меня безмерно трудным: вот так, здорово живешь, явиться к Б. Л., оторвать его от работы и, о Боже, беседовать с ним на такую, мягко говоря, необычную и деликат¬ную тему. Но чем труднее это было для меня лично, тем нужнее было именно мне преодолеть эту трудность и выполнить свой нравственный долг перед Ириной. Катя всецело одобрила мою идею, и с ее благословения я отправилась.

Б. Л. жил тогда у Асмусов на Зубовском бульваре. К неудоб¬ству для меня, при всех наших тогдашних эскападах во мне всегда сохранялся здравый смысл, говоривший о безумии предстоящих затей. Чтобы эти затеи осуществлять, мне приходилось бороться с ним и преодолевать. Преодолевать же было трудновато. Итак, в борьбе со здравым смыслом пробежали эти 15—20 минут моего пробега от Музея до Асмусов. Вот я уже замираю у дверей. Веч¬ное малодушное колебание: может быть, все же уйти? Но зво-ню. Открывает Ирина Сергеевна. Здороваюсь. Спрашиваю, дома ли Б. Л. Он дома и уже вышел на мой голос. Идем к нему. Он что-то говорит, спрашивает, но явно ждет, что же скажу ему я. И я бро¬саюсь в пропасть. Начинаю с Ирининых страданий. Вот Ирина, такая хорошая, такая удивительно хорошая, так страдает. Она так любит Бориса Леонидовича… Он, конечно, знает об этом… И вот я бы хотела его спросить, как он относится к ней? И Борис Лео¬нидович, ничуть не удивившись нелепости и наглости моего во¬проса, начинает говорить о том, как прекрасно он относится ко всем нам, как ему нравится наша жизненная увлеченность, наша одержимость высокими идеями, наша удивительная и трогатель¬ная дружба, как он ценит наше отношение к нему, как он рад, что вообще на свете есть такие люди, как мы… Все это было, конеч-но, распрекрасно, но абсолютно не то, что было нужно. «Нет, Борис Леонидович, не о нас в целом речь, а об Ирине». Что думает он именно о ней, как относится он к ней — загоняла я в угол несча¬стного Б. Л. И он отвечал мне, что, конечно, Ириша такая милая, так прекрасно, так незаслуженно прекрасно относится к нему… Она такая молоденькая и прелестная, что когда он смотрит на нее, то невольно как-то тает… «Тает». Это было уже нечто. «Борис Леонидович, — сказала я уверенно, — я думаю, что вы все же лю¬бите ее, только сами этого не понимаете». Тут он опять не прогнал меня прочь, а посмотрел серьезно и сказал: «Вы так думаете?» «Да, да», — обрадовалась я. «Может быть, вы и правы, возможно, что все эти чувства тоже своего рода любовь», — добавил он. Это было уже то, что нужно. «Борис Леонидович, можно я передам ваши слова Ирине, а то она так погребается». Он улыбнулся и раз¬решил. Тем и кончился мой вопиющий визит.

Многое стерлось из памяти. Остались какие-то разрознен¬ные случайные кусочки. Но все равно, запишу и их.

Но прежде чем продолжать дальше, мне бы хотелось еще сказать о различиях в нашем отношении к Борису Леонидовичу. При общем благоговении и восхищении его талантом, его духовной высотой, добротой и обаянием, при нашей общей «пропитаннос¬ти» его стихами, оно было очень разным.

Для Оли он был, если сказать кратко, «Учитель Жизни».

Для Кати это был гениальный человек, который постоянно заблуждался, ошибался, «недопонимал» что-то, почему и следо¬вало неукоснительно указывать ему на эти ошибки, заблуждения и недопонимание и помогать освободиться от всего этого.

Для Ирины он был жизнью, счастьем и болью. Любила она его самозабвенно и молилась за него постоянно.

Для меня, как и для Оли, он был духовным наставником, но кроме того, в каком-то плане и заменял отца, отнятого насиль¬ственно, когда мне было 14 лет.

