свидетельство, к которому впоследствии все будут обращаться, вся часть вокруг прогулки по ул. Чавчавадзе, вся часть вокруг понятия «гадавардна»2.

Мне предстоит очень серьезная зима, полная, вероятно, ис¬пытаний и ударов. Я сам описал в романе умственное раздвоение людей, обвинения которых в повседневных, привычных из статей и кинофильмов, высоко и красиво звучащих выражениях, кажу-щихся такими очевидными и бесспорными, доводили их до ис¬кренней сдачи и самообвинения. Наверное призраки этих состо¬яний суждены и мне, но это в ходе фактов ничего не изменит, я не чудотворец, я жизни идей, интересов и представлений в мире ос¬тановить не в состоянии, а «Докт<ор> Жив<аго>» слишком зна¬чащее, слишком естественное и своевременное звено в их цепи.

Судьба произведения должна отделяться от судьбы писателя, она должна быть самостоятельной и иной, чем его судьба. Это ес¬тественно в отношении больших людей и большой литературы, это понимают дети, в счастливые для искусства эпохи и этого не понимает никто в наше время, так постаравшееся над уничтоже¬нием художника в человеке, так поработавшее над уничтожением личности и ее понимания в нас. Для того, что мне предстоит, нет в обращении подходящих категорий: мое имя и мое дело будут раз¬виваться в закономерности, незаслуженной и даже отдаленно не снившейся мне, но моя личная участь будет предметом слепой случайности, допускающей что угодно от благополучного исхода до несчастной катастрофы.

Я еще хотел сказать несколько слов о Вашей статье. Очень правильны Ваши замечания о несущественности различий между не облеченной уподоблениями прямой и прозрачной речью в по¬эзии и теми случаями, когда она пользуется метафорами, очень хороши примеры из Пушкина и Бараташвили. Ошибочно дума¬ют, что это элементы письменности или творчества, они занесе¬ны в литературу из разговорной речи, которая еще больше, чем язык художественного отбора, состоит одинаково из слов, сказан¬ных в прямом и переносном смысле, и где, мне кажется, яснее, что прямая формулировка и метафора — не противоположности, а разновременные стадии мысли, ранней, мгновенно родившейся и еще не проясненной в метафоре и отлежавшейся, определившей свой смысл и только совершенствующей свое выражение в немета¬форическом утверждении. И как в природе рядом уживаются ран-ние и поздние сорта разных сроков, было бы бессмысленным аске¬тизмом ограничивать течение душевной жизни одними явления¬ми только начального или только конечного порядка.

Наконец, об интонации. Это слово когда-то часто применя¬лось ко мне в речах и статьях, и всегда вызывало во мне неизмен¬ное недовольство и недоумение. Это понятие слишком побочное и бедное, чтобы заключить в себе что-то принципиальное и мно-гоохватывающее, на чем можно было бы построить теорию, даже отрицательную и боевую, даже в молодые дни общественного рас¬пада и уличных потасовок.

Наверное, Тициан пользовался этим наименованием непра¬вильно и в большей степени, чем другие, подразумевал под ним нечто совершенно иное. Может быть он имел в виду то, что имело власть технического обета надо мной периода «Сестры моей — жизни», и если это было так, то был ближе к правде.

В 17-м и 18 году мне хотелось приблизить свои свидетельства насколько возможно к экспромту, и дело не в том, что стихи «Се¬стры моей жизни» и «Тем и вариаций» я старался писать в один присест или перемарывать как можно меньше, но в основаниях более положительного порядка.

Если прежде и впоследствии меня останавливало и стихотво¬рением становилось то, что казалось ярким, или глубоким, или горячим, или сильным, то в названные годы (17 и 18) я записал только то, что речевым складом, оборотом фразы как бы целиком вырывалось само собой, непроизвольное и неделимое, неожидан¬но-непререкаемое.

Принципом отбора (и ведь очень скупого) была не обработка и совершенствование набросков, но именно сила, с которой не¬которое из этого сразу выпаливалось и с разбега ложилось имен¬но в свежести и естественности, случайности и счастье.

