читал «Доктора Жива¬го» и в своем дневнике восторженно отзывался о нем и Автобиографичес¬ком очерке (A. Camus. «Carnets». Vol. III. Paris, Gallimard, 1989. P. 249,255, 259, 264), он, по сведениям, исходящим от Луи Мартинеза, знакомился с ним в ходе подготовки французского перевода. После присуждения Пас¬тернаку Нобелевской премии Камю послал ему поздравительную телеграм¬му, а затем выступил с заявлением в его защиту и назвал выбор Нобелев¬ского комитета «лучшим из всех возможных»; он сказал, в частности: «На¬гражденное произведение великолепно, а его автор из тех людей, чьим со-временником сознаешь себя с гордостью» («Combat», 24 octobre 1958).
1 О встрече с В. П. Катаевым см. в письме № 1514.
2 «Содом и Гоморра» — четвертый роман цикла «В поисках утрачен¬ного времени» Марселя Пруста.
3 Повесть А. Камю «Посторонний» (1944).
4 Повесть А. Камю «Падение» (1956).
1518. Р. ШАРУ
29 июня 1958, Переделкино
29 июня 1958
не удивляйтесь, если я скажу, что дух «Ж<иваго>» не так да¬лек от Вашего, как можно было бы предполагать. Хотя бы эта стра¬ница. Чтобы Вы поверили, я спешно выписываю для Вас. «Gardez-nous la revolte, reclair…» — это моя собственная молитва, «…тёте rentier et long fardeau qui succede dont la difficulte nous тепе u une revolte nouvelle»*1. Вот тот противовес и та среда, рядом с которы¬ми старомоден «Ж<иваго>». Но как у Вас в Ваших «Поисках» все четко и возвышенно!
Как трогают меня Ваши общие заботы обо мне! Я совсем не стою их. Я думаю, что Вы напрасно волнуетесь. Ничего плохого, надеюсь, со мной не случится. В то же время, если и станет хуже, разве сумасшедшая судьба Ж<иваго> не заслуживает того, чтобы заплатить за нее любую цену? Я счастлив предложенной Вами
«Сохрани нам мятеж и молнию…»; «…само безгранич¬ное и долгое бремя, приходящее на смену, и тяготы ко¬торого ведут нас к новому мятежу» (фр.).
помощью не потому, что страшусь нужды в ней, но просто потому, что меня радует мысль быть рядом с Вами. Не прямота или сме¬лость вели и охраняли меня в течение всего этого времени, но глу¬бокая наивность и невозможность заставить себя поверить во всю эту политику, как бы она ни была значительна. Так пусть эта на¬ивность спасет меня еще раз.
Из короткой открытки Бр. Пар<ена> я узнал, что Ж<иваго> появится на этих днях. Я жду книги. П<арен> упоминает о смер¬ти какой-то Наталии. Которой? Возможно ли, чтобы это была жена Резникова? Какое несчастье! Я недавно благодарил ее за то, что она послала мне Ремизова в своем переводе2. Если Вам захочется мне написать, пожалуйста, рассейте мои недоумения на этот счет.
С каким терпением и уверенным мастерством рисует Камю воскресную праздность своего чудовища! Какая картина ничто¬жества, чьи греховность и проклятие узнаются не раньше, чем обо¬рачиваются преступлением и бедой3.
Скажите всем, что если у нас в переписке возникнет корот¬кий перерыв, то не надо сразу начинать беспокоиться, это не сто¬ит того. Если действительно случится несчастье, одна из перевод¬чиц узнает об этом от моего друга4. Но я не верю, что это возмож¬но. Напротив, я, вероятно, получу заказ на перевод «Эпипсихи-диона» Шелли и «Марии Стюарт» польского классика Юлиуша Словацкого («Марию Стюарт» Шиллера я перевел несколько лет тому назад)5. Я, может быть, отклоню эту необходимость, переводы мне опротивели, я сыт ими по горло. Но до этого перерыва я напи¬шу дю Буше, это моя непреодолимая потребность. Никто не гово¬рит мне столько прекрасного, понятного и пережитого, как он.
