чтобы высказать Вам свою благодарность и радость» (там же). Разноречивые сведения об этом и об угрозе Фельтринел¬ли возбудить судебный процесс против Мутона попали в газеты: «France Soir», 26 sept. 1958; «Le Figaro», 1 nov. 1958; «Combat», 8 nov. 1958.

1542. А. И. ЦВЕТАЕВОЙ

22 сентября 1958, Переделкино

22 сентября 1958 г.

Ася, душечка, браво, браво! Только что получил и только что прочел продолжение, читал и плакал1. Каким языком сердца все это написано, как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы высоко я Вас ни ставил, как бы ни любил, я совсем не ждал дальше такой сжатости и силы. Беру назад свои предосте¬режения, относившиеся к первой странице. Я боялся, как это ча¬сто встречается даже у хороших авторов, что Вы не все будете пи¬сать с действительной, вызванной в памяти натуры. Часто писа¬тель приводит что-нибудь одно, наблюденное или запомнившее¬ся и потому живое, а дальше нанизывает словесные дополнения сходного и вероятного к этому единственно истинному и нужно¬му или же без конца разлагает уже упомянутое и сказанное на его составные части. Вы не подвержены этой слабости, Вам не надо было делать этих замечаний, простите, простите. Ваш слог обла¬дает властью претворения, — я забываю, что этих матерей и ком¬нат и девочек уже нет, они заново повторяют свой обреченный выход, заново живут и заново уходят, нет слез, достаточных, что¬бы оплакать их исчезновение и конец. Какие драгоценные про¬павшие клады. (Как Вы пишете о писании портрета предшествен¬ницы, эта способность в Вас, дочери, стать в положение матери, — это потрясающе, Ася!) И сколько общего, — обстановка, матери-музыкантши, Поленов, Рубинштейн2, и когда вспомнишь, что было потом и чем кончилось, какое похоронное рыдание, какой черный траур, надетый на всю жизнь. И как непонятно, что изо всего этого уцелел живым только я и за что мне непомерная теп¬лота последнего года, вся эта, им и общему прошлому задолжен-ная растроганность. Нет, мне трудно все это выразить достаточно складно, чтобы Вы поняли, Вы многого не знаете, Ася. Пишите так дальше, это поразительные воспоминания. Позор, что я до сих пор не нашел возможности перевести Вам немного денег, но я еще заглажу этот стыд.

Впервые: «Досье. Век Пастернака». Приложение к «Литературной газете», февраль 1990. — Автограф (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 397). Письмо послано в Павлодар.

1 Имеются в виду первые главы книги «Воспоминаний», о которых А. И. Цветаева впоследствии рассказывала в интервью: «…Я начала писать в первую же весну 1957 года, поселясь у сына в Павлодаре, сев у окошка в палисаднике хозяйки <...> Я начала мой первый том «Воспоминаний» с первых воспоминаний детства, все сначала, точно в первый раз взяв перо <...> Я писала и отсылала начатое — в копиях — Пастернаку, и он ответил мне удивительным письмом» (там же).

2 Пастернака взволновала близость описанной обстановки детства девочек Цветаевых и своей, общих друзей дома, таких, как старший друг его отца художник В. Д. Поленов и композитор и дирижер А. Г. Рубин¬штейн, руководивший музыкальным образованием его матери и М. А. Мейн — матери сестер Цветаевых.

1543. П. П. СУВЧИНСКОМУ

24 сентября 1958, Переделкино

24 сент. 1958

Дорогой Петр Петрович, как горько думать, что какие-то письма Ваши (Вы о них упоминаете во множественном числе) пропали! А я-то так ждал их и удивлялся долгому перерыву в пе¬реписке, отказываясь объяснить его Вашим желанием отдохнуть пополнее в Sils Maria. Перерыв этот упал как раз на месяц, насту¬пивший после выхода книги. В те дни я сам еще ее не видел, мое любопытство было, естественно, обострено. Но не возвращайтесь мыслями к тем летним впечатлениям, полученным от первого чте¬ния. Не пополняйте пробела, нанесенного виною почты. Трех строк, имеющихся в Вашем, сегодня полученном «дубликате»1, более чем достаточно, — не пишите мне больше об этом. К тому же с тех пор я видел французский экземпляр, а потом и английс¬кий. Мне очень нравится французский текст. Я не могу читать его без слез. Английский, мне кажется, такого же высокого качества.

