приезде Бриса Парена см. в письмах № 1597 и 1605.

1601. Р.-Д. КАЙЛЮ

12 мая 1959, Переделкино

12 мая 1959

Дорогой, многоуважаемый господин Кайль, когда я получил Вашу первую посылку, Ш<експировские>сонеты1, я не предпо¬лагал, что на следующий день Вы станете чудесным образом так мне близки. Я хотел бы сердечно поздравить Вас с прекрасной книжечкой издательства Дидерих.

Будучи поклонником Рильке, я, тем не менее, не мог никогда терпеть его переводов Микеланджело, как и Ш<експировских> сонетов в переводах Георге2. Удивительно и непонятно, как тот же человек, победа и сила которого заключались в незаметности и прозрачности средств, в непритязательной естественности нести-лизованного языка, в своих переводах использовал столько тяже¬ловесной искусственности, что нагромождение формальных эле-

* лыжи (#.)•

‘* самоубийство (#.).

ментов подавляет содержание и почти вытесняет из стихотворе¬ния смысл и значение сказанного. Переводы же требуют проти¬воположного (я говорю не о свободе или дословности, а о жанре в целом, об идее перевода вообще); перевод сам по себе, как вид ис¬кусства, требует (вне зависимости от оригинала) обязательной лег¬кости и ясности (думаю, что тяжелые, отягощенные потоками слов оригиналы, как, например, Сервантеса или Стерна в переводах можно и нужно упрощать). Потому что переводы — это провод¬ники силы, а не источники энергии. Открытая и плавная речь пе¬ревода, обозримая и понятная проницаемость — достоинство жан¬ра. Напротив, переводы эпохи символистского эстетства были не¬проводящими диэлектриками, тупиками, где невозможно ходить, в них застреваешь и не можешь сдвинуться с места. И, как это ча-сто бывает в истории общества, эти недостатки воспевались как преимущества, сплошные неясности приводили в восторг. Итак, я бы хотел еще раз повторить: в одном отношении перевод дол¬жен быть независим от оригинала, — каким бы сложным ни был исходный текст, перевод не должен быть похожим на него с этой точки зрения. В своей плавности перевод должен быть доступным. Обязанность переводчика (не говоря о том, что это его неоспори¬мое право) — совершенствовать и доводить до конца то, что автор оставил непреодоленным. Нужно ли благоговейно копировать и подражать слабости и временной несостоятельности, пусть даже и гения?

Я вынужден спешно кончать это письмо. Мои уверения не могут дать Вам представления о том, как велика моя потребность подробно, на обоих примерах передать свою радость от Вашего мастерства, и насколько у меня не хватает времени и возможнос¬ти это сделать. Я напишу Вам больше в следующий раз. Не могли бы Вы оказать мне услугу и передать мою горячую благодарность госпоже и господину Фишерам: за сохранившуюся фотографию 2) за оказанную любезность (поездка госпожи Бригитте в Мар-бург)3; за письма; за книги, которых больше не надо присылать, так как я уточнил план своей работы, и за все остальное. Я в ско¬ром времени напишу Фишерам, Вольфам и Вам.

До свидания! Ваш Б. Пастернак

Впервые: Raissa Orlowa. Lew Kopelew. Boris Pasternak. Stuttgart, 1986. — Автограф по-нем. (собр. адресата).

Рольф Дитрих Кайль — поэт и переводчик сонетов Шекспира и Пуш¬кина, подготовивший книгу переводов Пастернака «Когда разгуляется». Сохранились 8 писем Пастернака к нему.

1 Shakespeare. Die Sonette. Deutsch von Rolf-Dietrich Keil. Eugen Diederich-Verlag. Dusseldorf-Koln, 1959. Дарственная надпись: «Б. Л. Па¬стернаку, переводчику, поэту, человеку в знак глубокого уважения от пе¬реводчика этого томика в апреле 1959. R.-D. КеН».

2 Стефан Георге — немецкий поэт, переводивший сонеты Шекспира.

