Вас.
Посылаю Вам в качестве подарка полученный из «Знамени»2 читательский отклик на стихотворения в апрельском номере. Не сопровождаю комментарием, Вы слишком тонки, чтобы не оце¬нить всей прелести этих рассуждений. Меня с детства удивляла эта страсть большинства быть в каком-нибудь отношении типи¬ческими, обязательно представлять какой-нибудь разряд или ка¬тегорию, а не быть собою. Откуда это, такое сильное в наше время поклонение типичности. Как не понимают, что типичность это утрата души и лица, гибель судьбы и имени. Будьте здоровы, всего лучшего. Ваш Б. И
Впервые: «Юность», 1988, N° 10. — Автограф (РГАЛИ, ф. 2596, on. 1, ед. хр. 54).
1 Шаламов вспоминал, что 13 ноября 1953 г. при встрече с Пастер¬наком передал ему «синюю тетрадь» со стихами, написанными в Яку¬тии. «Через час после моего ухода, — писал Шаламов, — Пастернак по¬звонил сестре жены — он рад, он взволнован стихами» («Встречи с про¬шлым». Вып. 6. М., 1988. С. 293). Позднее они составили часть книги «Ко¬лымские тетради» и публиковались при жизни Шаламова в разных сборниках.
2 К письму приложена машин, копия отклика читателя Анатолия Карпова из Ростова-на-Дону на публикацию «Стихов из романа» в «Зна¬мени» (1954, N° 4): «Опубликованные здесь стихотворения производят, прямо сказать, дурное впечатление своей сыростью, грубой неотесаннос¬тью, попиранием смысла. <...> По-моему это не та лирика, тов. Пастер¬нак, которую ждет от своих поэтов советский читатель!».
1281. Е. Б. ПАСТЕРНАКУ
27 июня 1954, Переделкино
27 июня 1954 Дорогой Женичка!
Мама дала мне твои стихи с просьбою прочитать их и напи¬сать тебе что-нибудь о них. Я всегда боялся этого и уклонялся не оттого, что не допускал мысли, чтобы они были хороши или даже очень хороши; но если бы даже у тебя открылся дар гениальнос¬ти и именно стихи явились его выражением, и это случилось бы еще при моей жизни, я обязательно прозевал и проморгал это, так совсем, совсем по-другому, чем принято, смотрю я на искус¬ство и в особенности на то, что называется стихами, поэзией, литературой. Например, чтобы не далеко ходить, пожелание Ма¬яковского, чтобы поэтов было много и разных1, или возня Горь¬кого с молодыми литераторами, учреждение литературных ин¬ститутов, воспитывание кадров и прочая, совершенно не понят¬но мне. Так могли желать только плохой поэт и плохой писатель. Это так же странно, как думать, что много богов во много раз лучше, чем один Бог, или что чем больше будет отцов у человека, тем лучше. Мало ли что можно пожелать? Например, если бы на деревьях росли жареные сосиски, это, наверное, было бы очень удобно, но едва ли земля выиграла, если бы вся превратилась в кухмистерскую. Есть множество людей, которые читают и пи¬шут стихи, собираются, любят поэзию, знают поэтов, знают, что хорошо и плохо. Множество моих знакомых, ты и круг твоих дру¬зей — люди этого порядка. Я всегда чувствовал себя чужим и сму¬щался в таком обществе. Мне недоставало начитанности этой среды, принятых ею мерил, ее условного понимания, вообража¬емой ее твердой почвы. Я не знаю, что хорошо, что плохо, даже в таких определенных, осязательных и действительных, имеющих¬ся на свете искусствах, как музыка и живопись. Что же мне ска¬зать о таком расплывчатом, лишенном основ и очертаний, несу¬ществующем призраке, как поэзия? Мне кажется, всегда, и осо¬бенно у самых больших, она являлась взамен чего-то другого. И только когда она заменяла какую-то неизвестную редкую дра¬гоценность, когда она возникала вместо какой-то великой му¬зыки, великой живописи, великой жизни или великой деятель¬ности, — величие дела, которое она заменяла, придавало ей со¬стоятельности, нисколько не прибавляя определенности и само¬стоятельного значения. Я смертельно