от неполных рифм (ассо¬нансов). Его рифмы хороши, часто блестящи, чувство ритма очень живое, бурное и свежее. Словарь насыщен красками и цветом. Но не слишком ли велико его пристрастие к уменьшительным суффик¬сам? Не снижает ли это стиля? Я написал ему очень поспешно и поверхностно. Может быть, я это еще поправлю. Во всяком случае его свободные переводы кажутся мне талантливыми и удачными.
Поскольку письмо получилось таким непривычно длинным, подтвердите, пожалуйста, его получение. И пишите мне свобод¬но, обо всем, что захотите.
Впервые: Kurt Wolf. Briefwechsel eines Verlegers. 1911—1963. — Авто¬граф по-нем. (Deutsche Literaturarchiv in Marbach).
1 Курт Вольф собирался издать сб. критических работ о «Докторе Живаго» и назвать его «Памятник Живаго».
2 Книги об археологических раскопках в долине Мертвого моря и найденных там рукописях ессейских общин II в. до н. э. — II в. н. э.
3 Главным образом имеется в виду статья американского историка литературы Эдмунда Уилсона «Legend and Symbol in Dr Zhivago» («Nation», № 17. Apr. 25, 1959).
4 Получив очередную серию подарков от К. Беккер ко дню своего 70-ле¬тия, Пастернак 14 февр. 1960 писал Вольфам: «Это простая, искренняя женщина,<...> очень хорошая, у нее есть чувство юмора и дар наблюде¬ния, она любит и не без основания самый процесс писания. Но она не попала в список лиц за границей, которым я распределил определенного рода подарки. Поэтому мне так стыдно, что эта женщина по разным пово¬дам посылает мне подарки, зря тратится, и это, кажется, не кончится ни¬когда. <...> Вы бы осчастливили меня, если бы как-нибудь помогли мне щедро и существенно одарить эту женщину. Думаю, что грузовик или ро¬яль были бы для неё слишком большим подарком, — несколько книг — слишком маленьким. В одном из своих писем, при описании домашнего празднования Рождества, она, говоря о полученных подарках (Боже упа¬си, — конечно, без всяких задних мыслей!), призналась: «Втайне я надея¬лась получить золотой браслет и т. д.». Не поймать ли нам её на слове? И если Вы обладаете даром гипноза на расстоянии, пожалуйста, сделайте так, чтобы эта милая женщина больше не обязывала меня к ответной бла¬годарности» («Знамя», 2005, № 3. С. 165).
5 Shakespeare. Die Sonette. Deutsch von Rolf-Dietrich Keil. Dtisseldorf— Koln, 1959.
1603. Р. ШВЕЙЦЕР
14 мая 1959, Переделкино
14 мая 1959 Ренате.
Прости, что до сих пор не ответил тебе. И, — чтобы не за¬быть, — в водовороте, в котором я тону и который меня заливает, я, может быть, уже спрашивал «Ангела», как ее фамилия, но она бесследно исчезла у меня из памяти. Назови, пожалуйста, эту де-вушку, когда будешь писать мне. Девочка была неописуемо небес¬но-голубая и писаная красавица, я начал ей что-то говорить на своем плохом немецком, который внезапно мне совсем отказал1.
Ты очень хорошо описываешь свое новое жилище (озеро и деревня у окна, парк). Удивительно, как определенность времени и пространства, пейзаж, квартал города много для меня значат. Переезд на новую квартиру для меня больше, чем душевная дра¬ма. Если перевести это в шутку, я сказал бы, что трагедии пишутся для того, чтобы оправдать изображение места действия, чтобы окупить декорации.
Ты совершенно права, говоря, что все было совсем другим в прошлом году, вплоть до осени… произошло отдаление. Этот год чудовищно изменил все очертания, мою действительность и мое существование! То, что множество твоих и моих зимних писем пропало, тоже относится к закономерности этого изменения, к природе событий года. Даже наше «ты» и в твоем и в моем про¬изношении звучит уже принужденно и странно. Но еще глупее было бы теперь говорить «Вы». Все, что теперь стало реальнос¬тью, известной всему миру, было, — когда я тебе писал год тому назад из больницы, — робкой и потаенной мечтой, никого не касавшейся (говорю о своей писательской судьбе, от которой все зависит).
