лишений, о чудесах самопожертвова¬ния, жалости и самоотречения. Мне стыдно все это слушать, та¬ким я стал убежденным и сознательным эгоистом в последние годы. Я хожу по Тифлису не так, как ходил по нему в прошлые свои наезды и гляжу на него не такими глазами как смотрел на него, наверное, недавно Митя1. Я приехал сейчас не восхищаться, не вдохновляться, не произносить речи и пировать. Я приехал молчать и скрываться, провожаемый общественным проклятием и покрытый такими же справедливыми упреками с твоей сторо¬ны, и в таком настроении, пришибленном и грустном, всего луч¬ше сидеть и помногу заниматься чем-нибудь неподвижным и не-трудным. Я дочитываю бесконечного Пруста, кончить которого я себе поставил целью уезжая. — И, как всегда, очень грустно по уграм, по пробуждении. Отчего это? Оттого, что часто ты, навер¬но, снишься мне, не оставляя следа о сновидении в памяти, и очень часто снишься с ясным запоминанием. Я уже несколько раз пи¬сал тебе об этом чувстве. И, наверное, еще оттого, что наши пос¬ледние разговоры в городе произвели на меня тяжелое впечатле¬ние. Ты была, мне кажется, неправа. Я ничем не виноват перед тобой или, лучше сказать, виноват перед всеми, перед временем, перед близкими, но меньше всего перед тобой. Даже если опасе¬ния твои насчет себя самой были бы основательны, — ну что же, это было бы ужасно, но никакая опасность, нависшая над тобой, не зависела бы от того, что так или иначе сложилась моя жизнь, и не мое постоянное присутствие могло бы эту опасность отвратить2. Нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас, и это хо¬рошо всем известно.

Впервые: Ивинская. В плену времени. — Автограф (собр. И. И. Еме¬льяновой). Факсимиле: Каталог Кристи. С. 65.

1 Дмитрий Александрович Виноградов — сын О. В. Ивинской.

2 О. Ивинская, напуганная угрозами повторного ареста, которые воз¬никали во время ее вызовов в КГБ, считала, что официальный брак с Па¬стернаком защитит ее.

1578. О. В. ИВИНСКОЙ

3 марта 1959, Тбилиси

3 марта 1959. Олюша, золотая, кажется (я боюсь искушать судьбу), кажется мы попытаемся прилететь в Москву (во Внуко¬во) в воскресенье 8-го. Если это сойдет благополучно, и если ты жива, не арестована и в Москве, и если ты не отказалась от меня и согласна говорить со мной и меня видеть, я надеюсь, как обычно (о счастье!) позвонить тебе по телефону в город в воскресенье ве¬чером, в 9 часов (от 9-ти до 10), а в понедельник 9-го утром, если ты пожелаешь подарить мне эту радость, это безумье, надеюсь уви¬дать тебя в Измалкове, как бывало. Но об этом мы переговорим вечером в воскресенье (как я боюсь предупреждать событья, как боюсь писать эти слова!). (Неужели меня ждут удары судьбы, нео¬жиданности, наказанья?) Неужели я роковым образом ошибаюсь, рассчитывая найти одно хорошее? — Это последнее письмо от-сюда, что я пишу тебе. Я написал их тебе много, наскоро, каран¬дашом, дошли ли они до тебя? Они все пустые, не храни их и только отметь в дневнике, что в 1959 году, в конце зимы, я на две недели оставил тебя одну и каждый день писал тебе. Вместе с этим после¬дним письмом дочитываю последние сто страниц из трех тысяч пятисот Марселя Пруста. Ты помнишь, он мне не очень нравился. А эти последние страницы (Найденное время) бездонно человеч¬ны, как у Льва Толстого. Без конца целую и обнимаю тебя. Про¬сти за торопливый и неизящный почерк, пишу стоя на почте.