не люблю слова «поэт» и кроющихся за этим словом представлений, как не люблю слова «скрипка» и самого инструмента, когда его плаксивый жалост¬ный звук не поддержан гармоническими безднами рояля, оркес¬тра или органа. В такой же степени деятельность стихотворца, не соотнесенная со зрелищем эпохи или не противопоставлен¬ная ему, не дополненная параллельно идущим, в прозе выражен¬ным самостоятельным миром, не освященная отдельно сложив¬шейся философией и особо сложившейся жизнью, есть не дове¬денная до конца, не сомкнувшая концов, ничего собою не об¬ведшая очертанием, оставшаяся некоторою кривою среди кривых, кривой притязательною. В твоих стихах язык лучше, чем обыкновенно бывает у таких молодых неопытных любителей. Это их хорошая сторона. Всякое искусство — упражнение в объек¬тивности. Я ее не нашел у тебя в той степени, которая утвержда¬ла бы и оправдывала это обращение к стихотворной форме. Эле-гизм содержания слишком житейски личный, слишком подчи¬нен каким-то действительным счетам, недостаточно широк, не поднят до какой-то более общей значительности. Эта повесть превратности, только изложенная стихотворным языком, а не внутренне претворенная. Это моя первая придирка. Вторая. «Пу¬стыня», «тропа», «пашня», «котлован» и пр. и пр. Это название представлений, которые сами по рельефности, определенности и сложности, могут быть отдельными образами или картинами. Я не люблю, когда они употреблены не в их собственном значе¬нии и не в переносном метафорическом, а в виде понятий, в виде служебных слов или вспомогательных частиц вследствие нена¬ходчивости автора, не подыскавшего более точных обозначений для своей мысли, если это действительно додуманная мысль, а не принятая за мысль зачаточная мозговая видимость: Сюда же надо отнести общую бледность и неяркость всех построений, подчиненное положение природы в них, любовь к ней, но неза-хваченность ее красками до страсти, до самозабвения. Это вто-рая придирка.
Очень часто, и даже в лучших стихах (на 2-й странице и на 3-й втом стихотворении, которое зимой, в слушании, мне больше всех понравилось) случаи немного поспешного и чересчур уверенного самовозведения в поэты. Много ли радости в этом слове? Я уже сказал, как мне чужды некоторые оттенки его значения. Остава¬ясь в кругу этих несвойственных мне выражений, скажу, что преж-девременность этого самопроизводства непоэтична. Вот третья придирка.
Я знаю, что мои грехи гораздо хуже и многочисленнее, что мне можно возразить и припереть меня к стене множеством вы¬держек, что я непоследователен и несправедлив. Но я ведь и от¬малчиваюсь всегда на тему об искусстве и как чумы боюсь разго¬воров о «стихах» и просьбы дать отзыв о них.
Вот то пустое, несправедливое, холодное и к делу не идущее, что должен был я сказать на нерйдостную для меня, спорную, со¬мнительную и мне навязанную тему. Но побежденное страдание, и при этом побежденное так глубоко и благородно, и выраженное так задушевно и мягко, занимает в жизни большое и высокое ме¬сто и покоряет и настраивает на уважение.
Это главное, остальное пустяки.
Впервые: «Существованья ткань сквозная». — Автограф (РГАЛИ, ф. 379, без шифра).
Письмо написано в ответ на переданные стихи, но не было отправ¬лено из боязни обидеть сына (сохранилось в бумагах О. В. Ивинской). Через некоторое время было послано другое письмо 12 июля 1954, где в возмещение неотосланного Пастернак писал: «Дорогой Женя! Тебя нельзя оставлять без письма. Мама расскажет тебе о нашем разговоре и нисколь¬ко не будет виновата, если оставит тебя в неясности насчет моего мнения о твоих стихотворениях. Она не могла вынести из моих слов ничего опре¬деленного, потому что никакой определенности они не заключали» (там же. С. 510).
