поэта. За предыдущие годы, во время символизма, что бы там ни говорили, было создано очень много. Ряд блестящих имен, ряд достижений. Чтобы обратить на себя внимание стихами, нужны были очень большие данные. Начали выдвигаться молодые талантливые поэты, появилась Ахматова, Гумилев, шумели футу¬ристы, имя Маяковского произносилось не только со смехом. <...> На этом фоне стихи Пастернака могли казаться «несделанными», но что еще хуже — недоступными. Вот почему горькое раздумье все чаще овладевало им, и какое счастье, что все же он не поддался бившим в него извне волнам неприязни или мудрым советам отца серьезно подумать о профессии. Размышляя обо всем этом, было естественно вспомнить издательство «Лирика», прямая цель кото¬рого заключалась в издании совершенно самостоятельном и неза¬висимом от чьих-то оценок. <...> Собрания книгоиздательства «Лирика» скоро стали походить на секту, а Бобров стал поговари¬вать о необходимости изменить положение вещей. Тем не менее решено было готовить к печати ряд изданий, и в первую очередь книги Пастернака и Асеева. За этим занятием и этой возней проте¬кали осень и часть зимы, примерно до Нового года. <...>

В декабре 13-го года вышла первая книга стихов Пастерна¬ка «Близнец в тучах». В нее вошло двадцать одно стихотворение, хотя было написано к тому времени гораздо больше. Одна тет¬радь неизданных стихов долго хранилась у меня, затем автор отобрал ее, и какова была ее участь — не знаю. В выборе стихов деятельное участие, по-видимому, принимали Бобров и Асеев, что, по всей вероятности, отразилось на составе книги. Как сле¬дует из предисловия12, книга «Близнец в тучах» рассматривалась как объявление войны символизму, хотя налет символизма в ней достаточно силен. Правильней было бы сказать — это была новая форма символизма, все время не упускавшая из виду ре¬альность восприятия и душевного мира. Последнее придало книге свежесть и своеобразное очарование, несмотря на то что каждое стихотворение в известном смысле представляло собой ребус.

«Всесильный бог деталей» дробил для поэта действитель¬ность на множество драгоценных осколков. Символисты созда¬ли новую проекцию деталей, часто строя на символическом по¬нимании частностей целое стихотворение. Лучше всего это уда-валось А. Белому, создавшему при помощи перемещения деталей гротеск. Но Пастернак не был гротескным поэтом. Несмотря на все своеобразие взгляда, он не искажал, а только перемещал ве¬щи и их контуры. По существу он был идеалистом, и темы име¬ли для него огромное значение. Тему он не давал в земной огра¬ниченности, загромождая ее космическими и просто встречен¬ными по дороге частностями. Из непонимания этой его особен¬ности и проистекали все недоразумения, связанные с критикой и оценкой. Помимо скрытого смысла, стихотворения имели свою собственную музыкальную стихию, осложнявшую этот смысл новой семантикой не логического, а музыкального харак¬тера. Вот почему «Близнец в тучах» вызвал как восторженное признание ценителей поэзии, учуявших новое могучее дарова¬ние, так и идиотский смех эпигонов, создавших себе кумир из заветов Пушкина. <...>

Книги Асеева, Пастернака и переводы Юлиана из Рильке были лебединой песнью «Лирики». Вскоре произошло естест¬венное расслоение: Асеев, Бобров, Пастернак образовали книго¬издательство «Центрифуга», т. е., правильнее сказать, образовал ее Бобров, который и был вдохновителем, как ему казалось, но¬вого направления в поэзии. Недостаток нового направления за¬ключался прежде всего в неясности основных положений. <...>

С одной стороны, «Центрифуга» была против символизма, с дру¬гой — против Маяковского и его группы. Во всяком случае, смысл нового издательства заключался в полемике со всеми су¬ществующими направлениями и в непомерном возвеличении собственной роли. Результатом этого союза трех были строки Боброва, над которыми много смеялись:

Высоко над миром гнездятся Асеев, Бобров, Пастернак.

