это все, и ничего больше. Нас пытаются задеть разными способами, то непосредственной угрозой, то подлыми ограничениями, а мы надо всем торжествуем. Кроме того, враждебная сила огорчений и помех сама служит нам на пользу, сохраняя живым то, что мы пережили и испытали в своей победе, и без чего она, возможно, выродилась бы в пустую отвлеченность и напыщенные фразы…
Дорогая Жаклин, как Вам сказать, насколько все чудесно, как все полно будущим даже в эти надвигающиеся часы, за несколько шагов до возможного конца! Элен написала мне обо всех делах, я все знаю. Чем я могу Вас отблагодарить? Это волшебство!
Я не получил обещанных книг от Парена и начинаю думать, что их украли или перехватили. Пушки Эльзы Триоле не приводят меня в ужас. Статья «Я видел, как плачет Пастернак» взволновала меня гораздо больше2. Мне показалось, что автор ко мне располо¬жен и хочет сказать приятное. Зачем же в этом случае сочинять благодушный роман правдоподобного содержания, по своей воле определяя меру его достоверности, тогда как существует область фактов и реальных событий и прежде всего, — опубликованная книга, которую лучше всего было бы проанализировать в том же «Express’e». Но слезы, родительский дом, величие духа, огнестрель¬ное оружие… Как далеки от этого газетного и опереточного ро¬мантизма мои убеждения и моя жизнь.
Обнимите маленькую Полин. Лучшие пожелания вам всем.
4 августа 1958
Жаклин, длинная открытка с лодками тоже пришла. С чего мне начать? Я прекрасно понимаю, как ужасен мой французский. Но если я имею наглость писать на нем и терзать Ваш слух, то это не только по глупости, но из «почтовой необходимости», возмож¬но, кажущейся или выдуманной. Простите и позвольте и дальше прибегать к этой возможности. Я рад, что догадался, увидев в за¬видном состоянии баранов заслугу Вашего мужа, Даниеля. Было бы прекрасно, если бы он нашел возможность помогать нам сове¬тами в этих делах, а также и в литературных вопросах. Рассуждая с Вами об этом, я часто косвенным образом обращаюсь и к нему.
Я совершенно согласен с Вами и Пареном по поводу «соуса»3. Ничего подобного, я думаю, никогда не будет. Но, пожалуйста, не надо говорить об этом открыто и задевать чувства, в этом случае такие дружеские и прекрасные, тем более, что бараны сами по себе откроют путь всякого рода переводам. Желаю Вам и всей Вашей семье хорошего и спокойного отдыха, полного и приятного вос¬становления сил. Забудьте «Живаго», не пишите мне, не читайте критики, пусть она Вас не беспокоит, не посылайте мне вырезок. Вот то решение, к которому я пришел.
Противоестественно читать о себе самом. Одна итальянка дала мне июньский номер флорентийского журнала «II Ponte». Там я обнаружил «interventi di A. Moravia е С. Cases sul Dre Zivago»* — продолжение обсуждения, о котором ничего не знал. Я с трудом разбираю итальянский с помощью французского, как понимают
Интервью А. Моравиа и С. Казеса о «Докторе Живаго» (шя.).
польский с помощью русского. Иными словами я в нем ничего не понимаю, не улавливаю смысла. Но я почувствовал, что оба писа¬теля опровергают 1-й пункт анкеты, который, судя по ответам, должен быть: «Является ли Ж. величайшим романом нашего века?» Это грустно и обидно со всех сторон. Кому пришло в голову, ме¬рить меня такой меркой? Моравиа рассудительно начинает: «И secolo поп е ancora finito» И т. д. И снова перечисляют Пруста, Кафку, Джойса и иногда мою собственную былую оригинальность, от которой я отказался в Живаго, ставшем из-за этого плачевной неудачей. А мои друзья отправляются в Милан, в Париж и в кон¬це концов (Ф. П<анферов>) — в Лондон, чтобы скупить тираж и спасти мою поэтическую репутацию. Доходят до того, что посе¬щают мою сестру, чтобы она этим обеспокоилась и повлияла на меня в нужном направлении4.
И неожиданно я вспоминаю об «истоках» романа. На что мне родственники, близкие, «друзья»? Нужно ли любить друг друга просто так, или нужно, чтобы мы любили друг в друге бессмерт¬ное и единственно достойное? Между мной, писателями моего времени, критиками и друзьями встает одно, — единственное, что я ношу и держу в себе настолько физически, со всей страстью и по-земному. Это горсть русской земли и то, что, кажется, хотел от нас Христос.
Я еще не видел книги и не читал вашего перевода. Сделайте для меня хотя бы фотографию обложки.
Впервые: «Новый мир», 1992, № 1. — Boris Pasternak. Lettres a mes amies francaises. 1956-1960. Paris, Gallimard, 1994. — Автограф по-фр. (собр. адресата).
1 В открытке с видом старинной церкви в Тальмоне 23 июля 1958 Ж. де Пруайяр писала, что статья Э. Триоле откровенно рассмешила их с Б. Пареном, и не надо эту болтовню принимать всерьез. Что роман хоро¬шо продается по всей Франции, к вящей славе России, где в конце концов должны дать себе в этом отчет (там же. С. 145).
2 О статье Леона Ленемана см. письма № 1526 и 1528.
3 О реакции Бриса Парена на предположение Сувчинского и его дру¬зей составить стихотворный сборник см. письмо № 1515, коммент. 7.
4 Разговор идет о поездке А. Суркова в октябре 1957 г. в Милан к Фельтринелли, чтобы заставить его остановить издание романа; потом Сурков ездил в Париж к Галлимару с тем же намерением. Ф. Панферов пытался вести переговоры на эту тему с Коллинзом в Лондоне и просил Л. Л. Слейтер о содействии в «спасении» ее брата.