3 Пастернак просил владельца издательства Г. Б.-Фишера и его жену 6 апр. 1959 послать какой-нибудь подарок Кете Беккер: «Она владеет газоли¬новой автостоянкой (?) Марбурга на Бундесштрассе (Марбург, Круммбоген, 57). Она поздравила меня с днем рождения и сделала подарок, по той един¬ственной причине, что прочла в гессенской газете, что я учился в Марбурге в 1912 году и затем прекрасно описал город. <...> С Вашей дружеской помо¬щью мне бы хотелось сделать этой даме какой-нибудь ценный подарок. Ей надо непременно получить по почте «Доктора Живаго» в подарок и, возмож¬но, сборник новых стихотворений («Когда paзгyляeтcя,’)… <...> И еще ка¬кие-нибудь книги. Она любит путешествовать. Может быть, некоторые опи-сания городов (монографии, богатые фотографиями, швейцарскими вида¬ми, итальянскими городами, Венеция, Флоренция, Рим). Но и это еще не все (как далеко заходит бессовестность!). Если кому-нибудь из Вашего издатель¬ства случится проехать в машине по улицам и остановиться на стоянке в Мар¬бурге, можно ли будет (Марбург весь в садах, и букет цветов ничто для нее) привести ей еще большой торт, или что-нибудь еще лучше, что Вы или Ваша супруга мне подскажут» (Brigitte В. Fischer. Sie schreiben mir oder was aus meinem Poesiealbum wurde. Zurich, 1978. S. 301). Известны 9 писем Пастернака Кете Беккер. Бригитте Фишер ездила в Марбург и написала Пастернаку о своем знакомстве с его корреспонденткой (см. об этом в письме JSfe 1602).

1602. Б. ФИШЕР, Э. ВОЛЬФ, Г. Б.-ФИШЕРУ, К. ВОЛЬФУ

12 мая 1959, Переделкино

12 мая 1959

Дорогие друзья, милая госпожа Бригитте, милейшая и благо¬роднейшая госпожа Элен, глубокоуважаемые господа Фишер и Вольф, — простите меня за это не совсем настоящее письмо, за это соборное послание! Пусть каждый найдет в моих строках то, что относится лично к нему.

С чего начать? Я не знаю, насколько велики и серьезны были давление и угрозы истекшего года. Я никогда не принимал их все¬рьез и не считал реальными и значительными. Настоящие труд¬ности и испытания только начинаются. Я оглушен своей загра¬ничной судьбой, заокеанской любовью и признанием, книгами, подарками и письмами, идущими издалека от этого заморского чуда. Это надо преодолеть и победить, чтобы идти дальше. Но когда и как я этого достигну?

Дорогой мой, душевный и внимательный друг Курт Вольф, Вам кажется, что на пути Вашего намерения создать памятник (Доктору Ж<иваго>)! стоят посторонние внешние препятствия? Внутреннее сопротивление этому — во мне самом. Не достаточно ли уже выпало на долю Доктора? Можно ли допустить, чтобы в качестве насилия над идеей у этой дойной коровы оборвали вымя? Памятником может быть только одно: новая работа. И это могу выполнить только я один.

Я хочу написать пьесу в прозе для театра, нечто сконцентри¬рованное из времен отмены крепостного права в шестидесятых годах прошлого столетия в России. Это кладет конец моей нужде в источниках и книгах. Благодарю Вас за обе книги о Кумране, которые я получил2. Больше ничего такого не требуется. Но от сло¬варей (греческого и латинского), если они уже в пути, я не отка¬жусь. Удивительно, как эти послевоенные находки соответствуют носившемуся в воздухе настроению тех лет. Разные части взаимо¬связанного могут даже ничего не знать друг о друге.

Дорогой Вольф, благодарю Вас за душевное понимание, вы¬разившееся в восхитительно изданном и оформленном Авто¬биографическом очерке («I гететЬег»), за миниатюру с Вашей, глубокоуважаемый Вольф, надписью на обороте, за память и вни¬мание, за письмо и газетные вырезки. Мне бы только приняться за работу, — каждую ночь я говорю себе, что завтра рано утром прекращаю все и сажусь работать, но как можно не отвечать на некоторые письма! И все хотят осенью приехать, чтобы меня на¬вестить, тогда как я решил почтительным и самым решительным образом полностью отказаться от радости общения.

