Полное собрание сочинений в одиннадцати томах. Том 11. Воспоминания современников о Б. Л. Пастернаке. Борис Леонидович Пастернак
Александр Пастернак
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
Если историки культуры, историки этнографии и ЭТНОЛОГИИ находят — и справедливо! — в масках, в обрядах, в пещерных и наскальных рисунках прямое отражение охотничьей, военной, ритуальной или семейной жизни аборигенов, стоящих на прими¬тивном уровне развития, то почему не допустить того же в играх детей, то есть подобного «отражения» окружающей их среды? Вероятно, и наши тогдашние игры, в таком понимании, что-то, несомненно, «отражали».
Наиболее частой и любимой игрой нашей, неизвестно как и кем придуманной, скорее всего старшим братом (но не взрос¬лыми! за это я ручаюсь!), было устроение «выставок картин». Коно¬водом и «теоретиком», конечно, был Борис. Но понимание и гу-тирование смысла игры у нас обоих было одинаковым.
Мы оба, каждый на свой риск и страх, рисовали предвари¬тельно разные картинки карандашом или цветными карандаша¬ми (даже акварелью). Не сговариваясь заранее ни о сюжетах, ни о манере исполнения, мы добивались наибольшего разнообра¬зия. Мы крайне серьезно относились ко всей процедуре. Темы и мотивы были навязаны репертуаром передвижничества — сов¬сем не из юмористических соображений, хотя в воздухе нашей квартиры и пахло достаточно явно идеями новаторства, но про¬сто по той причине, что мы такие мотивы и темы видели и знали по выставкам. Вот на один из таких наших рисунков я и наткнул¬ся среди бумаг отца, относящихся к 96-98 годам прошлого века. На вырванной из тетради страничке, цветными карандашами, я изобразил тарелку с арбузными корками; «картина» была подпи¬сана «Мясоедов» (почему именно он? Не знаю!), а названа — «Как вкусны были арбузы». На обороте был проставлен номер. Все — как полагается и именно так, как мы часто видели. На обороте, кроме того, уже рукой отца записано: «Рисунок Шуры, 1897».
Нарисовав достаточное количество «картин», мы составля¬ли каталог и развешивали картины по стенам нашей детской. Затем на «вернисаж» (это было тогда ходовым словом, более ес¬тественным, чем теперешнее «открытие») приглашались все оби¬татели квартиры и гости, случайно присутствовавшие в данный момент.
Такую игру мы очень любили, к ней часто возвращались, каждый раз рисуя другие, новые картины.
Родители1 к игре не прикасались. Их даже изгоняли из дет¬ской, чтобы они «не мешали».
Мне думается, что в идее такой игры сказалось не только воз¬можное обезьянничание. Скорее нечто новое, ведь вот не подра¬жали же мы в играх музыке, звучавшей почти постоянно в квар¬тире, — а ведь в эти годы брата уже водили на «утренники-кон¬церты. Нет, мы не подражали в нашей игре, а выполняли то, что накладывало свой отпечаток, почти деспотический, на всю нашу семью, на ее частную жизнь. Над всем доминировала живопись, до такой степени, что из трех определений училища (живопись, скульптура и архитектура) в обиходном словаре всего населения здания звучало лишь первое: Училище живописи — ваяния и зод¬чества же опускалось как излишнее. Все было подчинено Живо¬писи — участок, здание, квартира и мы сами! Мы питались ау¬рой этого определения. Впо/гне естественно, что деятельность от¬ца, проводника этой самой ауры — Живописи, — и его авторитет в этом стояли настолько выше всего прочего, что о прочем — в том числе и о музыке — не было и речи. Все происходящее осенял, как громадными крылами, мир Живописи. А музыка, которая так ре¬шительно действовала на наше развитие и с нами срасталась, без которой я вдвойне стал сиротой, признавалась всем ходом на¬шей жизни и этими могучими крылами лишь как дополнение. Всеми придатками этих крыл — вроде периодического появле¬ния у нас кого-нибудь из библиотечных служителей или швейца¬ров, нагруженных кипой фолиантов по искусству, или вроде по¬полнявшихся рядом каталогов парижских салонов, отягощав¬ших отцовские полки, или прибывавших из разных магазинов и даже из-за границы ящичков с пастелью, красками и кистя¬ми, — всем этим музыка, к ее стыду, объявлялась занятием «в сво-бодное время», когда более важные дела и более важные заботы были удовлетворены полностью. Нет, тут было не подражание! Тут было нечто куда более возвышенное!
Другая, также частая игра наша, совсем иного рода, была иг¬ра в «аптеку». Игра в «выставки» объяснима всем окружением и всей жизнью в семье, подчинившей себя настоящим «выстав¬кам». Игра же в «аптечное дело» была результатом довольно час-тых заболеваний простудами брата и меня. Не будучи детьми хи¬лыми или изнеженными, мы все же часто схватывали то, что сей¬час именуется гриппом, а в те годы — инфлуэнцей.
Тогда появлялся старый знакомый доктор с небольшим че¬моданчиком, всегда один и тот же, веселый и нас смешивший. Он задавал одни и те же вопросы, в одной и той же последова¬тельной трафаретности; мы прекрасно это знали, и потому отве¬чать было легко и просто. За опросом следовали дела — выстуки¬вание пальцем или молоточком, выслушивание через костяную трубку и — что было наихудшим — засовывание в рот серебряной ложки с просьбой сказать продолжительное «а-а-а».