3 марта 1959

Родная Олюша моя, я тебе уже написал сегодня и опять пишу, я целый день с тобой. Я чувствую тебя такой неотделимой от себя, как будто отправляю письма самому себе. Скоро я возвращусь. Что ожидает меня? Неужели мне готовится какая-нибудь угроза, тре¬бование или неприятность? Неужели могло что-нибудь случиться с тобой? Хотя я не суеверен, я так привык принимать чувства, пред¬чувствия и пустые видимости за действительные данные, что при¬даю душевным состояниям больше значения, чем достоверным сведениям. И мне кажется, что меня ждет только невероятная и еле представимая радость свидания с тобой и счастье возвращения к работе и общению с близкими людьми в далеком мире. Только бы нас оставили в покое, а остального мы добьемся сами. Я сделал ужасную ошибку, что внушил тебе мысль и попросил тог¬да, после сдачи Словацкого, выяснить денежные вопросы и уско¬рить их разрешение1. Этого наверное не следовало делать. Мы долж¬ны были притихнуть и затаиться, чтобы о нас забыли. С запоздани¬ем и некоторыми ухудшениями сделаем это теперь. Но ведь я ничего не знаю. Я пишу тебе и умираю от нежности к тебе, которая пред¬ставляет мне тебя и меня какими-то избранниками судьбы и счас¬тья, а в это время ты может быть давно сидишь без денег и безуспеш¬но бьешься в их поисках и стараньи их откуда-нибудь достать. Ах какое блаженство целовать тебя хотя бы на словах и на бумаге!

Будь здорова, обнимаю и целую тебя без конца милая моя жизнь, любимый друг мой!

Впервые: Ивинская. В плену времени. — Автограф (собр. И. И. Еме¬льяновой). Факсимиле: Каталог Кристи. С 66-67. 1 Имеются в виду письма № 1561, 1562.

1579. О. В. ИВИНСКОЙ

4 марта 1959, Тбилиси

4 марта. Олюша, золото мое, вчера я написал тебе последнее письмо вечером на почте. Шел дождь, в выбоинах тротуаров в по¬лутемных улицах скапливались глубокие лужи, на панелях расплы¬вались отблески фонарей, мне казалось, что требующееся прави¬лами приличия прощание с гостеприимным городом я провожу в этот дождливый вечер. Но вот я утром вновь пишу тебе, радость и любовь моя, без надежды на то, что это письмо предупредит меня и я не прилечу (какие глаголы пошли, благодаря авиации) рань¬ше. Радость моя, прелесть моя, какое невероятное счастье что ты есть на свете, что в мире есть эта едва представимая возможность разыскать и увидеть тебя, что ты меня терпишь, что ты мне позво¬ляешь изливать и вываливать тебе все, что от встречи к встрече накопилось и собралось у меня в мыслях и в душе, что я получил в дар от тебя это драгоценное право самозабвенно погружаться в бездну восхищения тобой и твоей прелестью, твоей добротой и твоей одаренностью и снова, и дважды, и трижды твоей добротой. Когда-нибудь будет так, как, быть может ошибочно и напрасно, ты этого хочешь. А пока именно потому, что ты так балуешь меня счастьем и что я все время озарен твоей ангельской прелестью, будем, во имя мягкости, которой ты, сама этого не зная, все время меня учишь, любимый, обожаемый мой образ, будем великодуш¬ны к другим, будем, если это потребуется, еще великодушнее и предупредительнее к ним, чем прежде, во имя светлой неразрыв¬ности, так горячо, так постоянно и полно связывающей нас. Об-нимаю тебя, белая прелесть и нежность моя, ты благодарностью моею к тебе доводишь меня до безумья.

Впервые: Ивинская. В плену времени. — Автограф (собр. И. И. Еме¬льяновой). Факсимиле: Каталог Кристи. С. 68.

1580. Ч. ГУДИАШВИЛИ

8 марта 1959, Тбилиси

8 марта 1959 Дорогая Чукуртма!