1 Неточная цитата из стих. В. Маяковского «Послание пролетарским поэтам» (1926): «А мне / в действительности единственное надо — / чтоб больше поэтов / хороших и разных». В письме 12 июля эта мысль объяс¬нена подробнее: «Например, когда какие-то годы жизни шли у меня в сопровождении Тютчева, или меня сводил с ума Лермонтов, мне никог¬да не приходило в голову, что еще лучше бы она шла под целый хор Тют¬чевых или при участии десяти Лермонтовых. Напротив, я радовался их единственности и немногочисленности, а не вынужденно мирился с ней. Эта единственность требовалась мне, входила в состав моего ощущения, моего наслаждения их символическою силой, их условностью, воздей¬ствием их одних за всех других. А Маяковскому требуются все эти другие. Ему хотелось, чтобы поэтов было «много и разных». Мне это так же не¬понятно, как если бы он хотел, чтобы на земле было много солнц или у него самого было как можно больше разных сознаний. Всю жизнь я вожу с собой умещающийся на одной полке отбор любимейших, без конца пе¬речитываемых книг. Однако и среди этих немногих с годами оказывают¬ся лишние. А Горький считал целесообразным разводить не только цвет¬ную капусту и кроликов, но еще и молодых писателей. Отсюда и инсти¬туты его имени» (там же. С. 510—511).
1282. А. И. ЦВЕТАЕВОЙ
2 июля 1954, Москва
2 июля 1954 г. Дорогая Ася!
Простите, что отправляя деньги, я не мог ничего написать Вам на сопроводительном талоне. Перед почтовым окошком была большая очередь, и я потерял бы свое место в ней, если бы еще задержался за заполнением бланка.
Ваши страницы с гаснущим и возгорающимся светом очень хорошо начаты и хорошо задуманы, но я напишу Вам о них в сле¬дующий раз, когда разберу их до конца.
Работаю, чувствую себя хорошо, но часто бывают перебои, аритмия. Крепко целую Вас и от души желаю всего лучшего.
Большое спасибо Вам за все ласковые слова двух последних Ваших писем.
Ваш Б.
Впервые. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 397).
1283. О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
12 июля 1954, Переделкино
12. VII. 1954
Дорогая Олюшка! Жива ли ты и что делаешь? Как твое здоро¬вье? Я более чем свинья перед тобой, я подлец и мерзавец (если только это действительно более свиньи), что отделался короткой отпиской в ответ на твой большой обстоятельный разбор Гамле¬товской премьеры. Это было замечательное письмо, содержавшее целый мир представлений, в общей сложности споривших глуби¬ной и яркостью с самим Гамлетом. И когда я теперь слышу или узнаю что-нибудь об этой постановке, передо мной встают не Шекспир, не Александринка, не Ленинград, а твое письмо1.
Я боюсь, что ты не знаешь, как я люблю тебя, и не чувству¬ешь, как я тебя целую. Но если я расстанусь со своим, вошедшим в привычку, трудолюбием, что тогда от меня останется?
Зимою несколько либеральных месяцев были в том отноше¬нии облегчением, что знакомые заговорили живее и с большим смыслом, стало интереснее ходить в гости и видать людей.
Кроме того, наступил перерыв в утомительном этом плава¬нии по собственной вынужденной безбрежности, без руля и без ветрил, некоторое подобие органического, наполненного жизнью воздуха подступило к твоей судьбе, охватило ее кругом, опять при¬дало ей очертания. Стало легче работать. Элемент определеннос¬ти хотя бы даже далекой, одним своим присутствием в простран¬стве дал опять почувствовать, где ты начинаешься и кончаешься, чего хочешь, почему у тебя такие странные желания и что ты дол¬жен делать.
Я и тогда был вне этих слабых перемен и не льстил себя ника¬кими надеждами.
