С. 271).

1450. Н. ТАБИДЗЕ

21 августа 1957, Переделкино

21 авг. 1957

Дорогая Нина, меня продолжают огорчать и тревожить све¬дения о Вашем нездоровье и физических страданиях. Я слишком хорошо это понимаю, пережив то же самое так недавно1.

В этом письме я пошлю Вам несколько стихотворений конца зимы (до болезни) и четыре новых, написанных после переезда из Узкого на дачу2. Как раз накануне заболевания последними моими впечатлениями были: подготовка Марии Стюарт в театре, две име¬нинных ночи в городе и вообще вид вечернего зимнего города, куда я приезжал из заснеженных полей. Мне хотелось, как всегда сказать это все сразу в одном стихотворении. Мне мерещилась форма того, что древние называли вакханалией, выражением разгула на границе священнодействия, смесью легкости и мистерии. И вот я заболел.

Я знал, что если после выздоровления я вернусь к работе, ко¬торую больница и санаторий прервали, то есть к писанию и на¬капливанию стихов для новой книги, мне не миновать этого узла зимних впечатлений и нельзя будет двинуться дальше, пока я не уплачу дани этому замыслу.

Таким образом возникло это зимнее стихотворение в летнее время3.

Здесь было несколько очень страшных дней. Что-то случилось касательно меня в сферах мне недоступных. Видимо Х<рущев>у показали выборку всего самого неприемлемого из романа. Кроме того (помимо того, что я отдал рукопись за границу) случилось несколько обстоятельств, воспринятых тут также с большим раз¬дражением. Тольятти4 предложил Фельтринелли вернуть рукопись и отказаться от издания романа. Тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет со мной, и действительно так и поступил. Было еще несколько мне неизвестных осложнений, увеличивших шум.

Как всегда, первые удары приняла на себя СКльга> В<сево-лодовна>. Ее вызывали в ЦК и потом к Суркову. Потом устроили секретное расширенное заседание секретариата президиума ССП по моему поводу, на котором я должен был присутствовать и не поехал, заседание характера 37 года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное и требованиями расправы, и на котором присутствовала О. В. и Ан<атолий> Вас<ильевич> Ст<аростин>, пришедшие в ужас от речей и атмосферы (которым не дали говорить) и на котором Сурков читал вслух (с чувством и очень хорошо, говорят) целые главы из поэмы5.

На другой день О. В. устроила мне разговор с Поликарповым в ЦК6. Вот какое письмо я отправил ему через нее еще раньше, с утра.

«Люди нравственно разборчивые никогда не бывают доволь¬ны собой, о многом сожалеют, во многом раскаиваются. Един¬ственный повод, по которому мне не в чем раскаиваться в жизни, это роман. Я написал то, что думаю, и по сей день остаюсь при этих мыслях. Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше и таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое».

П<оликарпов> сказал, что он сожалеет, что прочел такое письмо и просил О. В. разорвать его на его глазах.

Потом с П<оликарповым> говорил я, а вчера, на другой день после этого разговора, разговаривал с Сурковым7. Говорить было очень легко. Со мной говорили очень серьезно и сурово, но веж¬ливо и с большим уважением, совершенно не касаясь существа, то есть моего права видеть и думать так, как мне представляется, и ничего не оспаривая, а только просили, чтобы я помог предотвра¬тить появление книги, т. е. передоверить переговоры с Ф<ельтри-нелли> Гослитиздату и отправил Ф. просьбу о возвращении руко¬писи для переработки. Я это сделаю, но во-первых, преувеличи¬вают вредное значение появления романа в Европе. Наоборот, наши друзья там считают, что напечатание первого нетенденци¬озного русского патриотического произведения автора, живуще¬го здесь, способствовало бы большему сближению и углубило бы взаимопонимание…8 Во-вторых, вместо утихомиривающего вли¬яния эти внезапные просьбы с моей стороны вызовут обратное действие, подозрение в применении ко мне принуждений и т. д., из меня сделают нечто вроде Зощенки, скандал совсем иного рода и пр. и пр.9 Наконец, в третьих, никакие просьбы или требования в той юридической форме, какие сейчас тут задумывают, не име¬ют никакого действия и законной силы и ни к чему не приведут10, кроме того, что в будущем году, когда то тут, то там начнут появ¬ляться эти книги, это будет вызывать очередные взрывы бешен¬ства по отношению ко мне и неизвестно, чем это кончится.

За эти несколько дней, как бывало в таких случаях и раньше, я испытал счастливое и подымающее чувство спокойствия и внут¬ренней правоты и ловил кругом взгляды, полные ужаса и обожа¬ния. Я также при этом испытании натолкнулся на вещи, о кото-рых раньше не имел понятия, на свидетельства и доказательства того, что на долю мне выпало счастье жить большой значитель¬ной жизнью, в главном существе даже неизвестной мне.

Ничего не потеряно, я незаслуженно, во много раз больше, чем мною сделано, вознагражден со всех сторон света.

Разумеется Лёне и Зине известна лишь ничтожная, наиболее безболезненная часть случившегося, остальное я скрыл от них, щадя их спокойствие. Эти передряги, поездки в город на элект¬ричке, объяснения и прочая перепутали мне весь мой режим, обе¬ды стали попадать в ночное время, и только. Я не волновался ни капли.

Бебутову я послал переводы тех двух стихотворений Паоло, которые Вы просили меня перевести, и несколько Симоновых11. Это очень бледные работы, но если Вам будет интересно, попро¬сите их у него, пусть он Вам их покажет, и пусть известит меня об их получении. А может быть Вам так плохо, что не до