вдруг горячее:

— Здравствуйте, Берестов! Куда вы запропастились? Кто вы? Что вы?

-— Я -— археолог, Борис Леонидович!

— Да-да, археолог… Ну и что вы, как у вас говорят, копаете?

— Хорезм, Борис Леонидович.

— Да-да, Хорезм… Я слышал это слово, оно вызывает у ме¬ня какие-то ассоциации. Кстати, Берестов, я перед вами свинья свиньей. Вы не спорьте, а выслушайте. В 1944 году, когда вы при¬ехали в Москву и наша милейшая Тамара Владимировна показа¬ла мне ваши стихи, я отождествил вас с кем-то другим, тоже по¬дымавшимся к Ивановым. И я подумал: «Как этот человек может писать такие стихи?» Нет-нет, в своем, гумилевском, плане они были достаточно хороши. Но это сочетание, вы и тот человек, по¬казалось мне дурным, противоестественным. Я дурно думал о вас и, кажется, даже дурно отозвался. А потом, в сорок пятом, наш милейший Корней Иванович познакомил нас, и я увидел, что вы прекрасно монтируетесь с вашими стихами. Я хотел вам это ска¬зать, но вы пропали и больше не попадались. И вот теперь я это говорю, и камень упал с моей души.

Лишь потом узнал подоплеку. Оказывается, в конце войны Надежда Яковлевна Мандельштам написала обо мне Пастернаку: «К вам приставал Валя Берестов. Дрянь»4. Не знаю, чем, уехав из Ташкента в Москву, я вызвал ее недовольство. Я ничего не знал об инциденте между Мандельштамом и Алексеем Толстым и радост¬но писал в Ташкент о моем знакомстве с ним. Может, в этом при¬чина. А «приставать» к Пастернаку я никак не мог. Мое тогдашнее чувство к нему выражается его же словами: «О, куда мне бежать от шагов моего божества».

И все же через 10 лет после того вечера в университете я таки «пристал» к Пастернаку. Я испытал неимоверное желание прочесть ему мое самое популярное в те годы стихотворение «Срочный раз¬говор». Чуковский любил его и требовал, чтобы я при нем читал эти стихи каждому встречному, а Маршак находил их фатоватыми. От того, что скажет Пастернак, как бы зависела моя литературная судьба. Ведь он мог сравнить мои новые стихи с прежними. Вот за¬пись 1944 года: «Третьего мая экземпляр моих стихов, находящий¬ся у Ивановых, был показан Пастернаку. Ему понравились мои стихи 1942 года. Он считает, что эти стихи самые самостоятель¬ные, потому что я тогда еще ничего не знал и нечему было подра¬жать. Он считает меня способным человеком, но недоволен, что я подражаю ему. «Нужно или писать по-своему, или, если подра¬жать, то великим образцам: Пушкину, Лермонтову, а не мне». Даль¬ше про мое подражание Гумилеву. И нечто поясняющее сказанное потом в университете: «Пастернак считает свое прежнее творчест¬во, кроме книги «Поверх барьеров», вычурным и манерным. Свое возрождение он начинает с переделкинского цикла. Считает, что Симонов и Сурков — «простота без претензий». Хочет быть понят¬ным народу. Свои газетные стихи ему очень нравятся. Он считает: это именно то, что нужно писать теперь».

Интересно, что он скажет теперь, через 10 лет, и о себе и обо мне. Тем более что многие мои товарищи, в том числе и моложе меня, уже побывали у Пастернака с той же целью — прочесть ему свои стихи. И вот словно какая-то неведомая сила привела меня зимним вечером через кладбище и пустое снежное поле к пере¬делкинской двери Пастернака.

Постучался. Борис Леонидович не удивился моему появле¬нию, попросил подождать в прихожей. Мельком увидел, как он подбирал с пола большой комнаты усеявшие ее исписанные лис¬ты бумаги, наверное, черновики «Доктора Живаго». Когда пол был освобожден, я вступил в комнату и после ответа на настоятельное требование хозяина сказать ему, в какую сторону изменился его облик после того, как он вставил зубы, прочел-таки свой «Сроч¬ный разговор».