Видите, как хорошо и быстро дошло Ваше письмо по сельс¬кому адресу. Давайте остановимся на нем и оставим С<оюз> Пи-с<ателей> в покое. Письма будут попадать ко мне еще скорее, если к адресу прибавить еще одно обозначение. Этот адрес: Peredelkino pres MoscouparBacovka (Баковка), — сообщите всем. Ко вре¬мени Вашего переезда в Швейцарию я несколькими открытками поблагодарил Камю, Шара и обоих дю Буше за их письма, книги, подарки и добрые чувства. У меня нет знаков, что эти открытки дошли, хотя, как ответные, они и не требовали отзыва и продол-жения. Правда ли, что Д<октор> Ж<иваго> вышел в оригинале? Будто его видели путешественники на выставке в Бр<юсселе>2. Мне очень дороги Ваши слова о Фаусте, и огорчило то, что Вы пишете о Ст<епуне>3. Наверное, у него уже есть один экземпляр, сверх того, что Вы теперь ему надоедали. Итак, залежавшиеся от¬правления наконец достигли Вас? Подумайте, насколько они за¬поздали! Я пытаюсь вспомнить, что я тогда мог Вам писать, и ра¬дуюсь мысли, что так много вещей изменилось с тех пор к лучше¬му4. Поправилось мое здоровье. Целый ряд сомнений рассеялся, осуществилось то, что тогда было еще в предположении, ожида¬лось.

Мой родной, дорогой мой друг, мне не стыдно писать Вам о счастливой волнующей полосе, в которую с недавнего времени вступило мое существование, я не боюсь стать смешным. Движе¬ние, которое навстречу мне в самых дальних углах мира вызвала книга, относится к тому решающему, краеугольному, что бывает лишь несколько, — три-четыре раза в жизни, и разбивает ее на несколько разных, полных особого смысла, разделов. Так бывает, когда либо сильно влюбишься или когда истина, которую любил и которую добивался обнять, откроется тебе вдруг со стороны, где ты этого никогда не ждал, или в любимой деятельности, в пути к преследуемой цели наступит миг, когда после долгих незрелых дет¬ских шагов обнаружишь, что ты уже находишься на земле так дав¬но влекшей тебя области, что на пути к своей мечте ты перешел ее государственную границу. Перепиской и отзывами стерта грань между событиями дня и размышлениями, половина действитель¬ности кажется приснившеюся, все время полон чем-то горячим, ответным, благодарным, как любовью к женщине. Иногда только спохватишься: но ведь автору скоро будет под семьдесят. Неужели он начался только с этого произведения? Нельзя ли познакомить людей с чем-нибудь из прежнего? Что он делал раньше? И оказы¬вается, позади у него нет ничего равного, не на что смотреть, не¬чего показать. Лишь немного спустя я вспоминаю, сколько лет, какое важное, зрелое десятилетие отдано переводам. Я легко пред¬вижу Ваши возражения. Но не старайтесь. Вы и сами не постави¬те с Д<октором> Ж<иваго> ничего рядом. Однако тут тужить не о чем. Именно потребовалась целая жизнь, ушедшая на то, что на¬зывается модернизмом, на фрагментаризм, на формы: политичес¬кие, эстетические, мировоззрительные формы, на направления, левые и правые, на споры направлений…

