я сам рас¬сказывать Вам и всем другим о себе самом. И таким образом жизнь моя, за немногими исключениями ото всех откололась, и мне не¬интересно то, что Вы мне пишете, и непонятна доверчивость, с которой Вы слышите в сотый раз о том, что меня издадут или меня не издадут, и придаете этой ерунде какое бы то ни было значение1.
Впервые. — Местонахождение автографа неизвестно. Печатается по фотокопии с открытки, посланной в Воркуту, пос. Рудник, школа № 3.
I В ответ на следующее письмо от 3. Ф. Руофф Пастернак писал 10 февр. 1959: «Благодарю Вас, что Вы простили меня. Я написал Вам тог¬да нехорошее и грубое письмо, и потом жалел. Спасибо также за письмо и Роденовскую голову. Ваш Б. Пастернак».
1498. Л. Л. СЛЕЙТЕР
11 мая 1958, Переделкино
II мая 1958 г.
Дорогая Лида, я без году неделя из больницы. Это возвраще¬ние к жизни обладает страшной силой. У меня, когда я ее засижи¬ваю больше часу, еще продолжает болеть нога. Но по-прежнему жизнь остается волшебным сочетанием, состоящим из удач и пред¬положений, и мне ужасно хочется писать, но я вынужден откла¬дывать работу, потому что у меня накопилась груда заграничных писем, на которые мне хочется ответить.
Я представляю себе, чем должна была явиться папина выс¬тавка безотносительно и объективно, и какое место она должна была занять в вашем существовании1. Когда я понадергал из его альбомов и записных книжек до ста его рисунков, дал их оканто¬вать и развесил по стенам, это преобразило не то что внешний вид помещения, это преобразило мою жизнь, начиная с дня их раз¬вески, точно ее перенесли в другое место с другим солнцем и дру¬гим климатом. Мне даже книжку, которая бы подобралась из ве¬щей того времени, хотелось озаглавить: Комната, увешанная кар¬тинами.
Наверное благодаря вновь подтвердившейся его вечной по¬беде вы испытали возврат всего прошлого, всех периодов пережи¬того в той восторжествовавшей, самоутвердившейся форме, ка¬кою никогда не может быть само воспоминание.
Я не знаю, зачем я тут же начну записывать тебе два весенних пустяка (когда я говорю о желании писать, речь о темах более се¬рьезных, вроде «Вакханалии», «Музыки», «Ночи» и т. д.)2.
И вот я забыл, о чем хотел написать.
У 0<льги> В<севолодовны> есть дочь, Ирочка Емельянова, студентка. У ней были знакомые, учащиеся из заграницы. Один из них Georges Nivat, уехал в Оксфорд и с ней оттуда переписыва¬ется3. Сообщено, что он познакомился с кем-то из твоих мальчи¬ков. С кем же? С Майклем или с Ники? Ирочка, о которой в ее институте распространили легенду, будто она моя приемная дочь (она прелестная, очень смелая и одаренная девочка), за моей спи¬ной зовет меня класюшей (от слова классик). Она очень в курсе всего, относящегося ко мне, и иногда снабжает своих знакомых машинными копиями моих рукописей, не проверенными и со¬держащими много ошибок. Наверное этот Nivat очень милый, и О. В. утверждает, что я его или он меня однажды видел, но я в этом не уверен.
Крепко тебя, Жоню, Федю и всех ваших целую и обнимаю. Твой Б.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 «Никогда, нигде папочкины картины не висели так, как на этой выставке, — писала Жозефина на следующий день после ее открытия. — Как скорлупа и яйцо безошибочно выточены друг для друга, так этот зал будто создан для того, чтобы принять непередаваемую красоту папочки-ных картин. Самое изобилие вещей, которое могло показаться нагромож¬дением в другом месте, превращается здесь в дышащий сад, в котором у каждого цветка свое место, прекрасное и неоспоримое» (там же. Кн. II. С. 277).
2 Далее переписаны стихи весны 1958 г. «За поворотом» и «Все сбы¬лось».
3 Жорж Нива проходил аспирантуру в Оксфордском университете и жил в доме Лидии Слейтер, которая сдавала комнаты студентам.
1499. Ж. Л. ПАСТЕРНАК
12—16 мая 1958, Переделкино
12 мая 1958
Дорогая Жоня, благодарю тебя за сделанные выписки1. Ты — папина Антигона, и за это честь тебе и слава. Все это потрясающе трогательно со стороны папы. Осмеливаюсь думать, что угадываю оттенок сожаления, сопровождавший его мысли о маме, особен¬но после ее смерти. Ему могло казаться, что ей что-то осталось не додано, что по вине его и семьи она осталась в тени, недостаточно оцененная…
Может быть, это и было так, но это не оплошность, не упу-щенье, заставляющее терзаться впоследствии. Трагизм жизни — ее естественная закономерность, она должна быть трагической, чтобы быть реальной. Когда потом над ее свидетельствами про¬ливаешь слезы, то это не оттого, что в ней незадачливо стеклись обстоятельства, а оттого, что она дорого стоила, что за нее много заплачено. Плакать заставляет ее значительность.
Совершенная случайность, но так же (несмотря на привхо¬дящую действительную катастрофичность) нельзя, например, не плакать над документацией последних дней жизни самого Шума¬на, над письмом Клары Шуман к детям с извещением о смерти их отца. Даже сведения, что его дочери жили так долго и умерли, не¬замужними учительницами музыки, одна в 1928-м, а другая, 87-ми лет, в 1938 г. в Швейцарии, странным образом поражают и вызы¬вают слезы.
