просьба. Ничто из происшедшего не могло бы осуществиться без участия С. Д’А<нджело>, который был нашим неустанным ангелом-хранителем. Хотя помощь столь высокого уровня не может быть денежно оценена, доставьте мне большую радость, вознаградите его, когда он вернется к Вам, за безграничную трату времени и сил. Удержите из суммы, которую Вы считаете нужным сохранить для меня на будущее, значитель¬ную часть в пользу С. Д’А., какую сочтете нужной, и удвойте ее1.
Прощайте надолго, дорогой, дорогой зачинатель моей новой счастливой судьбы (несмотря на пугающие последствия)!
Впервые: «Континент», 2001, № 107. — Автограф по-фр. (РГАНИ).
I Письмо было передано через С. Д’Анджело и прочитано ему вслух. Д’Анджело просил вычеркнуть последний абзац, но «Пастернак был не¬преклонен», — как записал он в своих воспоминаниях, и против этого места написал: «Нет» («The Sunday Telegraph*, May 7, 1961). Это не поме¬шало, однако, Д’Анджело впоследствии потребовать себе у Фельтринелли половину гонораров Пастернака.
1470. П. П. СУВЧИНСКОМУ
11 декабря 1957, Переделкино
II дек. 1957 г.
Петр Петрович, родной мой, я глазам своим не верю, выводя Ваше имя спустя несколько минут после получения Вашего пись¬ма и его прочтения. Какое чудо! Какой добрый гений надоумил Вас взяться за перо, написать мне и отправить письмо наудачу, не задумываясь, дойдет ли оно до цели и найдет ли меня? И вот оно дошло1. Как я рад, как я Вам благодарен!
Итак, для первого (или возобновленного) раза, в двух словах, наскоро. Я счастлив, что Вы наверное прочтете последний, глав¬ный труд моей жизни, то, для чего, по-видимому, я родился и жил. О, тогда напишите мне что-нибудь. Ведь я ничего не знаю, только случайно с какой-нибудь оказией долетает что-нибудь из пятого в десятое.
Когда после войны я убедился, что какая-то горсточка чуда¬ков за морем знает обо мне, мне стало неспокойно, тяжело и стыдно, что какое-то, пусть и ничтожно малое, имя приобретено мной такими ничего не значащими пустяками, как современные стихи, как индивидуальность в современной поэзии, такой все¬гда уклончивой, недоказательной, недоговоренной. Я подумал, что раз уже такая неловкость совершилась, и я злоупотребил чьим-то вниманием на свете, таким далеким и мне неведомым, раз я остановил его на себе, и этого больше не поправить, надо будет по крайней мере искупить этот стыд чем-нибудь оконча¬тельным и исчерпывающим, чем-нибудь действительно выража¬ющим меня целиком до конца, чем-нибудь, что будет мне сто¬ить большого труда и времени, больших сердечных сил и, может быть, самой жизни. Было совершенно удивительно, что плохо ли хорошо ли, я это исполнил. Обыкновенно такие вещи оста¬ются мечтами, не удаются.
Это так сильно расходится с нашими навыками, что, разу¬меется, никто не может этому радоваться и меня не за что гладить по головке. Но спешу успокоить Вас и всех тех, кто, может быть, тревожится обо мне: я жив и здоров, мне незаслуженно хорошо, лучше, чем я заслуживаю, и я удивляюсь мягкости и благородству, с каким со мной обходятся и щадят меня.
Благодарю Вас за сообщение о музыке, о Вашей роли и учас¬тии в ее современном движении, благодарю за приложенные проспекты2 — обо всем этом разговор будет позже, я наверное воспользуюсь Вашей готовностью сблизить и познакомить меня с тем из нового, чего я совсем не знаю. Пока это мне радостно с той стороны, с какой это касается лично Вас, — мне радостно, что жизнь для Вас не остановилась, что творчески Вы в передних рядах, что язык времени, язык исторического развития — язык Вашей души, Ваш собственный язык.