Я не нахожу слов, чтобы выразить Вам свою любовь.
Впервые: журн. «Poesie», 1994, № 54 (oct.). — Автограф по-фр. (собр. адресата).
1 Пастернак приводит цитаты из кн. Р. Шара «Recherche de la Base et du Sommet suivi de Pauvrete et Privilege* («Поиски основания и вершины под знаком нищеты и преимуществ»)». О присылке этой книги см. ком¬мент. 3 к письму № 1494.
2 Наталия, о смерти которой горевал Парен, была его жена Наталия Георгиевна Челпанова, скончавшаяся весной 1958 г. О переводе Н. В. Рез¬никовой повести Ремизова «Подстриженными глазами» см. письмо № 1507.
3 Имеется в виду повесть А. Камю «Посторонний».
4 У Пастернака была договоренность с Жаклин де Пруайяр, что, если его арестуют, О. В. Ивинская тотчас же даст ей знать. См. письма № 1567, 1619. По-видимому, слова Пастернака о возможном перерыве в переписке были восприняты слишком прямолинейно, и переписка с французскими писателями оборвалась.
5 Беспокойство друзей по поводу материального давления на Пас¬тернака имело основание. Переводов из Шелли ему действительно не дали, но благодаря настойчивости польских писателей, не соглашавшихся ни на какого другого переводчика, заключили договор на трагедию Ю. Сло¬вацкого «Мария Стюарт», которую Пастернак перевел, но выплату денег за сданную работу задерживали в течение семи месяцев.
1519. Вяч. Вс. ИВАНОВУ
1 июля 1958, Переделкино
1 июля 1958
Дорогой Кома, извините, что я так задержал Вас ответом. Когда я сам предложил Вам показать, что Вы соберете1, это был один из тех неисчислимых случаев, когда человек второпях и не одумавшись говорит прямо противоположное тому, что он дол-жен был бы сказать. Так сложно и оговорочно мое отношение к искусству, так следовало бы мне избегать необходимости судить о нем. У меня лежат книжки многих, в том числе Слуцкого, Евту¬шенко, Берестова и других, даривших мне свои выпуски, и я в них не заглядывал не из высокомерия или недостатка времени и не оттого, что предполагал, что не найду в них ничего интересного, а оттого, что наоборот, только заурядное в таких случаях оставляет меня спокойным, все же заметное поднимает бурю противоречи¬вых ощущений, приносящих мне терзание, как терзает меня, и еще сильнее, половина или большая часть сделанного мною.
Мне близок Платоновский круг мысли относительно ис¬кусства (и исключение художников из идеального общества, и соображение, что ояЗ рхтюдегкн* не должны переступать порога поэзии)2, нетерпимость Толстого и даже, как вид запальчивости, иконоборческие варварские замашки писаревщины. Все это мне близко в сильном видоизменении. Эта же нота сидела в общем бунтарстве Маяковского, но с такою непоследовательностью, ко¬торая превращает его в эстета или «поборника прекрасного», что ли, даже для меня. Я бы никогда не мог сказать: «побольше по¬этов хороших и разных»3, потому что многочисленность занима¬ющихся искусством есть как раз отрицательная и бедственная предпосылка для того, чтобы кто-то один, неизвестно кто, наибо¬лее совестливый и стыдливый, искупал их множество своей
* лишенные вдохновения (греч.).
единственностью и общедоступность их легких наслаждений ка¬торжной плодотворностью своего страдания.
Искусство не доблесть, но позор и грех, почти проститель¬ные в своей прекрасной безобидности, и оно может быть восста¬новлено в своем достоинстве и оправдано только громадностью того, что бывает иногда куплено этим позором.
Не надо думать, что искусство само по себе источник велико¬го. Само по себе оно одним лишь будущим оправдываемое притя¬зание. Всякая творческая деятельность личной, сосредоточенной складки есть пожизненное заглаживание несовершенной нелов¬кости и неумышленной вины.