Асеев гнездился главным образом на Молчановке, где он встретил широкое гостеприимство добряка Юлиана. Пастернак, как всегда, гнездился в собственных мыслях, а Бобров гнездился в собственном величии, которое в любую минуту могло сменить¬ся слезливыми всхлипываниями. Но тем не менее он каким-то образом держал обоих друзей в руках. Вот почему когда Пастернак напечатал одно стихотворение, посвященное Асееву (в альманахе «Центрифуги»), где была строчка: «Мы оба в руках пирата»13, то его незамедлительно истолковали соответствующим образом. Впрочем, все эти подробности не так уж интересны. Перелом, ко¬торый в русской жизни связан с так называемым концом сим¬волизма, породил множество групп и группочек, во главе же дви¬жения, конечно, стоял Маяковский, откровенно презиравший Боброва и говоривший с ним не иначе как выпятив нижнюю губу. Старшие символисты, чувствовавшие, что их бастионы уже на¬половину взяты, относились к новому движению с недоброже¬лательным недоверием. Я помню один вечер на Молчановке, где роль хорега принадлежала Вячеславу Иванову. Усевшись за неболь¬шим круглым столиком, на котором стоял объемистый жбан бело¬го вина, легкокудрый жрец Диониса начал выспрашивать присут¬ствовавших здесь Асеева и Пастернака. По всему было видно, что он плохо понимает их. Наконец, заговорив о футуризме вообще, он обвинил футуристов в «душевном невежестве». Ясно было, что он понимает под этим. Символисты шли путем сложных внутрен¬них опытов, футуристы устремлялись к ощутимому и плевать хо¬тели на всякие внутренние опыты. Но В. Иванов пока судил еще поверхностно.

Впереди были Пастернак и Хлебников, о которых можно было сказать все что угодно, но только не это. Впрочем, не знаю, прав ли я, соединяя эти имена вместе. «Заумь» Хлебникова, правда, можно сравнивать с опытами Малларме, но его словес-ное шаманство привело «заумь» к «безумию». Пастернак мог со-

Константен Локс

рваться в ту бездну, но удержался над ней. Вечер с В. Ивановым закончился веселым разговором молодых людей, сожравших своего отца. И они, конечно, были правы. Как-то в начале 1914 го¬да Бобров разослал нам всем бумажку со штампом «Временный экстраординарный комитет по делам кн-ва «Лирика», «Центри¬фуга»». В этой бумажке каждый извещался о том, что он исклю¬чается из кн-ва «Лирика». Бумажку подписали Асеев, Бобров, Пастернак. Разумеется, у «исключенных» это экстраординарное послание вызывало смех. Как водится в литературных кружках, скандал сопровождался криками и воплями о дуэлях14. Бобров был на высоте призвания. Ездил на извозчиках, тратил чьи-то деньги (коих у него не было), женился, снял на Погодинской квартиру, состоявшую из уборной и двух комнат, и бешено пре-следовал всех несогласных с ним.

Не подняться дню в усилиях светилен, Не совлечь земле крещенских покрывал — Но, как и земля, бывалым обессилен, Но, как и снега, я к персти дней припал.

Далеко не тот, которого вы знали, Кто я, как не встречи краткая стрела? А теперь — в зимовий глохнущем забрале — Широта разлуки, пепельная мгла.