Извините, что я Вас так томлю разбором Ваших же мыслей. Вот главная, трагическая похвала Вам, которая все время горько

напрашивается, которую я все время сдерживал и все-таки выскажу. Статья — знак и мерило Вас самих, Вашей затерянности среди такого множества слившихся имен и лиц, давно и далеко где-то остановившихся и неотличимых. Для кого бьющаяся жил¬ка Ваших розысков, Ваша точность, Ваше изящество, высота и сжатость Ваших одиноких знаний?

Ваш Б. Пастернак

Впервые: «Вопросы литературы», 1966, № 1 (с купюрами). — Авто¬граф (ГМГЛ, № 147, 24).

1 Статья С. Чиковани о Т. Табидзе была написана в качестве предис¬ловия к кн.: Тициан Табидзе. Стихотворения. Тбилиси, «Заря Востока», 1957.

2 «Тициану Табидзе, — писал Чиковани, — …была присуща какая-то особая тревожная интонация, которую поэт сам называл «гадавардна», что означает: «бросаться очертя голову», «окунуться»» (там же. С. 15).

1459. С. Д’АНДЖЕЛО

22 октября 1957, Переделкино

22 окт. 1957

Дорогой мой Sergio! Бесконечно благодарен Вам за Ваши за¬боты. Мне страшно больно и стыдно, что Вы на нас тратите так много времени и сил. Один югославский писатель из Загреба, осе¬нью бывший в Париже, во французской открытке оттуда сообщил мне: J’ai lu dans «Esprit» un recit de vous…*1 Речь, таким образом о какой-то прозе и, по-видимому, в каком-то из номеров конца лета или осеннем. Едва ли этот писатель мог так спутать факты, чтобы о стихотворениях, помещенных в марте, сказать recite, и что он их недавно читал. Я не могу письменно справиться об этом, мое пись¬мо пропадет, не дойдет и ответ на него. Если бы Вы могли навести справки и, если бы подтвердилось, что кроме мартовского мате¬риала, действительно напечатано что-то, если бы Вам удалось до¬стать этот номер! В этом случае меня ждет либо огорчение, либо радость. Огорчение — если переведено что-нибудь из моей ста¬рой прозы, мало содержательной, манерной и тексты которой лег¬че достать за границей, чем мои новые работы; и радость, если вдруг, на мое счастье, это отрывки той автобиографии, которую Вы знаете и переводили сами2.

* Я прочел в «Эспри» Вашу повесть… (фр.). 267

В отношении F у меня к Вам две просьбы! 1) Что¬бы на эту возмутительную, основанную на неслыханном издева¬тельстве надо мной переписку (принуждают угрозами смерти и ареста и заставляют изображать мое «недовольство» Е в качестве личного дела свободного человека, в которое власти как бы не вме-шиваются и о котором якобы не знают)3, чтобы на эту переписку Е совершенно не отвечал ни слова и ее абсолютно игнорировал. Мож¬но ли участвовать в такой подлой двойственности и насмешке над душой, совестью, жизнью человека, всем, всем самым святым! Я сам все усилия употреблю, чтобы этот дешевый и отвратитель¬ный спорт по мере возможности, прекратился.

2) Чтобы F. позаботился, как бы эта фиктивная игра якобы «моей волей» никого не запутала, чтобы нигде на нее не обращали внимания и чтобы везде книги вышли как можно скорее4.

Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, без шифра). Письмо не было отправлено адресату и осталось в бумагах О. В. Ивинской.

1 Имеется в виду сербский славист Миловой Джованович, который прочел «Повесть» (1929) Пастернака, опубликованную во французском переводе Б. Горелого в «Esprit», 1957, N9 19—23.

2 Очерк «Люди и положения» был переведен С. Д’Анджел о и издан у Фельтринелли в конце 1958 г.