— Я еще не видел поэта, который бы не косвенно, через ко¬го-либо, а прямо учился бы у Александра Сергеевича. Интересно, есть ли в вашей маленькой поэме его любимейшие слова, напри¬мер «бледный»?

На стены крепости старинной Ложится бледный лунный свет, —

с ужасом вспоминаю я.

— Прекрасно! Замените эпитет, и тогда никто ничего не за¬метит, — добродушно советует Пастернак.

Я сижу в оцепенении. Как я мог ворваться вот так, чуть ли не ночью, без приглашения! Мне жаль устилавших пол страниц и то¬го таинства, которое с ними тут без меня происходило, а теперь из-за меня, может, больше не произойдет. А Борис Леонидович уже отвечает на вопросы, которые сам же задает себе от моего имени:

— Нет, я не пойду на съезд писателей5. Ведь не дадут ска¬зать самое главное. Наша беда в поэзии та же, что в сельском хо¬зяйстве, — приписки. Да-да, идеологические приписки. Вы что-то выразили, высказали какое-то чувство. Но без приписки, без изъявления чувств, которые вы не испытываете, вас не напе¬чатают. А иногда напечатают, оставив одни приписки. И люди привыкают писать уже только одни приписки, ничего, кроме приписок.

…Вы, наверное, хотите узнать о поэтах, как я к ним отно¬шусь. Из советских поэтов предпочитаю Твардовского, он очень талантлив. Ну, Мартынов, Маршак… Сурков. Да-да, не удив¬ляйтесь. Он пишет, что думает: думает «Ура!» — и пишет «Ура!». У него есть свежие ритмы. Ну Заболоцкий, он вроде меня. Вы знакомы с Владимиром Соколовым? И еще запомните, пожа¬луйста, такое имя — Варлам Шаламов. Говорят, нужно много поэтов, хороших и разных. Это Маяковский сказал6. А зачем? У меня один отец. Зачем мне много отцов, пусть хороших и разных?

И он что-то гудел и мычал об одном Тютчеве, а не о десяти, пока я отступал к двери.

Больше я к нему не приставал, даже когда две зимы прожил рядом с ним, на даче Ираклия Андроникова. Я видел, как он идет гулять в самую метель, видел весной его загорелую спину, когда он работал на огороде. А моя четырехлетняя дочь подру¬жилась с его дворнягой Тобиком. Однажды мы гуляли с Марин¬кой, Тобик выскочил к ней и перепугал трех прогуливавшихся дам из Дома творчества.

— Однако, — закричали они, — чья это собака? Пастернака? Как он смеет, Пастернак, распускать своих собак?

Меня поразила неожиданно проявившаяся ненависть к по¬эту, она не предвещала ничего хорошего. А Маринка восхитилась:

— Папа, послушай, какой стишок сочинили тети:

Однако?

Чья это собака?

Пастернака?

Дамы посмотрели на нее с ужасом и опрометью бросились прочь.

Даже свою первую книгу «Отплытие» я не решился подарить Борису Леонидовичу, пока тот сам не узнал о ней и не попросил ее у меня. Через месяц на той же дорожке я от него услышал:

— Я опять перед вами свинья свиньей. Я не прочел ваш сборник. Хотя сам через Коржавина7 буквально вымогал его у вас. Но вы не огорчайтесь, я не только вас не прочел. Я не прочел Слуцкого, Евтушенко, Винокурова, еще кого-то, говорят, очень хорошего. Я всегда был хорошим товарищем, читал все, что мне дарят. Но сейчас из-за «Живаго» у меня роман с танком. Он идет на меня, а я ему улыбаюсь, кокетничаю с ним: вдруг все обойдет¬ся?.. И сейчас меня мало волнуют микрометрические различия между вами всеми. Простите. Боже, что я несу!