Большая ошибка представлять роман свалкой отдельных сим¬волических достопримечательностей вплоть до имен собственных (Моро и Ветчинкин и т. д. и т. д.), как это встречается в некоторых статьях3. Не чувствуется ли при этом, как это противоречит худо¬жественному подходу? Будь это так, как пытаются представить, — я был бы безвкусным дураком и тупицей. Что может быть неесте¬ственнее, чем сначала старательно искать что-то и потом, найдя, снова это затемнять и терять? Разве произведение искусства не глубже и благороднее, чем ребусы или игра в прятки? Этот при¬кладной аллегоризм всегда был нетворческой и отвратительной бессмыслицей, всегда казавшейся мне необоснованной, даже ког¬да это выискивали у Ибсена. Если роман нуждается в построчном толковании, то это неудача, не достойная даже минутных усилий и их не стоящая. Вместо того, чтобы истолковывать текст и строить догадки, лучше бы критики описали характер полученного впе¬чатления (что и делают самые лучшие из них), тогда можно было бы приблизиться к правильному пониманию. О каком символиз¬ме может идти речь в моих работах.

То, что для французских импрессионистов значили воздух и свет и то, как они писали увиденное, а не просто названное, — для меня единый и всеобъемлющий принцип, мое собственное устремление, противоположное неподвижной символике отдель¬ной застывшей и законченной эмблемы. Тогда как железная при¬чинность Толстого и Флобера, логика резко обрисованных харак¬теров и т. д. — для меня любительски наивное и внушающее по¬чтение суеверие. Моя цель, чтобы даже в единичном живо опи¬сать ход жизни как таковой, жизни в целом, жизни, как я ее видел и испытал. Какой же я ее видел и пережил? Меня всегда удивляло, что данное, узаконенное, фактическое и принятое за истину не созданы раз навсегда, жизнь постоянно переполняет все сосуды, и помимо всяких бесчисленных физических и душевных движе¬ний в пространстве и во времени, сама жизнь, как неделимое яв¬ление мира в целом, охвачена стремительным движением, — все присутствует и совершается так, будто это нескончаемое вдохно¬вение, выбор и свобода. Стиль моего письма, моя поэтика посвя¬щены усилению и передаче этой стороны действительности, ее общего потока, перед разными мелкими подробностями. И по ошибке все (даже те, кто расточает похвалы) ищут у меня старой изжитой определенности классического романа притом, что но¬визна этой прозы состоит именно в том, что я все время стараюсь обойти и избежать легко достижимой определенности очертаний.

Я не нахожу слов благодарности, дорогая госпожа Бригитте, за фотографию Вас с мужем. Что сказать о Вашей поездке в Мар-бург?! Как мило и любезно с Вашей стороны и как благородно! Вы так живо и метко описываете Кете Беккер!4 И с таким остроумием рассказываете обо всем происшедшем! К этому добавлю глубокую признательность Вам, дорогой, многоуважаемый доктор Фишер, за Ваши строки! Доктор Кайль прислал мне своего Шекспира5, а на следующий день мои стихотворения. У меня пока не было вре¬мени просмотреть все это более добросовестно и внимательно, но в основном это прекрасно в том смысле, что хотя это переводной язык, но он остается человеческим языком, а это такая редкость. «Классические переводы», как Шекспир, сделанный Георге, или Микеланджело — Рильке (русские символисты шли в том же на¬правлении) казались мне чудовищно страшными. Перевод дол¬жен быть как раз обратным, объяснением оригинала и даже его упрощением. В стремлении к оригиналу перевод должен быть вто¬ричной, подчиненной и зависимой формой, а не дублирующей (подлинный текст) и обладать дополнительной свободой, чтобы быть движущимся и прозрачно понятным, как народный или оби¬ходный язык. Мне кажется, Кайль владеет всем этим. Ему следо¬вало бы только совершенно отказаться