* «Век еще не кончился» (ит.).
1530. Л. Л. СЛЕЙТЕР
14 августа 1958, Переделкино
14 авг. 1958. Дорогая Лидочка, я потрясен новостями, коснув¬шимися, как оказывается, тебя, и о которых я узнал от 0<льги> В<севолодовны> совсем недавно. Я имею в виду другого Федич-ку и его путешествие1. До тебя, значит, бедняжка, протянулись его шулальцы, какая пронырливая наглость, ты подумай! Конечно, вернувшись, он не замедлил вызвать к себе О. В., расписал ей все свои подвиги, возобновил свои настояния насчет поездки в Баку с угрозами применения мер воздействия в случае отказа, запугал ее и расшантажировал. Поразительно, что ты так же смотришь на это предложение, как, вынужденным образом, и я. О. В. тоже меня не уговаривает. Действительно, я, ведь, не шучу, злоключения пос¬ледних лет с ногою научили меня осторожности в распределении разных часов дня, в чередовании движений и неподвижности, и мне опасно произвольно менять их. Куда тут разъезжать еще, да к тому же так ответственно и в свете такого высокопоставленного внимания! — Я и сам отказываюсь от мысли оперировать колено, да и, вероятно, и не будет нужно. — О. В. возмутилась и назвала меня свиньей, узнав о моих расспросах насчет Ломоносовой2, ко¬торые я веду через вас и о моем желании денежно через вас по¬мочь ей, если она нуждается… «У Лиды столько детей и она одна; вместо того, чтобы осведомиться, не нуждается ли она в поддерж¬ке, и предложить ей эти деньги, ты обращаешься к ее услугам в своей заботе о других»… — До сих пор не имею и не видел фран¬цузского доктора. — С ужасом думаю о том, что запоздалые ве¬сенние письма вас в конце концов не минуют и эдак к началу зимы вы будете завалены моими апрельскими сообщениями3. Опять распространяются слухи о pr
Чувствую себя хорошо, дома и в душе у меня все в наилучшем порядке.
Всех целую.
У меня в семье и доме все хорошо и без перемен.
Впервые: Письма к родителям и сестрам. — Автограф (Pasternak Trust, Oxford).
1 О Ф. И. Панферове и его деятельности в Англии см. в письмах № 1493 и 1529.
2 Узнав от приезжавшей в Москву приятельницы Р. Н. Ломоносовой о ее бедственном положении после смерти мужа и сына, Пастернак в пись¬мах 16-17 июля 1958 к сестре просил передать Ломоносовой записку и надеялся найти способ, чтобы помочь ей (там же. Кн. И. С. 290-291).
3 Джульетта Гарритано, с которой Пастернак в середине мая посылал несколько писем за границу, задержала их отправление до осени.
1531. П. П. СУВЧИНСКОМУ
14 августа 1958, Переделкино
14 авг. 1958
Дорогой Петр Петрович, ну как Вам там в Швейцарии?1 От¬дохнули? Как Ваше здоровье? Я написал Вам дурацкую открытку. Надеюсь, Вы догадались, что я пустился на эту глупость из сдер¬жанности и я боялся дать волю полной искренности из страха, что голос самой единственности до Вас не дойдет и останется недо¬ступным2. Опять стали пропадать мои письма.
Каким сердечным приобретением явился для меня Камю! Робею написать ему об этом на своем ломаном и чудовищном французском3. Драгоценнее всего для меня он весь в целом как явление. Весь строй его мыслей, все то, к чему приходит и во что выливается сильная художественная страсть в наше время.
Ведь дело не в том, как определит себя художник по тому или другому вопросу, чтб он изберет и к кому примкнет, а в том, под¬хватит или не подхватит его волна, движущая время, а если под¬хватит, то унесет ли так далеко, что перемешаются и затонут все вопросы и ответы, и забудутся, и станут воспоминанием.
Мне кажется, в таком положении среди современности — Камю, что он не закоснел в былой, давно окаменевшей и мнимо-непререкаемой новизне, но все время впереди — всем своим луч¬шим, что в нем есть, языком, интересами, стремленьями, вку¬сом, — живет, уходит, рождается, все время обновляемый серьез¬ностью труда и нешуточностью решений. Как это мне близко!
Ведь вот так же приблизительно не могу я понять рассужде¬ний вокруг Д<октора> Ж<иваго>. Самобытно ли это или устаре¬ло? Отказался ли я от оригинальности по уважительным причи¬нам или, напротив, никогда не обладал ей, не знакомый с запад-ными ее образцами, я, вышедший в прозе из Андрея Белого и про¬шедший через распад форм в их крайнем выражении.
А Д. Ж. был бурей чувств, наблюдений, ужасов и пожеланий, и единственной заботой во время его писания было не потонуть в нем.
Новых своих книг еще не видал (Бр. Пар<ен> послал их мне) и, наверное, не увижу. Ничего не знаю. Никоим образом не хочу мешать Вам, но, если урвете минуту, черкните мне что-нибудь. Хотел послать Вам свою новую фотографию, но отпечатки еще не готовы. Посылаю старую, 1956 года, очень похожую и, кажется, неплохую. Может быть, она Вам на что-нибудь понадобится. Об¬нимаю Вас. Не забывайте меня. Любопытно, дойдет ли до Вас это письмо.
Впервые: Revue des Etudes slaves. 1990. Т. 72. — Автограф (Bibliotheque National, Paris).
1 «Я завтра уезжаю в Швейцарию; пробуду около месяца, — писал Сувчинский 4