Вы меня взволновали. Нельзя, чтобы это осталось так без сле¬да, чтобы Вам осталось неизвестным, как дороги мне Вы, Ваше отношение. Но я не хочу говорить Вам глупостей, не хочу ничем смешным и неуместным нарушить серьезности Вашей и моей жизни. И, однако, я должен что-то Вам сказать.

Если к тому времени, как я умру, Вы меня еще не забудете и я Вам чем-нибудь еще буду нужен, помните, что я поместил Вас в первом ряду моих лучших друзей и дал Вам право сожалеть обо мне и думать, как очень близкому человеку.

В Вашей жизни будет много радостей помимо моих пожеланий.

Я Вам желаю еще больше, без конца.

Б. Пастернак

Впервые: «Литературная Грузия», 1980, № 2.—Автограф (собр. адресата).

В этот приезд в Грузию Пастернак подружился с дочерью художника Ладо Гудиашвили Чукуртмой, учившейся тогда в балетной школе. Сохра¬нились четыре письма Пастернака, обращенные к ней.

1581. М. А. МАРКОВОЙ

15 марта 1959, Переделкино

15 марта 1959

Дорогая Машура, что ты сумасшествуешь? Наверное тебе трудно и несладко, но я уверен, что немало ты и преувеличиваешь в отношении дочери и детских воспоминаний1.

Твоя мать была чудная красавица и прекрасная женщина. Это была единственная фигура из всей родственной галереи, врезав¬шаяся мне в память, единственная смелая, горячая, шедшая до конца и не останавливавшаяся на полдороге. Исключая мой пер-вый брак, вина за неудачу которого вся на мне (так не женятся, делать без большой любви и выбора такие вещи, — обман и пре¬ступление), исключая мою женитьбу, все кто мне нравились по¬том и разделили со мной жизнь, судьбу, мир души и прочая — были женщинами этого сияющего, смеющегося, счастливого и высо¬кого рода.

Твоих воспоминаний я не трону. Я ими не воспользуюсь.

Ты очень далека от представления истинного моего положе¬ния, его опасности, обреченности, может быть неотвратимой2. Но и не пытайся интересоваться им и фантазировать, я не имею пра¬ва говорить на эту тему.

Я может быть ускорю мою помощь тебе. Но как я могу давать тебе советы?

Обнимаю тебя. Твой Боря

Впервые: Борис Пастернак. Доктор Живаго. Избранные письма. — Автограф (собр. А. В. Курсина).

1 М. А. Маркова прислала Пастернаку свои записки о детстве и отно¬шениях с матерью, К. И. Маргулиус-Лапшовой, которые она предлагала ему использовать в работе.

2 Пастернак имеет в виду вызов накануне, 14 марта, к генеральному прокурору Р. А. Руденко, который предъявил ему обвинение по статье 64 в государственной измене. Он получил предупреждение о необходимости прекратить «действия, которые… образуют состав преступления», во из¬бежание «привлечения к уголовной ответственности». Кроме издания «Доктора Живаго» за границей, имелась в виду публикация стих. «Нобе¬левская премия» в «Daily Mail». Он был отпущен под обязательство не встречаться с иностранцами и прекратить переписку с заграницей (см. протокол допроса в кн.: Пастернак и власть. С. 191—193).

1582. Г. МАРГВЕЛАШВИЛИ

15 марта 1959, Переделкино

15 марта 1959

Дорогой Георгий Георгиевич,

(я не путаю Вашего отчества?), мы с женой уже были в Тби¬лиси, когда Вы мне писали.

Разумеется, я рад буду сделать все, что Вы захотите, но выяс¬ните твердо вперед, каково в данный момент мое гражданское положение вообще и, в частности, в глазах издательств, не будет ли моя работа для Вас и для меня впустую?1

Мы провели около трех недель в полном смысле слова как у Христа за пазухой у Нины Александровны, отдавшей нам полдо¬ма, окружившей нас любовью, заботой, уходом и покоем.

Я был рад без традиционной восторженной приподнятости, но тем искреннее, дельнее и провереннее ощутить то коренное и неуловимое в грузинской жизни и культуре, чего я