После исключения из Союза писателей я встретил его два ра¬за. Дом творчества. По красному ковру, прикрепленному к мра¬морной лестнице, писатели, продолжая вести безумно смелые разговоры, двигались в столовую. А под лестницей был телефон, и к нему, не сняв пальто, направлялся от входной двери Пастер¬нак. Головы моих отважных коллег резко повернулись к стене, разговоры еще более оживились, особенно жесты. Боюсь, что иные всерьез приняли решение знаменитого собрания — при встрече не подавать руки Пастернаку. Лучше уж сделать вид, что увлекся беседой, никого не видишь. Я же счел сей пункт резолю¬ции казенной риторикой, припиской:

— Здравствуйте, Борис Леонидович!

Вот уж не думал, что можно так радоваться простой вежли¬вости:

— Здравствуйте! Про вас очень хорошо говорили. Не помню где, не помню что, не помню кто, но помню, что хорошо, и мне это было приятно.

Майский вечер, почти белая ночь. Возвращаюсь в Дом твор¬чества. У мостика над Сетунью Пастернак провожает кого-то:

— Милости просим! Милости просим еще и еще! Запросто!

Потом он заметил меня:

— Вы уже не живете у Андроникова? А знаете, про вас хоро¬шо говорят.

Что же он такое сказал про человека, которого когда-то при¬нял за меня, тогда шестнадцатилетнего? Человека, который ну никак не монтировался с моими стихами. И как он мог после пе¬режитых им поношений беспокоиться, не повредил ли он много лет назад репутации подмосковного школьника с полудетскими стихами?

Исайя Берлин

ВСТРЕЧИ

С РУССКИМИ ПИСАТЕЛЯМИ 1945 и 1956

Всякая попытка связных мемуа¬ров — это фальшивка. Ни одна че¬ловеческая память не устроена так, чтобы помнить все подряд. Пись¬ма и дневники часто оказываются плохими помощниками.

Анна Ахматова

Летом 1945 года я был временным сотрудником британского посольства в Вашингтоне. В один прекрасный день мне сообщи¬ли, что на несколько месяцев меня переводят в распоряжение на¬шего посольства в Москве. Там не хватало людей, и было решено, что, поскольку я владею русским языком и у меня была возмож¬ность на Сан-Францисской конференции (и еще задолго до нее) кое-что узнать об официальном и неофициальном отношении американцев к Советскому Союзу, я смогу оказать помощь в ра¬боте посольства. Предполагалось, что я пробуду в таком качестве до Нового года, а там высвободится для работы в Москве какой-нибудь более профессиональный дипломат.

Не был я в России с 1919 года, когда наша семья уехала отту¬да. Мне было тогда 10 лет. Москвы я не видел никогда. Я приехал в Москву ранней осенью, получил в свое веденье стол в посоль¬ской канцелярии и окунулся в текущие мелочи. Хотя я и являлся в посольство на работу каждое утро, мои обязанности (единст¬венные, кстати, возложенные на меня) — чтение, резюмирование и комментирование советской прессы — были, по правде сказать, не слишком обременительными. По сравнению с западной со¬держание советской периодики было до крайности одноцветным, повторяющимся, наперед предсказуемым — везде, во всех газе¬тах, одно и то же: и факты те же, и пропаганда та же. В результате у меня оставалось много свободного времени. Я ходил в музеи и театры, посещал исторические достопримечательности и архи¬тектурные памятники, заходил в книжные лавки, праздно бродил по улицам. Но только в отличие от других иностранцев, во всяком случае тех из них, кто, как и я, приехал с Запада и не был комму¬нистом, я мог считать, что мне необычайно повезло: я познако¬мился с целым рядом советских писателей, среди которых были, по крайней мере, двое, отмеченных печатью исключительной ге¬ниальности*. <...>

Перед отъездом в Москву, в числе прочих советов и напутст¬вий от английских дипломатов, служивших там, мне было сказа¬но, что встреч с советскими людьми