Если бы, говоря это Вам, я думал при этом о себе, высмеять меня не стоило бы труда, я сам рисовал бы на себя дешевую кари¬катуру. Но все же, Вы спросите, — как же я тогда занимаюсь тем, что так низко ставлю и осуждаю. Но ведь и грешат-то люди не потому, что считают грех добродетелью, а из слабости. Я и о гро¬мадности отвечу Вам под личным углом, притом ради Вас, потому что в конце письма сказанное на этот счет понадобится мне для совета Вам и в виде пояснительной ссылки.
Я давно и долго, еще во время войны, томился благополучно продолжающимися положениями стихотворчества, литературной деятельности и имени, как непрерывным накапливанием прома¬хов и оплошностей, которым хотелось положить разительный и ощущаемый, целиком перекрывающий конец, которые требова¬ли расплаты и удовлетворения, чего-то сразу сокрушающего при¬вычные для тебя мерила, как, например, самоубийства в жизни других или политические судебные приговоры, — тут необязатель¬но было, чтобы это была трагедия или катастрофа, но было обяза-тельно, чтобы это круто и крупно отменяло все нажитые навыки и начинало собою новое, леденяще и бесповоротно, чтобы это было вторжение воли в судьбу, вмешательство души в то, что как будто обходилось без нее и ее не касалось.
Я не говорю, что роман нечто яркое, что он талантлив, что он — удачен. Но это — переворот, это — принятие решения, это было желание начать договаривать все до конца и оценивать жизнь в духе былой безусловности, на ее широчайших основаниях. Если прежде меня привлекали разностопные ямбические размеры, то роман я стал, хотя бы в намерении, писать в размере мировом. И, — о счастье, путь назад был раз навсегда отрезан. Кома, это письмо, чрезвычайно важное для Вас и для себя, я пишу очень сбивчиво, тяжело и торопливо, в форме, не полагающейся для моего лите-ратурного звания, — и этот новый, совершенно мне раньше неве¬домый недосуг, это тоже уже — другая жизнь, это тоже смещение мерил и следствие романа.
Просматривать Ваши стихотворения было для меня време¬нами двойным страданием вот почему. Я заставал одаренную юно¬шескую душу на ложном и, может быть, ей не свойственном пути, и каждый раз, как меня что-нибудь у Вас не удовлетворяло, и что, может быть, было навеяно Маяковским или объясняется Вашей собственной незрелостью тех лет, я остро и тяжело чувствовал себя виноватым перед Вами, я в Ваших неверных или искусственных нотах слышал свои и мучился тем, какой я Вам подал дурной при¬мер. Но это еще не все. При всяком столкновении с каким-ни¬будь видом несостоятельности у Вас я сознавал, что, будь под эти¬ми примерами моя подпись, они не только не встретили бы воз¬ражения, но, может быть, вызывали бы восхищение нашего узко¬го круга. И напоминание о слепоте и несправедливости общепринятого и условного тоже меня ранило. Вот отчего я на¬звал эту муку двойною.
Мне очень легко писать Вам. Я ничем не огорчу Вас, мне не¬чем Вас огорчать. Меня всегда удивляло, как мало обращено вни¬мания на то, что я Вам сейчас напомню, как никогда об этом не говорилось. Об этом упоминается в Варыкинских дневниках Жи¬ваго. Как иногда внутренне пуст и технически блестящ Пушкин-лицеист, как обгоняют, как опережают его средства выражения действительную надобность в них. Он уже может говорить обо всем, а говорить ему еще не о чем4. После войны я собирался пи¬сать о Блоке. Я разметил для себя первые его страницы, поры «Ante lucem»5. Тут тоже предвосхищено много будущего, воспоследовав¬шего, в отвлеченных слабых очертаниях, которые наивны, как слова взрослых в устах ребенка. Эти страницы и даже книги нико¬го бы потом не остановили и так бы ничем и остались, если бы жизнь вскоре не наполнила, не подтвердила