А жизнь тем временем (войны, владычество кретинических теорий, гекатомбы человеческих существований, вступление но¬вых поколений), жизнь тем временем шла своим чередом и нако¬пила множество полувекового материала, горы нового неназван-ного содержания, из которого не все охватывается старыми фор¬мами (политическими, эстетическими, левыми, правыми и пр., и пр.), а часть, самая живая, остается еще без обозначения, как со¬знание ребенка. И жалки те, кто хранит верность бесполезной кос-ности старых определившихся принципов, соперничеству идей и велениям былой, на пустяки растраченной новизны, а не смиря¬ется перед простодушием и младенческой неиспорченностью све¬жего, едва народившегося векового содержания. Надо было имен¬но перестать принимать во внимание привычное, установившее¬ся, и в своем значении сплошь такое фальшивое, надо было душе с ее совестью, способностями познания, страстью, любовью и не¬любовью дать право на полный, давно назревший переворот, ко¬торый перевел бы ее из ее неудобной, вынужденной скрюченнос¬ти в более свойственное ей, свободное, естественное положение. Вот в чем, собственно говоря, вся суть и значение Д. Ж.

Кое-какие из отзывов мне показывали, кое-что послали в письмах (и дошли). Мне понравились заметки в Monde и Figaro, но всего больше критическая статья в Gazette (или Tribune?) de Lausanne5, где говорилось о самом важном: о свободе не только от заблуждений власти и времени, но и от собственных навыков и обычаев ремесла, о свободе от самого себя и собственных техни¬ческих совершенств, как о главном достоинстве романа.

Такое длинное письмо я вновь напишу Вам нескоро. Есть все основания сомневаться, дойдет ли оно. Об этом я спрошу Вас в следующей французской открытке. Сообщите, оставили ли Вы квартиру на rue St S, или мне можно писать Вам по ста¬рому адресу. Жаль, что Фауста Вы послали не Стравинскому, а Ф. Ст<епуну>, у которого он уже есть. Я не буду ждать от Фед. Авг. писем и ответов, удовольствовавшись Вашим замечанием, напо¬ловину понятым. Наверное, теперь будут отклики в английской печати. Вложите в конверт, если что-нибудь Вам попадется.

Вы преувеличиваете мою начитанность и широту историко-литературных сведений. Замечание Полевого об этом рабочем приеме Пушкина, до драгоценности интересное, впервые узнал только от Вас6.

Так бывало, наверное, со всеми, кто работал горячо и глубо¬ко, кому дорого было, чтобы их истину поняли легче и полнее. Все доходили в своей деятельности до догадки, что понимание этой мысли можно облегчить, предваряя ее выражение незаметным вводом в нее и подготовкой.

Ни одного из русских переводов Ф<ауста>, кроме Холодков-ского, никогда не видал и в них не заглядывал7. — Обнимаю Вас. Всем в Париже (R. Ch, Камю, дю Буше и др.) сердечный привет.

Впервые: Revue des Etudes slaves. 1990. Т. 72. — Автограф (Bibliotheque National, Paris).

1 Письмо Сувчинского 15 сент. 1958 имело обозначение «дубликат» и содержало его отзыв о «Фаусте», которого он получил в конце июля (там же. С. 754).

2 О пиратском издании «Доктора Живаго» см. коммент. 6 к письму № 1541.

3 Сувчинский назвал перевод «Фауста» «одним из чудес русской ли¬тературы и русского литературного языка! Выбор и расстановка слов, гиб¬кость фразы, точность смысла, разнообразие интонаций, легкость и сво¬бода всего изложения, когда его читаешь «насквозь», — все это чудеса Вашего гения, техники, виртуозности!» Он также написал Пастернаку, что ему неприятно иметь дело со Степуном из-за «его отношения к современ¬ной России», но перевод «Фауста» ему отослал (там же).

4 Имеется в виду опоздавшее на пять месяцев письмо 10 мая 1958 (там же. С. 739-740).

5 Пастернак называет статьи: A. Fontaine «Le chef-d’oeuvre de Paster¬nak le Docteur Jivago en traduction francaise». «Le Monde», 27 aout 1958; CI. Mauriac «Revelation de Pasternak*. «Le Figaro*, 27 aout 1958; J. Bloch-Michel