Но сейчас заговаривать об этом рано, — много неотложного и некогда. Сейчас у меня множество просьб к Вам и поручений.
Во первых, — сердечный привет Н<аталии> В<икторовне>, сообщившей Вам адрес Союза, и ее милому, чудесному мужу3. Передайте последнему, что пусть с опозданием на год, я ему од¬нажды ответил и по почте отправил ему рукопись автобиографии, которую предполагалось напечатать тут в виде предисловия к за-думанному и неосуществленному моему сборнику. Видимо ни то, ни другое не дошло (вот почему я прошу писать мне через по¬средство Союза, в личной переписке с помощью обычной почты мне не везет, письма доходят лишь в виде редкого исключения). Между тем этот автобиографический очерк, вместе со стихотво¬рениями последнего года очень для меня существенны, очень меня выражают. Кстати, положа руку на сердце, совершенно, со¬вершенно искренне не могу постигнуть, как меня могут призна¬вать люди современного искусства в разных странах и что я могу для них составлять при том все большем <без>различии, с ка¬ким я отношусь к «вопросу формы» в своей работе, все более и более зиждущейся на одном только содержании, личном и веко¬вом, все еще не успокоившемся, все еще новом для меня, все еще непривычном.
Да, но вернемся к рукописям. Часть этих новых стихотворе¬ний, — половину, Вы прочтете в романе, в состав и строение ко¬торого они входят, если их только переведут вместе с прозой, — ведь я ничего, ничего решительно не знаю. Но другая половина — позднейшая, ничего общего с романом не имеет, и жаль, что Вы их не увидите. Есть у меня смутное допущение, что они могут быть у хранительницы Толстовского музея в Париже, m-me de Proyart. Было время, когда к нам хлынул поток путешественников в боль¬шом количестве, потом многочисленные гости во время фестива¬ля4. Люди брали кое-что почитать, что-то непостижимым обра¬зом пропадало, не возвращалось, просачивалось.
Эта m-me de Р. чудесная душа, светлейшая, увлекательней¬шая. У нее в моем сердце есть большая, сильнейшая соперница в Тулузе, и эта бы, наверное, победила5. Какое счастье, что волне этой растроганности положены границы другими участниками этого небывалого, Богом данного существования! Что было бы, когда бы не эти границы! Но то, что вне границ, какая-то радую¬щаяся, благодарная, душевная бесконечность вся положена к но¬гам их, передайте им.
Еще просьба. Где-то поминают меня сейчас, что-то перево¬дят, помещают, объясняют. Случайно до меня доходят одни кру¬пицы. Из этих толкований пока что мне всего ближе и роднее по¬нимание < >6.
Меня поразили стихотворные переводы Michel Aucouturier, сжатые, полновесные, звучные, бесподобные. Я не знаю, знает ли он, что они мне так нравятся. Очень хороша справка обо мне В. Горелого в начале переведенной «Повести»…Ц n’y a pas d’oeuvre creatrice sans ouverture sur runivers. C’est implicitement que le Recit de Pasternak condamne une literature sans transcendance* — Моло¬дец, умница, это очень тонко угадано7.
Наконец, последнее (как разрастается мое письмо! Вам не надоест читать его?). Главное из того, что я делал последние годы, Вы тем или иным способом, к моей радости в свое время прочте¬те. Из кучи переведенного выделяется Гетевский Фауст. Я перевел его четыре года тому назад. Сейчас он вышел третьим изданием. Вы бы не посмотрели его? Знаете ли Вы Фед. Авг. Степуна8 в Мюн¬хене, он профессором при тамошнем университете? Я не знаю его адреса и не переписывался с ним никогда, я в этом году прочел его предисловие к Цветаевской прозе9 и еще позже, осенью узнал с радостью, что он жив и здравствует, и порадовался тому, с каким восторгом о нем отозвались Андреевы и Сосинские и два моло¬дых немецких студента из Мюнхена, бывшие на фестивале.
