смыс¬ла до полной непонятности. Это вина Старостина, не удосужив¬шегося показать мне корректуру, где бы я эти ошибки исправил. Но это не представляет интереса для Вас, я об этом напишу Бебу¬тову, чтобы он не повторял их в тбилисском издании2.

Самые лучшие вещи — последних лет, составляющие вторую половину книги. Вы правы, предчувствие конца везде присутству¬ет. Особенно я это почувствовал в строках «Родной очаг свой лю¬бит и отчизну лишь тот, кому грозит утрата их».

Так как многое зависит от качества перевода и даже самые лучшие не передают того, что составляет существо и прелесть ори¬гинала (о чем невозможно догадаться), то только как о счастли¬вых случайностях, резко вырывающихся изо всего остального и производящих впечатление ослепительной свежести, можно го¬ворить о «Встрече с Бальмонтом» (перевод Державина), о «Та-параванском сказании» (Заболоцкий) и о «Рождении стиха» (Мартынов).

Везде выступает главная, движущая сила поэта Тициана — чувство преданности жизни, родной истории и природе, которое в соединении с чувством обреченности придает выражению этой темы постоянный элегический оттенок. Очень много доброты, че¬ловечности в этом, гораздо больше, чем у меня и Паоло, не говоря уже о Есенине и Маяковском.

Эта черта доброты в сочетании со строчками большой образ¬ности (как «Матери ртом и губами младенца», «Как черный снег берлинских улиц», «Где иволог желтая стая видна, но это не ивол¬ги, а мандарины») — это главное в книге и ее лучшее, ее душа3.

Дошли слухи, что в Польше стал выходить роман главами (в журнале) с продолжениями4. Новая волна бешенства, новые вы¬зовы О. В. в ЦК. Не думайте, Нина, догадываться, кто бы это мог быть, я ничего не знаю. Тучи все копятся и будут копиться все боль¬ше. Совершенно нельзя сказать, к чему это приведет и чем обер¬нется. «Я не болтливая сорока, чтоб тешиться твоим испугом»5, авось, Господь этого не допустит, но Нина, если Зина и Леня лишатся моей поддержки, если гроза разразится над домом и Пе¬ределкином, а Вы будете здоровы, выпишите их тогда в Грузию переждать испытания, чтобы они были не одни в искусственно созданной враждебной обстановке.

Не доверяйте также моих опасений никому, ни даже самым близким, чтобы эти допущения не повлияли на судьбу сборника в «Заре Востока», где я также, на всякий случай, хочу попросить о переводе некоторых денег.

Я надеюсь, что все это будет не так (дома колебаний этой ат¬мосферы, то ухудшающейся, то улучшающейся, не знают). Все это, вместе со мною — игра высших, мне недоступных сил, слишком громадных, слишком широких, чтобы тут можно было бы что-нибудь предвидеть. Год тому назад я никак не мог думать, что все повернется назад так круто.

Крепко Вас целую. Боря

Впервые: «Вопросы литературы», 1966, JNfe 1 (с купюрами). — Авто¬граф (ГМГЛ, № 24953).

1 Речь идет о посмертном сб. стихов Тициана Табидзе (М., 1957), в составлении которого Нина Александровна принимала непосредственное участие.

2 Пастернак написал Бебутову 31 авг. 1957: «Дорогой Гарегин Влади¬мирович, в избранном Тициана Табидзе Гослитиздатском (М., 1957) в моих переводах есть опечатки, затемняющие текст до бессмыслицы. Случилось это во время моей болезни, мне корректуры не показывали. Во избежание повторения ошибок и в Вашем издании, возьмите сборник и слушайте следя по страницам». Далее перечисляются опечатки: 2 — в стих. «Авто¬портрет», 4 — в «Ликованье», 1 — в стих. «Всходит солнце, светает», 1 — в «Если ты брат мне, то спой мне — за чашею…», 2 — в «Сельской ночи», 2 — в «Окроканах», причем по поводу строки 19, напечатанной как: «Жди Души (?) настоящей», которую Пастернак называет «бессмысленной», — он пишет: «Наверное, было: Жди поры настоящей… Если это подозри¬тельно в цензурном отношении, то скажем: Жди, чтоб мысли созрели, и выжди, / Но как все… и т. д.». Бебутов прислал Пастернаку ранний вари¬ант этого стих., где строчка читалась: «Жди души настояний…». Пастер¬нак писал в ответ 16 нояб. 1957: «Когда у Табидзе я прочел перевранную «жди души настоящей», я не помнил, что было раньше и мне не по чему было это выяснить, какой удивительный случай опечатки! Спасибо Вам, Вы неиссякаемый кладезь библиографических сведений!» Из разных ва¬риантов первой строки «Мерани» Пастернак останавливался на первонач.: «Стрелой несется конь мечты моей». В стих. Яшвили «На смерть Ленина» предлагал новый вариант ст. 18-19 (РГАЛИ, ф. 3100, on. 1, ед. хр. 150).

3 Строки из стихов Тициана Табидзе в разных переводах.

4 Имеется в виду публикация отрывков из «Доктора Живаго» в жур¬нале «Opinie» (1957, № 1), одним из редакторов которого был Земовит Федецкий. По договору с Гослитиздатом «Доктор Живаго» был переведен на польский и должен был быть издан после выхода его в Москве. По тре¬бованию Поликарпова, который высказался о необходимости принятия мер по этому вопросу, журнал был закрыт, переводчики Анна Каменская и Северин Поллак вызваны в Москву и с ними были проведены «необхо¬димые беседы» (Пастернак и власть. С. 83, 97).

5 Из стих. «Иду со стороны черкесской…» в переводе Пастернака: «Нет троп от демона и рока. / Любовь, мне это по заслугам. / Я не болтливая сорока, / Чтоб тешиться твоим испугом».

