Б. Л. напротив меня, и я вижу, что из моего сбивчивого бормотанья он ничего не понял: ни зачем пришла, ни кто такая, — и все сказанное с такими душевными уси¬лиями нужно повторить еще раз. И я повторяю, что я — младшая сестра Ольги Николаевны Сетницкой, но он меня, наверное, не помнит, хотя в октябре 1941-го мы были на Пушкинском буль¬варе, и что Екатерина Александровна просила меня зайти к нему, т. к. он обещал дать пропуск на его послезавтрашний вечер в ВТО. «А-а-а, — тянет он, — теперь я вспомнил вас и все понял. Сейчас дам — и спрашивает, как зовут меня: — Вашу сестру зовут Ольга, а вас?» «Елена, — смущенно отвечаю я, — но я просто Лиля». «Про¬сто Лиля», — повторяет он и дает мне записку к администратору ВТО. Потом берет из стопки серо-зеленую книжечку и говорит, что вот только что вышел сборник его последних стихов «На ранних поездах». Он недоволен им, это еще довоенные стихи. Я не поняла, чем именно он недоволен. Тем ли, что стихи довоенные, тем ли, что он не любит этих своих стихов, тем ли, наконец, что сборник так скудно издан. Он берет еще три экземпляра и дает мне. Всем нам: Оле, Кате, Ирине и мне. Благодарю. Он не надписал эти книжки, а я и не догадалась тогда, что можно попросить. 1де они теперь, эти четыре книжечки? Следа не осталось. Катя в мгновение ока щедрой рукой раздарила все четыре кому-то. До сих пор жалко!
Смущение мое понемногу прошло, и я уже менее сбивчиво и более внятно отвечала на какие-то вопросы Б. Л. о Кате, Ири¬не, Оле. Помню его слова о себе, о семье, которая еще в Чистопо¬ле7, что ее нужно перевозить в Москву, что в Лаврушинском жить еще нельзя, и он пока тут, у брата… И снова я была покорена его обаянием и простотой обращения. Я совсем осмелела, но надо было идти, т. к. ждали меня с нетерпением. Я попрощалась.
Б. Л. вышел со мной на лестницу и поцеловал руку. Как толь¬ко дверь закрылась за ним, я тряхнула стариной, села на перила и в одну секунду пронеслась до низу и бегом в Музей.
Девы ждали меня. Мы все уселись на диван в кабинете, и я «с самого начала» все подробно: «Ну вот я вышла из Музея…» — рассказала им шаг за шагом, слово за словом… Смеясь и переби¬вая меня и друг друга, Катя с Ириной заставили меня несколько раз повторять, что сказал Борис Леонидович, что сказала я, как он посмотрел, что он сказал и т. д. и т. д. и т. д.
Настал день чтения «Антония и Клеопатры» (7 или 9? июля 1943 года8), как все концерты и вечера в то время, чтение начина¬лось в 5 часов.
Был жаркий и душный день. Собиралась гроза. Мы сидели в Музее и ждали из Дмитрова Володю Леоновича9. Наконец он приехал, и сразу же началось обсуждение каких-то вселенски-важных вопросов. Когда кто-то взглянул на большие часы в пе-редней, было ясно, что мы опаздываем. «Бежим!» — крикнула Ири¬на, и, кубарем скатившись по лестнице, мы побежали. По улице Вахтангова, по Арбату, в лицо ветер… Когда на площади мы вско¬чили в трамвай, ветер уже рвет деревья, небо чернеет и полыхает молниями. На Пушкинской площади уже падают первые капли, а когда мы вбегаем в ВТО, дождь уже льет потоком.
В вестибюле полно народу. Все «взрослая» публика, многие знакомы, переговариваются друг с другом. Я первый раз в ВТО и остро ощущаю значительность момента. Кате и Ирине ВТО и та¬кой вечер не впервой. Катя проталкивается в администраторскую за пропусками. Я волнуюсь: а вдруг не дадут? Но дают, и мы идем к лифту. Около лифта стоит вертлявый пожилой человек с боль¬шим черным портфелем под мышкой. Он как-то слегка притан¬цовывает, оглядывает нас и вдруг подмигивает. Подходит лифт. Кроме нас и этого типа, набивается еще много народу и оттирает его от нас, слава Богу. Я шепчу: «Катя, он что, сумасшедший?» Катя холодно отвечает: «Тише, это Крученых». Т. к. по невежест¬ву я и не слыхивала о нем, то воспринимаю его фамилию как сло¬во «крученый», тем более это подходит ему как нельзя более. «Как крученый?» — переспрашиваю я. «Да не крученый, а поэт Круче-ных, фамилия такая — Крученых, поэт-футурист», — теряя терпе¬ние, шепчет мне в ухо Катя. Мы вошли в Малый зал. Места впе¬реди были уже заняты, и мы сели где-то сзади. Хотя на улице бы¬ло еще светло, в зале горел свет, и окна были занавешены синими маскировочными шторами. В городе ведь затемнение.
На эстраду вышел Борис Леонидович, и чтение началось. Не помню, кто вел вечер, может быть, М. М. Морозов? Не по¬мню, было ли вступительное слово. Помню, как, предваряя чте¬ние, Борис Леонидович сказал несколько слов, из которых я по¬мню только его определение сюжета пьесы, поразившее меня своей какой-то домашней выразительностью. Он сказал, что со¬держанием пьесы является роман обольстительницы и шалопая. Это прозвучало как-то очень неожиданно. Первый раз я его слу¬шала тогда и была потрясена естественностью и искренностью чтения, была восхищена его манерой, его интонациями, завыва¬нием, его растягиванием слов, его московской речью. Как Клео¬патра зовет служанок: «И-ира, Хармиа-а-на»… И скороговоркой: «Свет Алексас, прелесть Алексас, скажи мне, где тот предсказа-а-тель, о котором ты говорил вчера цари-и-це»… И в смешных ме¬стах сам смеялся, и зал смеялся вместе с ним. А в каком-то месте остановился, посмотрел на публику и сказал: «Подождите, даль¬ше будет еще лучше». В полной тишине прочел конец.