Борис же Леонидович относился ко мне всегда с таким теп¬лом и сердечным вниманием, так живо интересовался моими де¬лами, расспрашивал о родителях, жизни в Харбине12. Очень огор¬чался, когда мы бросили университет, резонно считая, что и в та¬ком никчемном заведении, каким мы его считаем, можно много¬му научиться, не говоря уж о необходимости диплома в нашей малоуютной жизни.

Получив от Б. Л. «На ранних поездах», я погрузилась в стихи. Тут-то я наконец восприняла их. Сначала «Иней», потом «Сосны» и все другие, потом вскоре и все, им написанное. Как живо по¬мню Ирину, бегающую по комнате, декламирующую с завыва¬нием «под Б. Л.» «Иней». С него началось. И очень скоро я уже думала: «Как же возможно не воспринимать это? «И чекан сука, и щека его, и паркет, и тень кочерги…» Что может быть лучше?»

А теперь — эти почему-то застрявшие в памяти мелочи, про¬сто кусочки.

Ирина с Б. Л. куда-то едут в метро, бегут вниз по эскалатору, смеясь и прыгая через ступеньку. На встречном эскалаторе — Федин. Здороваются. Б. Л. немного смущенно говорит, что неудоб¬но, бежит, как мальчишка, «в таком виде» (он вышел из дома в затрапезе). Ирина возражает: «Что вы, Борис Леонидович, у ме¬ня еще хуже вид!» Б. Л.: «Вам можно».

Ирина с Катей взяли у В. Н. Татаринова13 (мужа М. А. Скря¬биной14) почитать «Глоссалолию» Андрея Белого. Владимир Нико¬лаевич книгой очень дорожил и просил быть внимательнее. Деви¬цы, не успев открыть, мигом книгу потеряли. Что делать? Кни¬га редкая, купить невозможно. Случайно Ирина обмолвилась об этом Б. Л. И, о счастье, он где-то нашел «Глоссалолию».

Мы увлечены антропософией. М. А. Скрябина как-то при¬несла в Музей портрет доктора Штейнера. Пожилой красивый человек с резкими чертами лица и пронзительным взглядом. Ирина решает, что необходимо показать его Б. Л. Берет портрет, уходит. Отсутствует довольно долго. Возвращается. Мы к ней: ну как? «Я пришла, а портрет держу под мышкой, чтоб было видно. Б. Л. спрашивает: «Что это у вас за фотография?» Я молча пока¬зываю. А он сразу: «Это Штейнер?» Мы все в восторге. Знает. А раз знает — значит, естественно, и принимает антропософию.

Осенью 1943 года мы с Катей зачем-то пришли на Гоголев¬ский. Б. Л. не было дома. Ирина Николаевна усадила нас пить чай. Катя оживленно разговаривала с ней о чем-то. Помню толь¬ко рассказ о том, что в какое-то из очередных голодных времен, когда все они все еще жили на Волхонке, случился на столе торт (то ли гости были, то ли праздник), и вдруг лопнул стакан, и стек¬ла засыпали торт. Жалко ужасно. Все говорят: «Выбросить, вы¬бросить». Но так жалко. И они с Б. Л. выбрали из крема стекла и съели весь торт. И ничего, столько лет прошло, и живы.

Больше всего на свете в те годы я любила Андрея Белого. Считала даже, что он — это я. «Интересно, как относится к Бело¬му Б. Л.?» — размышляла я вслух. Катя на секунду задумалась и сказала: «Ты сейчас же к нему сходи и спроси.» Я сразу сникла. Но куда денешься? Надо идти. Побрела. И вот я у Б. Л. Знакомый уже, приветливый возглас: «Ли-и-ля, здравствуйте!» Я вхожу. И тут же спрашиваю: «Борис Леонидович, как вы относитесь к Андрею Белому?» Он (ничуть не удивившись): «Андрей Белый? Это мой духовный отец». Какое счастье. Прощаюсь. Ухожу.