1454. Д. А. ПОЛИКАРПОВУ

30 августа 1957, Переделкино

30 авг. 1957

Дорогой Дмитрий Алексеевич!

Договор у меня был только с Фельтринелли. Прошлою зимой Паустовский написал мне, что пражское издательство «Свет Со¬ветов» хочет выпустить мои два тома. Я не списывался с ними, потому что переиздание старого меня не интересовало, а появле¬ние романа у нас стало задерживаться, и я не знал, как поступить.

Фельтринелли мог сам договориться с другими зарубежными издательствами и размножить рукопись по-русски. Ничего я это¬го не знаю. Думаю, что посланная Вами за моей подписью теле¬грамма все это приостановит, если только не повредят этому ка-кими-нибудь дальнейшими неосторожными действиями.

Приблизительно с года победы, с 45-го или даже с 43 года еще при жизни Сталина и когда он был в такой страшной силе, бед¬ный покойный Фадеев не раз предлагал мне отмежеваться пись¬мом от неведомых мне англичан или чехов, что-то обо мне писав-ших, в чем я всегда ему отказывал, так как мне казалось неесте¬ственным и неправдоподобным лаяться из родного дома, из кото¬рого сору не выносят, но и где меня ни в грош не ставят, в окошко на прохожих, здоровающихся со мною и знающих меня.

Я уже говорил Вам, что прочесть роман и не усмотреть в его содержании горячей любви к России и ее судьбам в том широком смысле, без которого не бывает искусства, невозможно, а это все определяет.

Если когда-нибудь Вам для истинного, а не призрачного бла¬га потребовалось бы мое слово, к которому как ни мало, все же где-нибудь может прислушиваются, надо, чтобы оно оставалось неопороченным, как до сих пор. Вот почему никакого «разгне-ванного» письма никому из тех, кого трогают мои работы ни у нас, ни где бы то ни было я, по неестественности положения писать неспособен, да и фальсификация в этом случае была бы прозрач¬на и приводила бы к противоположным результатам.

Вы просите достать Вам копию телеграммы, которую за моею подписью послал в марте Гослитиздат Фельтринелли. Я ее соста¬вил для Гослитиздата и мой оригинал либо есть у них, либо они его помнят1. Я всегда пишу от руки без копий, не храню чернови¬ков рукописей и не завожу бумажного царства. Пишу без копии и Вам, единственная копия, которая от него останется, это рубец в сердце от Вашей общей ласки, а остальное я забуду.

Половины бывавших у меня литераторов из Польши я не по¬мню, частью даже не знал и не узнавал их фамилий. Все они про¬ходили через Иностранную комиссию Союза Советских Писате¬лей, где наверное имеются их списки.

Вы все время забываете, что год или полтора тому назад, ког¬да все это происходило, все было по-другому, и усилия направля¬лись главным образом к тому, чтобы произвести впечатление пол¬ной свободы и отсутствия слежки и принуждения, и глупейшим образом я этому верил (не полякам, а усилиям), не предвидя, что это все опять повернет к старому.

Мне больно, что в отношении меня Вы продолжаете идти по пути, который кажется мне ложным. Мне думается, гораздо боль¬ше добра принесло бы, если бы меня поместили в «Правде» и вы¬пустили в ускоренные сроки переводы «Фауста» и «Марии Стю¬арт», а также собрание моих стихотворений и роман с выпуском неприемлемостей. Легализовать меня было бы, мне кажется, ра¬зумнее, чем множить признаки моей незаконности.

В чем-то (не со мной, конечно, что я, малая песчинка) у нас перемудрили. Где тонко, там и рвется. Я рад быть по пого¬ворке этой ниткой или одной из этих ниток, но я живой человек и, естественно, мне страшно того, что Вы мне готовите. Тогда Бог Вам судья.

Все в Вашей воле, нет ничего в наших законах, что бы я мог ее неограниченности противопоставить.

Ваш Б. Пастернак

Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, без шифра). Письмо не было отослано и осталось в бумагах О. В. Ивинской. Там же черновые наброски к нему: «1) Внимание к моим работам извне нарастало не только помимо меня, но и помимо моего ведома. Так бывало всегда. Ни один из больших художников прошлого не пропагандировал себя, не делал своей славы сво¬ими руками, но наоборот, стыдился и стеснялся ее. 2) Было наивно ду¬мать, что двенадцатилетнее (1945—1957) замалчивание меня сотрет след моего существования. Этими мерами достигнуто обратное. 3) Телеграм¬ма, которую в предложенном мне виде я подписал, вызывает мое сожале¬ние не только потому, что я это сделал нехотя и скрепя сердце, но и отто¬го, что шум, которого желают избежать, и которого появленье романа нисколько бы не вызвало, подымется только теперь, в результате запре¬тительных мер по отношению к его напечатанию. 4) Я ничего хорошего впереди для себя не вижу. Недоразумения в отношении меня будут мно¬житься, отраженные их следствия будут отзываться на мне, может быть, все гибельнее и острее. И совершенно ясно, что мною это каждый раз кон¬чаться не будет, а будет влечь за собой нежелательное сочувствие ко мне и к судьбе моих мыслей. 5) Как можно думать, что в век Туполевского реак¬тивного самолета, телевизоров, радиолокации и прочего, в мире, связан¬ном современными средствами сообщения, взаимным интересом народов друг к другу, именно духом мира и дружбы, о которых столько говорилось на фестивале, чье бы то ни было горячее и сосредоточенное творчество мо¬жет быть утаено от мира простою укупоркой при помощи пробки, наподо¬бие бутылки. Не только в Польше, но, наверное, во многих странах роман или отрывки из него станут известны без моих личных усилий и напере¬кор моему противодействию. Мне кажется есть только