3 «1). Самое важное все-таки, — писал Пастернак в сохранившемся наброске, — чтобы эти фиктивные, позорные и не мною писанные пись¬ма не ввели в заблуждение не только Фельтринелли, но и Галлимара и Кол¬линза. Надо, чтобы об этом позаботились. Остальное, в конце концов, ме¬лочи, которыми можно было бы пренебрегнуть. 2). Но вообще говоря, Ф., чтобы отвечать мне, мог бы написать в Гослитиздат или даже в ЦК. «Я давно ответил Пастернаку, и если он не получил письма, то может быть его пере¬писка конфискуется и письма к нему не доходят. Вообще, разберитесь в своих собственных порядках». Пусть лучше на этот раз действительно не отвечает мне, не отвечает никогда. Так мне будет легче» (РГАЛИ, ф. 379, без шифра).

4 В архиве Галлимара сохранилась телеграмма за подписью Пастер¬нака, в которой требовалось возвращение переданных из Милана «без ве¬дома и согласия» автора «фотокопий рукописи предварительного вариан¬та неоконченного романа «Доктор Живаго»». Аналогичный текст от лица автора о нежелании издавать «нуждающийся в серьезном совершенство¬вании предварительный вариант будущего произведения» был послан из¬дательству Коллинза в Англию. Имеются еще другие, более распростра-ненные варианты обращений к обоим издателям, на одном из которых красным карандашом Пастернак написал: «Текст письма составлен в ЦК, угрожали жизнью» (там же). Рукою Пастернака сделан перевод письма 6 нояб. 1957 издателя У. Коллинза, который подтверждал получение теле¬граммы, и сообщал, что не может остановить издание романа, выпустить который они обязаны по условиям контракта и который окупится только продажей книг. «Мне едва ли нужно добавлять, — писал Коллинз, — что как литературное произведение «Доктор Живаго», по-нашему, едва ли нуждается в отделке, и наша величайшая задача будет состоять в том, что¬бы воспроизвести его по-английски в достойном переводе» (там же).

1460. С. ЧИКОВАНИ

25 октября 1957, Переделкино

25 окт. 1957

Дорогой Симон, у меня такое чувство, будто Вы приедете на праздники в Москву, и я Вас скоро увижу.

Я не уверен, написали ли Вы Ваши строки ко мне (где назва¬на Вакханалия и пр.) после получения моего письма о Вашем пре¬дисловии к книге Тициана.

Вероятно тогда Вы письма моего еще не получили. Для меня было новостью, что статья пошла предисловием к русскому Тиф¬лисскому изданию1. Насколько внешним видом, это издание луч¬ше московского! Я Нине об этом телеграфировал. Она подарила по экземпляру всем у нас: отдельно Зине, Лёне, Стасику. Было решено, что все они ей отдельно напишут. Но в тот же день Ста¬сик срочно вылетел в свое концертное турне по Уралу, а Леня за¬болел гриппом с 40-градусной температурой (теперь ему легче, он выздоравливает).

Симон, я телеграфировал Златкину, чтобы из «Зари Востока» перевели мне еще, сверх полученных 6 тысяч, некоторое количе¬ство денег за готовящуюся книгу. Я не нуждаюсь, но я не знаю, что со мною захотят выкинуть по прошествии некоторого време¬ни, к концу года. Надо воспользоваться этим перерывом и что-нибудь перехватить, даже если бы Златкину пришлось для этого нарушить какой-нибудь закон.

Ко всему можно привыкнуть, и любая дикость может пока¬заться обычной, в этом отношении можно зайти очень далеко. Забыто, что настоящий художник, носитель имени действитель¬но должен чем-то вьщеляться, должен быть большим человеком. Вообще-то и с людьми нельзя так обращаться, как у нас, но глупо Думать, что можно чего-то достигнуть, обращаясь с человеком, уверенным в своей правоте и внутренней силе, как с мальчишкой.

Разумеется я могу лавировать до поры до времени пустяками, чтобы выиграть в сроке, но в решительную минуту, когда я буду знать, что все достигнуто, я взорвусь и пойду на любую крайность.

Всегда