Я выписал две первые строфы одного из лучших стихотворе¬ний «Близнеца в тучах»15. По логике событий ему должно было предшествовать прекрасное стихотворение «Марбург» в «Поверх барьеров». В автобиографии, как и в данном случае, лицо, которо¬му посвящены оба стихотворения, укрыто инициалами И. В. По-этому я считаю себя вправе вспомнить свои впечатления в связи с оригиналом как этих стихотворений, так и автобиографических признаний (см. «Охранная грамота»). И. В. — это Ида Высоцкая, принадлежавшая семье известных чаеторговцев Высоцких. С от¬роческих лет Борис был связан с ней какими-то если не обещани¬ями, то возможностями обещаний, и мы на Молчановке прекрас¬но знали, что у Бориса какой-то роман, о котором он не любит говорить. Последнее обстоятельство, однако, не смущало Бобро¬ва. «Костенька, — шептал мне этот ужасный человек, — мы же¬ним Борьку на Иде, и тогда у нас будет такое издательство». Здесь Бобров закатывал глаза и щелкал языком. Подразумевалось при¬даное Иды, которое, по мнению Боброва, было бы целесообразнее всего употребить на издание, конечно, в первую очередь его про-изведений. С нею я познакомился у Пастернаков после 13-го го¬да, стало быть, после тех событий, которые изображены в «Мар-бурге». Обычно она жила за границей, но теперь неожиданно по¬явилась в Москве. Зачем она приехала? Может быть, для того, чтобы поправить непоправимое. Стихотворение в «Близнеце», по-видимому, было ответом. После вечера у Пастернаков я по¬шел проводить ее домой, по дороге она без умолку говорила о Борисе, и, несмотря на окольный ход ее мыслей, я понял, что она о чем-то сожалеет. Через несколько дней я был у нее в гостях. Семейство Высоцких занимало особняк в одном из переулков Мясницкой16. Грязный лакей в грязном фраке открыл мне двери и доложил обо мне. В прихожей стояли золотые Будды, все было отделано в китайском, если так можно выразиться, стиле. Мне до¬статочно было войти в комнату Иды и взглянуть на тахту и на ди¬ваны, обтянутые чем-то вроде парчи, чтобы поздравить моего друга с вмешательством судьбы в его любовные дела. Истомлен¬ная желтоволосая Ида, болезненная и дегенеративная, жила в ка¬кой-то теплице. Прежде всего она показала мне свои коллекции духов, привезенных ею из Парижа. Ряд бутылочек замысловатых форм, со всевозможными запахами, в кожаных футлярах. Чтобы сделать удовольствие хозяйке, я перенюхал их всех по очереди, во время этой процедуры вспомнив роман Гюисманса «А rebours» и рассказ Чехова «Ионыч». «А хорошо, что я на ней не женил¬ся», — восклицает Ионыч, получивший в свое время отказ. Поси¬дев у Иды час-другой, поговорив о каких-то пустяках и выпив стакан жидкого чаю с каким-то чахлым печеньицем, я с чувством облегчения покинул особняк Высоцких, чтобы больше никогда не показываться там. Ида уехала за границу, и больше я не видел ее никогда. <...>

Наступила зима, Рождество, на Масленичной неделе я сидел у себя в Брянских комнатах и писал статью об Апулее, изредка встречаясь с Борисом, который вдруг ушел из дому и поселился в крохотной комнатке в Лебяжьем переулке. За это время я срав¬нительно редко виделся с ним. Знал, что он дружит с Асеевым и тремя сестрами Синяковыми, приехавшими в Москву из Харь¬кова. Вспомнил я обо всем этом вот почему. На столе в крохотной комнатке лежало Евангелие. Заметив, что я бросил на него вопро¬сительный взгляд, Борис вместо ответа начал мне рассказывать о сестрах Синяковых17. То, что он рассказывал, и было ответом. Ему нравилась их дикая биография.

Константен Локс

В посаде, куда ни одна нога Не ступала, лишь ворожеи да вьюги Ступала нога, в бесноватой округе, Где и то, как убитые, спят снега,—

Послушай, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, одни душегубы,

Твой вестник — осиновый лист, он безгубый,

Безгласен, как призрак, белей полотна!

Примерно этими строками можно передать его рассказ. От¬сюда началась та стихия чувств, которая и создает музыку «Поверх барьеров». <...> Вскоре начали говорить, что Борис сильно увле¬чен одной из сестер, Марией С. <...>18

Летом 14-го года началась Первая мировая война, сразу свер¬нувшая пути всех на один путь, — мы пытались освободиться от этого обязательства и продолжать идти своим путем разума и ду¬ха, но вышли из этой борьбы другими, чем были. Новая эпоха ми¬ровой истории