Попытаюсь послать Вам два экземпляра Фауста, не знаю, дой¬дут ли, один для Вас, другой для пересылки Степуну — извините, что затрудняю Вас.
Вот что в Фаусте было самое главное. Мне хотелось, чтобы слова заключительного мистического хора и пасхального богослу¬жения и говора на народном гулянье и язык женской страсти и горя, и дьявольщины и волшебных превращений, чтобы все это было в один уровень друг с другом и все сплошь, и таинства и по¬вседневность, одинаково подлинно и горячо жило, значило, дви¬галось и говорило. Чтобы глубина и бездонность были в действии, а не в притязательной стилизации и изображении. За этой рабо¬той, проделанной чрезвычайно быстро (вперемежку с «Д-ром Живаго») в год с чем-то, у меня было такое чувство, что какой-то новый шаг сделан в русской лирике, достигнута какая-то новая ее ступень, вроде того, что ли, как самым ошеломляющим существом Тютчева, а потом и Блока, мне представляется до сих пор ощути¬мая легкость, обиходность и естественность языка, отвечавшего новизне их времени, свежести беглого текучего словаря, на каж¬дом шагу предоставляющего мгновенный ненасильственный вы¬бор. Но при условии такого простого прозрачного пересказа, пе-редача трагедии есть наиболее прямое философское ее толкова¬ние. Я думаю, это не может не интересовать Степуна.
…нет творческих работ без новых открытий мира. «По¬весть» Пастернака неявно выносит приговор литерату¬ре без реальности высшего порядка (трансцендентнос¬ти) (фр.).
Но наконец пора расстаться нам. Еще раз от души благодарю Вас за все, крепко целую и обнимаю. Известите меня как-нибудь потом о получении письма и книжек тем же способом, но номер дома на улице Воровского 52, а не 62, а все остальное верно.
Ваш Б. Пастернак
Ах, да, и одно очень важное. Как я любил всегда Ремизова, как верил, что какая-нибудь уважительная, непреодолимая при¬чина заставит меня попасть когда-нибудь на Запад и я А<лексея> М<ихайловича> увижу! Дай Бог ему поскорей выздороветь и по-правиться10.
В последнюю минуту вспомнил про свою статью о Шопене, не понадобится ли она Вам для Ваших музыкальных журналов? Располагайте ею, как угодно. В выдержках и видоизменениях ее как-то печатали у нас11. Вкладываю ее в Шубертовскую страницу Фауста. Gretchen am Spirmrad*.
Впервые. — Местонахождение автографа неизвестно. Печатается по машин, копии. Это письмо не было получено Сувчинским и через несколь¬ко месяцев вернулось к Пастернаку.
1 Письмо Сувчинского было послано на адрес Союза писателей.
2 «Вот уже много лет как я занимаюсь только музыкой; я убежденный сторонник так называемой додекафонической музыки…», — писал Сув-чинский 26 нояб. 1957 (Revue des Etudes slaves. Т. 62.4. Paris, 1990. P. 728).
3 H. В. Резникова и ее муж Даниил Георгиевич. По поводу посылки Резникову рукописи очерка «Люди и положения» см. коммент. 3 к письму № 1455.
4 Имеется в виду Международный фестиваль молодежи и студентов, проходивший в августе 1957 г. в Москве.
5 Речь идет об Э. Пельтье.
6 В машин, отсутствует имя.
7 Цитата из вводной статьи Бенжамена Горелого к публикации «По¬вести» в «Esprit», 1957, № 19—23. На это высказывание Пастернак ссыла¬ется в письме к Ж. де Пруайяр 8 мая 1958, когда говорит, о чем он хотел бы написать в предисловии к французскому «Доктору Живаго»: «о револю¬циях вообще, о нашем поколении, о том, что такое «трансцендентность», которую два или три раза упомянули в отзывах обо мне и т. д….» («Новый мир», 1992, № 1. С. 142). См. также письмо № 1503.
8 Ф. А. Степун