Игра же состояла в точнейшем исполнении ритуалов — одно¬временно — больного, доктора и провизора аптеки. Как в игре в «выставки» все было проводимо на полном серьезе, так и тут все дело было в том, чтобы в точности была проведена передача дей¬ствий. Неважно, что деревянные детали строительного ящика — балясины, колонны, брусочки разного сечения — должны были изображать аптечные пузырьки и бутылочки. Важно, что изобра¬жались они и обыгрывались как настоящие. В этом и было дело. Поэтому, когда мы сами изготовляли из бумаги сигнатурки и Борис на них выписывал рецепт, то он это проделывал так, что и сигна¬турка, и рецепты, и общий вид для нас обоих становились непрере¬каемо аптечными.
Сигнатурки эти для разных видов медикаментов надо было по-разному резать и писать. Все это было вполне известно. Поэтому когда я в последовательности игры вступал в роль провизора, я тер или толок воображаемые порошки в воображаемых ступках совер¬шенно так, как это проделывал настоящий провизор в настоящей аптеке, что мы могли видеть, когда с няней или мамой ходили в ма¬газин Эрманса. В абракадабре латыни, которую Борис выписывал, высунув язык от напряжения, я ничего не понимал, хотя всякие там ациди и пульвери звучали не хуже русских простых слов. В сущнос¬ти, мы фиксировали наш личный опыт вплоть до дозировки ле¬карств на граны, и слово «гран», как бы таинственно оно ни было, в созвучии — «по три грана на прием» — было нам вполне понятно.
Что же привлекало нас в такой странной игре? Вероятно, сам процесс работы. Наше переселение во взрослых — врачей, сиде¬лок, провизоров — перерастало значение игры. Борису было тогда лет восемь, от силы девять. На сигнатурках тщательно все выписа¬но и для тех времен — верно. Одна такая сигнатурка обнаружилась вместе с моей «картиной». Обе реликвии брат, вместе с другими бумагами из архива, когда произошло нечто вроде раздела имуще¬ства, взял на свою новую квартиру.
Среди семейных наших фотографий я очень хорошо помню (и хотел бы, чтобы она сохранилась и посейчас!) открытку, про¬стую почтовую открытку, на которой был наклеен черный силуэт профиля молодой женщины в шляпе со страусовым пером. Это — наша хорошая знакомая; открытка была адресована мне, а писа¬на братом, который временно, из-за карантина, был выдворен из нашей квартиры и жил у этих знакомых. В открытке Боря изве¬щал меня тоном взрослого заказчика, что «его рассказ» близится к концу, и напоминал мне, чтобы я не задержал выполнение «двух иллюстраций», как было обусловлено.
Это — опять отражение жизни, так как в этот год отец выпол¬нял иллюстрации к «Воскресению» и заказчик, издатель и владелец «Нивы» Ф. Маркс, посылал отцу подобные письма. Брат «выпус¬кал» свой журнал, в котором, как это по обложке (простая учени¬ческая тетрадка) значилось, были разделы прозы, разной хрони¬ки (!!!), ребусов и занимательных игр. Я обычно получал «заказы» на иллюстрирование текстов не потому, что брат не мог сам этого выполнять, а потому только, что писать или «сочинять» я был еще неспособен. В упоминаемой открытке речь шла о рассказе край¬ней чувствительности, о жизни бездомных собак, которых ловят на улицах городов, ежели они без ошейников и номерков. Их уво¬зят в закрытых фургонах и держат взаперти, пока за ними не явят¬ся хозяева. Вот партию таких собак, тоскующих в клетке, и должен был я изобразить — и иллюстрация стоит перед глазами, может быть не в абсолютной точности и полности, — но одну, главную, собаку, героя рассказа, я помню отлично.
Другая иллюстрация должна была изобразить момент, когда добрый и хороший мальчик выпустил на волю всю ораву собак, в радости выскакивающих на волю.
Кроме того, в письме говорилось, что автор подготавливает новую повесть из жизни краснокожих ирокезов. Этой повести я не помню. Журнала родители не сохранили. Рассказ о собаках и иллюстрации к нему я помню очень свежо, равно как и другую повесть брата, на тему жизни какого-то японца-рыбака и ловли трепангов. С тех пор я и узнал о голотуриях и трепангах. О япон¬цах брат, вероятно, вычитал из детской книжки, которая у нас долго жила, но исчезла, когда подросли сестры. Книжка называ¬лась «Япония и японцы» (автора не помню) и была интересна как обилием картинок, так и кое-какими живо написанными особен¬ностями этого народа.
Конечно, не только в таких играх проходило наше детство во флигеле. Были и самые обычные, общеизвестные тогда «чижики», «казаки-разбойники» и прочие, которыми оглашались все дворы и сады города того времени. Другие, комнатные, так называемые «настольные игры», то есть «познавательные», не миновали, ко¬нечно, и нас. Из неимоверного количества их мне хорошо запом¬нилась одна. Не качеством и не темой, а чем-то иным, что брало за душу. Она была из обычной серии игр «вверх и вниз», где азарт брал верх над разумом. Но в этой не было азарта, было только же-лание доброго конца. Игра называлась «К Северному полюсу». Четверо отважных — Нансен, Пири, Андрэ и Скотт — с трудом преодолевали препятствия. Четыре небольших оловянных фигур¬ки: «Фрам», два воздушных шара с гондолами в цветах националь¬ных флагов Пири и Андрэ, а вот четвертую я как-то не помню — то ли собака, то ли нарты Скотта. Историю каждого мы уже хоро¬шо знали и, каждому сочувствуя, играли серьезно и не гогоча. К «Фраму» я испытывал почему-то наибольшее чувство, а то, что он был «затерт льдами», звучало в моих ушах особо погребально…
* * *
Мой брат с детства отличался неодолимой страстью овладеть тем, что явно ему было не под силу или что совершенно не соот¬ветствовало складу его мыслей и характера. Так случилось с ним и тут2: ежедневно глядя на