Мы копали картошку осенью 43 года. Вдруг Катя говорит, что она чувствует, что Б. Л. сейчас голоден и, наверное, ему нече¬го есть. Было это, кажется, вскоре после его поездки на фронт.

Отбирается лучшая картошка, и Катя с Ириной едут в Москву. Ирина варит картошку, делает из нее котлеты, жарит неизвестно на чем и везет в судке Б. Л. Он тронут, смущен, но котлет не бе¬рет. Говорит, что не голоден. Не помню, удалось ли ей всучить ему эти котлеты, наверное да, т. к. вернуться с ними в Музей бы¬ло немыслимо.

Ирина учится пению у старушек Монигетти15. Звонит Бори¬су Леонидовичу. «Б. Л., можно я вам спою?» Не знаю, что именно он отвечает, но, очевидно, соглашается, т. к. Ирина тут же начина¬ет петь в трубку.

Как-то, вернувшись от Б. Л., Ирина, как всегда подробно, рассказывает об их встрече, отвечает на наши вопросы: «А ты? А он? А ты?» И вдруг неожиданно, от самой глубины души воскли¬цает: «Господи! Хоть бы его разбил паралич!» Мы вместе: «Ты с ума сошла!» Ирина: «Да нет, я так просто, ну пусть не паралич, а что-нибудь еще. Он бы лежал прикованный к постели, и я бы могла сколько угодно ухаживать за ним. Все бы отступились, бросили бы его, а я бы заботилась!»…

М. А. Скрябина занималась с нами эвритмией. Одним из видов наших занятий было чтение стихов в определенных кра¬сках и ощущениях. Я «работала» над каким-то куском «Песни о купце Калашникове». Что-то у меня не ладилось. То ли крас¬ки были не те, души ли не чувствовалось, уж не помню. Ирина при полном одобрении Кати посоветовала мне почитать не¬удавшийся отрывок Борису Леонидовичу. Уж он-то сразу увидит, те ли краски и есть ли душа. Не скажу, чтоб это предложение меня обрадовало. Но, куда денешься? Поплелась в Лаврушин¬ский. Дверь открыла Зинаида Николаевна. «Б. Л. в Переделки¬не». С облегчением прощаюсь с ней и, ликуя, бегу в Музей. Но не тут-то было. «Придется ехать в Переделкино», — задум¬чиво сказала Катя. И поехала я в Переделкино. Вот и дача. Сту¬чу. Открывает какая-то старушка. «Б. Л. дома?!» — «Нет, он только что уехал в Москву. Вы его не встретили?» О, счастье! Нет дома! Не надо читать ему стихи! Можно ехать в Москву! Лучезарно улыбаюсь старушке, благодарю за приглашение обо¬

Борису Леонидовичу понадобилась Библия. Ирина обрадо¬валась. У нее была Библия. Синодальное издание начала века, среднего формата в черном тисненном золотом кожаном пере¬плете с гравюрами Доре. В великолепном состоянии. Ура! Отда-дим! Беда была в том, что книга, собственно говоря, Ирине не принадлежала. Принадлежала она ее духовнику отцу Леопольду, который дал ей Библию на время. Срок ограничен не был, но… на время. Но какая ерунда! Мы все решили, что Б. Л. книга го¬раздо нужнее, а отец Леопольд в крайнем случае добудет себе еще. И Библию подарили Борису Леонидовичу. Он был очень доволен.

Но время шло, и в какой-то недобрый час отец Леопольд по¬желал иметь свою книгу. Вечный вопрос: что делать? Что же де¬лать?.. Ирина тянула, виляла, но о. Леопольд уперся. Не отдать ему книгу было невозможно. Но отобрать ее у Б. Л. было так же, если не более, невозможно.

Спас положение, спасибо ему, Катин отец, Александр Ефимович. Смеясь в бороду и приговаривая свое любимое «Ах, дуры вы, девки, дуры», он отдал нам свою Библию. Она была, конечно, не такая нарядная, но