Ты хочешь сюда приехать осенью. Пожалуйста, не делай это¬го, отложи на год. Я заклинаю не тебя одну отказаться от этого. Пруайяр, моя французская приятельница, должна как славистка приехать с научными целями. Я ее тоже умоляю отказаться от этого и отложить на год.
Я не могу принять тебя тем неестественным и убийственным образом, как мне это теперь предписано. Как никогда прежде, я теперь несвободен в отношении таких свиданий. Что если ты при¬едешь, а я с порога запрещу тебе входить в дом! Это было бы безу¬мием! Я даже не могу тебе объяснить колдовскую вмененность этих временных мер и надеюсь, что все образуется. Намечаются улуч¬шения, по-видимому, скажутся добрые намерения.
Но в этом кроются не только посторонние обстоятельства и косвенные соображения. Год отсрочки нужен мне также и по сво¬им внутренним причинам. Мне стыдно получать столько призна¬ния и благожелательности со всех сторон, не платя за них новыми делами. Я должен, наконец, осуществить то новое, что живет в моих мыслях, не только по внутренним побуждениям, но для того, чтобы вытеснить все производные следствия (как бы они ни были хороши) и освободившееся место наполнить вновь пережитым. Я хочу написать пьесу в прозе для театра, но когда и как смогу это сделать, так я перегружен различными обязанностями и пись¬мами?
И повсюду распространяются разные ложные трактовки (из выдуманного желания меня похвалить), которые, возможно, и тебя отчасти вводят в обман. Например, в Америке истолковывают книгу как тайнопись, названия улиц, имена собственные, ситуа¬ции, все до отдельных слогов должно содержать символы и алле¬гории, во всем сокровенное глубокомыслие2. Но если бы вообще была возможна такая противная искусству неестественная неле¬пость, что в этом хорошего? И весь мой символизм, если о нем говорить, — только в том, что я стараюсь со всем обязательным для меня реализмом, не нарушая требуемой точности, создать це¬лое, как стремительно ускользающее явление, действительность в состоянии подвижного вдохновения, как я всегда ее наблюдал и знал.
После этих критико-биографических недоразумений к тому, что я тебе сейчас скажу о музыке и романтизме, ты окажешься не подготовленной, и оно тебя удивит. Мне жаль, что моя небольшая статья о Шопене (4—5 страниц) остается непереведенной и неиз¬вестной. Сегодня я напишу об этом в Париж, надо заполнить этот пробел. Там все это сказано3.
То, что здесь стерто резинкой, грозило превратиться в статью, невыполнимую и невозможную в письме. Слова «романтизм», «музыка» для меня не святыни. На мой взгляд, эти области твор¬чества лишь для того и существуют, чтобы гению, — которому од¬ному дано искупить собой и наверстать упущенное за целые сто¬летия посредственности и банальности, — как можно больше ус¬ложнить и затруднить его миссию. Я люблю умиротворенное бе¬зумство Шумана, все лиричное у него — в его фантазиях, во второй симфонии, в фортепьянном концерте, в его квинтете; я люблю все народно-мелодическое у Брамса; но Крейслериана — все это стремительно уносящееся у них обоих, громоподобные марши, уг¬ловатость ремесленной музыкальной формы по принятым образцам готовых тем, риторика, пустая выспренность несущихся, загнан¬ных — или наоборот — «волевых», спокойно-отбарабаненных рит¬мов, — добрая половина всего сочиненного в музыке — как это все смехотворно ничтожно и легковесно! И это так мало отклоняется от механизма простых упражнений в гаммах — любой музыкант по профессии должен был бы ежедневно, импровизируя, исполнять подобные дикие прыжки и тут же их забывать… И вот после какой-нибудь паганиниевской скрипичной чертовски быстрой распилки воздуха смычком приходит какому-нибудь Шопену на ум, что му¬зыка могла бы иметь свою неподдельную глубину, что новая и ши¬рокая область техники и виртуозности может быть наполнена дей¬ствительно существующим, осмысленным и личным, талантливым и грандиозно новым содержанием, — и наступает освобождение это¬го царства шума и гама, и совершается спасение! (Рядом с Шопе¬ном я могу поставить только Баха и Вагнера и — Чайковского.)