Для меня в твоих выписках были, в папиных устах, очень важ¬ны строчки: «Когда же и где я встретился в первый раз с нею? — с моей судьбой?» и что: «Ему очень понравилось это определение». Далее, что папа не поддался литературному искушению предста¬вить ответ на этот вопрос в виде припоминания, явившегося вслед за тем в сновидении, приснившемся в ту же ночь.
Кроме того, необычайно важно было узнать, что мама сыгра¬ла Шумановский квинтет у директора Британского Музея за один месяц до своей смерти. С этим квинтетом были, действительно, связаны первые годы существования семьи, до вашего рождения; квинтет был звуковым наполнением обстановки и старых квар¬тир, которых вы уже не застали.
Очень хорошо, что ты разобрала и переписала эти записи. По-моему, дальнейшим их сокращением и любой обработкой даже ради их обозримости, как материала, должна заняться ты, раз ты уже это начала и проделала, и Лида тебе ни к чему. Когда ты это отожмешь как следует, тогда видно будет, что с этим делать.
Но в своей осторожности по отношению ко мне ты, конечно, права, и я тебе и Лиде наверное должен казаться до бессердечия не¬благодарным эгоистом и по отношению к памяти гюдителей, и Оли и ее работ, и всех судеб и людей, которых я встречал на своем пути, и всех окружающих и близких. И тут я ни слова не скажу в свое оп¬равдание, кроме того, что, ведь, не только уклонение от сердечного долга определяет меня, а, наверное, и еще что-то другое. И, может быть, этого второго достаточно с избытком, чтобы простить меня.
Когда у вас выйдет Д<октор> Ж<иваго>, и вы прочтете о нем что-нибудь обстоятельное, интересное и стоящее внимания, при¬шлите мне вырезки и напишите несколько слов о том, что вы уз¬наете и услышите (даже если это будет что-нибудь дурное), без боязни каких-либо последствий для меня, кроме того единствен¬ного, что оно до меня не дойдет.
Крепко целую тебя, Федю и всех твоих. После этих двух пос¬ледних заболеваний, продолжающейся боли в ноге и постоянной возможности их острого повторения чувство прочности мне дос¬тупных сроков покинуло меня, я не знаю, каким временем я рас¬полагаю, не говоря уже о постоянной, смягченной, но до поры до времени, политической угрожаемости моего положения, при ко¬тором ощущение твердой почвы тоже становится немыслимым. Именно потому урывками, в промежутках жизнь кажется вдвой¬не волшебной и непередаваемой, и я не могу устоять против нее и того, чем она незаслуженно балует.
Твой Б.
Это отношение к жизни, т. е. удивление перед тем, как я сча¬стлив и какой подарок — существование, у меня от отца: очаро¬ванность действительностью и природой была главным нервом его реализма и технического владения формой. На него, на папу внеш¬не очень (больше всех нас) похож Леня, молодой человек, до безу¬мия любящий музыку, из застенчивости отказывающийся от регу¬лярного занятия ею под руководством матери или знающего педа¬гога, самостоятельным барахтаньем достигший уже такого репер¬туара, как Шопеновские скерцо и баллады, трагически относящийся к тому, что он не стал пианистом, как его сводный брат, который пьет и которого лечат от алкоголизма. Для меня же печально, что мальчик так преувеличивает провиденциальность музыки, что ок¬руженный, если не прямо, то во втором плане, музыкантами-про¬фессионалами, он не замечает, как много хороших музыкантов и как музыка обыкновенна. — Но, ведь, это не в сторону мамочки.
16 мая 1938
Я боюсь, — отрывочность моих слов, истолкованная непра¬вильно, может повести к недоразумениям и тебя обидеть.
Мама была великолепной пианисткой: именно воспомина¬ние о ней, о ее игре, о ее обращении с музыкой, о месте, которое она ей так просто отводила в обиходе, дало мне в руки то большое мерило, которого не выдерживали потом все последующие мои наблюдения. Именно ее одаренностью мерил я свои права и дан¬ные и проваливался в собственных глазах, и музыку оставил.
Так же точно высота папиного мастерства, полнота и неисто¬щимость того, чтб он вкладывал в совершенную форму рисунка и того, что он умел сделать из простого факта и явления сходства, не позволяли мне на протяжении всех следующих лет позировать кому-нибудь или вешать на стену что-либо из того, что мне дари¬ли художники.
Но об этом нельзя и не надо говорить. Это азбука. Я думаю, что так же точно, как природа закономерна и не терпит отступле¬ний от своих законов, так в искусстве, в истории творческих созда¬ний человека законами являются одни единичности, одни только исключения, а не области, в которых эти исключения числятся и которые высоту этих исключений только оттеняют. И в моих глазах музыка с Шубертом, Брамсом и бездной прекрасных исполните¬лей и педагогов есть огромное гигантское прегрешение посредствен¬ности, которое должно было быть искуплено тем более гигантски¬ми переворотами в ней самой, каковы Шопен или Вагнер или (не важно в какой мере с этим соглашаться, Чайковский).
Здесь на конкурсе пианистов прошел первым и завоевывает всеобщую любовь, и сводит всех с ума, и побеждает молодой пиа¬нист из Америки Ван Клиберн2. Вот это я понимаю. Он уедет, и никакой музыки опять надолго больше не останется.
Я долго не буду писать вам. У меня бездна неотмеченных пи¬сем, мешающих мне работать. И ведь, «неприятности» всегда под¬стерегают меня.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 Жозефина послала брату выдержки из записок отца, 25 апр. 1958 она писала: «Несколько лет назад я решила заняться приведением в поря¬док папочкиных записей. Я стала переписывать все им занесенное: в тет¬ради, на отдельные листы, листочки, записочки и т.