За окнами грохотало. Лил дождь. Когда он кончил, дождь пе¬рестал. Подняли шторы, открыли окна, и в зал ворвался уличный шум. Было еще светло. Стоял шум отодвигаемых стульев. Публи¬ка расходилась. Вокруг Б. Л. стояла кучка людей, благодарили, говорили что-то. Вдруг закрутилась какая-то суета, все зашумели, и на пошатывающийся венский стул взгромоздился Крученых, прижимая одной рукой портфель, вскинул другую вверх и громко прокричал: «Борис! Ведь такого Шекспиру не снится! Идет Клео¬патра в твоей колеснице!» Все засмеялись, захлопали. А мне, еще не опомнившейся от прелести чтения, от благоговейного восхи¬щения, переполнявшего меня, крученыховский экспромт пока¬зался так груб, так неуместен, что и не сказать.
У окна я увидела Катю. К ней через беспорядочно сдвинутые стулья пробирался Борис Леонидович. Он что-то сказал ей, и она с недовольным видом ответила. Я про себя подумала: как после всего этого у нее может быть такое сердитое лицо? О чем они го¬ворили — мне слышно не было. Разговор их был как в немом фильме. Через минуту Катя отошла от него и стала высматривать нас с Ириной. В этот момент появилась Оля. Она, не помню уж почему, приехала к шапочному разбору. Мы посмеялись над ней и отправились восвояси. Катя была недовольна и вечером, и Бори-сом Леонидовичем. В этот раз я впервые заметила, что она боль¬шей частью бывала недовольна им, считая, что он недостаточно и не так думает, пишет, переводит, живет.
Через день после чтения «Антония и Клеопатры» в зале Чай¬ковского был концерт В. В. Софроницкого. Не буду и пытаться сказать что-нибудь ни о концерте, ни об игре В. В. Незабываемый концерт!
На нем был Борис Леонидович. Он сидел в ложе справа, а мы во 2-м амфитеатре. Мы все: Катя, Ирина, Володя ия — были про¬сто на небесах, в полном благорастворении от игры В. В., от Шопе¬на, от всеобщего восхищения и от своей молодости, конечно. В ан¬тракте Б. Л. подошел к нам, и естественно и органично влился в нашу экстатическую атмосферу и, конечно, осветил ее своим присутствием еще больше. Говорили простые вещи: как прекра¬сен Шопен, как прекрасен В. В., как было бы хорошо, если бы он сыграл концерт из произведений одного Шумана или Брамса. Вдруг раздалось что-то вроде взрыва. На секунду все оцепенели. Ведь война не кончилась. Но оказалось, что перегорела лампа у ос¬ветителей. И вдруг почему-то сразу стало все иначе. Из волшеб¬ного мира, где мы только что были, мы вернулись в проход 3-го амфитеатра зала Чайковского. Все было то же — и все измени¬лось. Антракт кончился. Мы с Катей и Ириной перелезли через барьерчик между 3-м и 2-м амфитеатрами, чтобы сесть на свобод¬ные места поближе. И Борис Леонидович, оглянувшись кругом, легко перепрыгнул барьер вслед за нами.
С вечера чтения «Антония и Клеопатры» мы с Катей и Ири¬ной уже не расставались. Жить нам, по сути, было негде, и с раз¬решения Танечки Шаборкиной, Татьяны Григорьевны, директора Музея Скрябина, мы стали жить в пустом, бесконечно ремонти¬рующемся Музее. Катю удалось провести в штат Музея «пожар-ником». Мы с Ириной назывались «актив», или просто «музей¬ные девочки». Прожили мы так с лета 1943 по конец 1945 года.
В нашей «музейной» жизни незримо или даже зримо Борис Леонидович присутствовал всегда. Ирина бывала у него часто, Поч¬ти каждый день. Мы с Катей реже. Мы ходили на все его выступле¬ния с чтением стихов и переводов. Он давал нам все свои новые сти¬хи. Из его рук мы получили все военные стихи и статью о Верлене, Шопене и Баратынском10, а позже стихи из романа и сам роман.
Редкий день проходил без разговоров по телефону. Главным образом, конечно, звонили мы. Только позже я поняла, как бес¬предельно терпелив, сердечен и внимателен он был. Всегда серь¬езно и сочувственно выслушивал наши высокие или жанровые, но всегда фантастические идеи и мысли, ни разу не позволив се¬бе ни тени снисходительности или иронии. Хотя бы, например, в таком случае.
Однажды зимой Ирина лежала на голом пружинном матрасе, стоявшем почему-то на столе в комнате Е. А. Софроницкой11, бывшей в то время в эвакуации, и страдала. Возможно, что лежа¬ла она в такой бесприютности, чтобы усугубить свои страдания еще больше. Страдали мы тогда часто, интенсивно и по разным поводам. Называлось это «находиться в погребении» или просто «погребаться». Так вот Ирина погребалась. Внимание и чуткость ближних очень помогали в таких случаях. Поэтому после некото¬рого размышления я пришла к убеждению, что Ирине может по¬мочь мой разговор с Борисом Леонидовичем о ней. Поскольку Ирина страдала от того, что он не любит ее, то, подумала я, мне следует довести это до его сведения и выяснить точно, как именно он к ней относится. Если не любит, то хорошо, чтоб полюбил, а возможно, он ее и любит, но просто не отдает себе отчета в этом.
Предприятие это было для