Романтизм меня не удовлетворяет как нечто официальное, признанное, вторичное, как искусство в вицмундире гениальнос¬ти. Наоборот, неофициальная оригинальность какого-нибудь Гот-фрида Келлера4, его сказочность в цивильном платье, укрываю-щаяся за грубоватой видимостью реализма, говорит мне куда боль¬ше, чем вся дикая резвость Э.-Т.-А. Гофмана. С другой стороны, можно ли представить себе Достоевского, может быть, даже и Дик¬кенса без Гофмана? 5
Как это все невыносимо глупо выглядит и звучит!
Обнимаю тебя. Твой Б.
Впервые: Renate Schweitzer. Freundschaft mit Boris Pasternak. Wien, Munchen, Basel. 1963. — Местонахождение автографа (нем.) неизвестно.
Р. Швейцер — немецкая писательница и корреспондентка Пастерна¬ка; она составила книгу «Дружба с Борисом Пастернаком», в которую включила 27 писем Пастернака. Невозможность сопоставить их с утра¬ченными (уничтоженными?) оригиналами и некоторые стилистические особенности текста заставляют сомневаться в их полной аутентичности. В бумагах Пастернака сохранились 63 письма от Р. Швейцер.
1 Речь идет о молодой женщине, которая передавала письма Р. Швей¬цер Пастернаку.
2 См. об этом в письме JNfe 1602.
3 Статья Пастернака «Шопен» (1945) была передана Ж. де Пруайяр, она вскоре перевела ее на французский и издала в 1961 г. в «Les Lettres nouvelles». P. Швейцер собиралась опубликовать отрывки из письма Пастернака к ней в газете «Die Welt». Передавая статью о Шопене Ст. Спендеру в журнал «Encounter», Пастернак рекомендовал ему для комментариев обратиться к этой публикации (письмо 9 сент. 1959). Статью о Шопене Спендер не напечатал, публикацию отрывков из писем к Р. Швейцер запретил Фельтринелли, объявив себя владельцем всех тек¬стов Пастернака.
4 Готфрид Келлер — швейцарский писатель, автор романа «Зеленый Генрих», которым Пастернак восхищался в письме № 1200.
5 Далее идет хвалебный отзыв на либретто Р. Швейцер к опере Макса Бауманна «Эликсир Дьявола», вероятно, приписанный к письму Пастер¬нака самой Швейцер.
1604. К. ДЕДЕЦИУСУ
Весна 1959, Переделкино
Дорогой г. Дедециус. Сердечно благодарю Вас за томик Мая¬ковского1. Более превосходного перевода этого поэтического жан¬ра, вероятно, быть не может… У меня опять был повод задуматься над сложным и противоречивым в Маяковском — не только в пе¬реводе его стихов, но гораздо больше в оригинале, над художе¬ственно тяжеловесной (вплоть до каменной непереваримости) манерой речи, над характером выражения мыслей и образования рифм и слов, с одной стороны, и над редкой, неожиданно гени¬альной дальнозоркой мыслью, с другой.
Но так как идеал искусства языка заключается для меня в высшей незаметности и доступности, в прозрачной нейтральнос¬ти, доходящей до такой степени, что слушатель или читатель не замечает языка и забывает о нем, как если бы образы и мысли сами собой возникали в его душе, без видимой помощи извне; так как такова именно моя точка зрения, — я все больше удивляюсь, как этот поэт гениальной проникновенности (но и поклонник полез¬ного и разумного) сам не дошел до сознания, что для его необы¬чайных представлений особенно нужно было избегать самых зау¬рядных выражений…
Желаю Вам всего лучшего.
Ваш Борис Пастернак
Впервые: «Новое русское слово», Нью-Йорк, 2 авг. 1959 (купюры
