разными нюансами ответственны мы все. Меа culpa*18.
* Моя вина (лат.).
В начале февраля 1947 года Борис Леонидович позвонил в библиотеку19 и пригласил нас к М. В. Юдиной слушать чтение начала романа. Катя не могла или не захотела пойти, поэтому от¬правились втроем: ее младшая сестра Маша20, наша приятельни¬ца Ирина Гулидова21 и я.
Нам был дан адрес: где-то на Беговой улице. Ехали мы впри¬тык и то ли в метро, то ли уже на улице потеряли Ирину. Мы с Машей метались, искали, кричали, но она как в воду канула. Мы решили ехать вдвоем. Жила Мария Вениаминовна в двухэ¬тажном коттедже на Беговой, от которого теперь и следа не оста¬лось. Замирая от волнения (столько незнакомых, да и хозяйка до¬ма — знаменитая пианистка, а ну как скажет: «А кто вы такие? А вы куда?»), мы постучали (или позвонили). Дверь открыла сама Мария Вениаминовна в черном бархатном концертном платье с пышными черными с проседью волосами по плечам. «Здравст¬вуйте», — сказали мы с Машей неуверенно. Нам ответили добро¬желательно и радушно: «Проходите, проходите, девочки. Разде-вайтесь. У нас тепло». Тепло — тогда это было очень важно. Замерз¬шие с мороза, с метели, которая мела, мела по всей земле в тот вечер, мы сняли пальто и вошли в теплую комнату с розовыми стенами. Там было уже много народу. К счастью, мы оказались не последними. Ждали еще гостей. К сожалению, за эти годы я за¬была, кто именно был у Юдиной в этот вечер. Помню отчетливо Зинаиду Николаевну и Н. П. Анциферова. Кажется, был Алек¬сандр Леонидович и, может быть, Алпатов? Скоро все собрались.
Б. Л. сел за столик и начал читать: «Шли и шли и пели веч¬ную память…», и с этих слов и до той минуты, когда он остано¬вился на последнем слове, я уже ничего не замечала. Все читаемое было пронзительно просто именно той простотой, которая «всего нужнее людям». Все было знакомо и важно, все было мое до са¬мой глубины. И маленький Юра на могиле матери, и Миша Гор¬дон, едущий в поезде и ощущающий сиюминутность возникнове¬ния пейзажа только благодаря остановке поезда, и рассуждения Николая Николаевича о Риме. С той самой минуты я почувство¬вала, что это самая высокая литература, поняла, что это гениально.
Б. Л. кончил читать. Прочитал он, по-моему, до «Елки у Свен-тицких». Все сразу заговорили, зашумели, послышались похвалы. Стали задавать вопросы. Кто-то спросил, что будет дальше? Он ответил, что Юра женится на Тоне, станет врачом, начнется вой¬на, революция… Он познакомится с Ларой и будет много печаль¬ного. На вопрос Н. П. Анциферова, есть ли прототип у Веденяпи-на и не Флоренский ли? И чьи это идеи? — ответил, что не Фло¬ренский безусловно, а скорее Бердяев, что же касается идей, то это идеи его самого. «Это мои идеи». Кто-то спросил, можно ли на-звать эту вещь традиционным романом. Б. Л. сказал, что в общем можно, но скорее это не роман, а эпопея. «Эпопе-е-я», — растя¬гивая «е» повторил он. Спросили, какую роль будут играть в ро¬мане стихи, и он ответил, что так как это стихи Юры Живаго, то скорее всего они будут просто отдельной тетрадкой. Спраши¬вали о названии. Окончательного названия еще не было, но — пока существовало условное заглавие «Мальчики и девочки». «Это про нас» — мелькнуло у меня в голове. И этот тройственный союз, который начитался «Смысла любви» и «Крейцеровой сона¬ты» и помешан на проповеди целомудрия и проч… (Хоть мы и не помешались на «Крейцеровой сонате» — все равно про нас.)
Бориса Леонидовича просили почитать стихи, но он не захо¬тел. Мария Вениаминовна стала звать гостей к столу, а мы с Машей должны были бежать. Мы благодарили Б. Л., восхищались, снова благодарили.
М. В. приглашала нас остаться ужинать. Но хоть это и было заманчиво со всех сторон, мы остаться не могли. Было и очень поздно, и мысль о потерянной где-то в метелях Ирине терзала ду¬шу. Мы попрощались и вышли на улицу. Снег перестал. Кругом было бело и нереально. Занесенные снегом крыши коттеджей, белые деревья, словом, «булки фонарей и пышки крыш»… Изда¬ли показался трамвай. Когда он подошел, мы вскочили в него и доехали до метро. От Курского вокзала до Рогожской, где жила Ирина, мы бежали пешком, переполненные чистым восторгом и одновременно терзаемые нечистой совестью. Окно светилось. Ирина не спала. Мы постучали в окно и вошли с поджатыми хво¬стами, как уличенные в дурном поступке собаки.
Ирина взглянула на нас с отвращением и сказала: «Гадины».
Когда я стала работать в библиотеке, то Б. Л. иногда звонил мне по телефону: то узнать, есть ли в нашем фонде та или иная книга, то навести какую-либо справку. Его звонки вызывали вос¬хищенное смятение среди любивших его стихи библиографов и сразу узнававших его неповторимый голос: «Лиля, вас Пастер¬нак к телефону», — завистливо звали меня. А моя приятельница Инна Левидова говорила мне потом, что, услышав голос Б. Л. в те¬лефоне, подумала: «Как, эта пигалица знакома с Пастернаком?» Я гордилась.
Однажды Борис Леонидович позвонил и, многословно изви¬няясь, попросил меня проверить, есть ли в библиотеке поэма Александра Петефи (он произносил Петё-ё-фи) «Витязь Янош» по-немецки, и если есть, то не смогу ли я взять ее ему для перево¬да. Книга была в каталоге, оказалась и на полке. Сложность была в том, как мне ее получить. Я забегала. Моя начальница, очевид¬но, из воспитательных соображений книгу не давала, так как у Б. Л. не было абонемента в нашей библиотеке, а у меня не бы¬ло от него доверенности. В конце концов абонемент ему открыли, велели взять доверенность, книгу мне дали, и я отправилась в Переделкино. Какое счастье: не мне что-то нужно от него, а я могу быть полезной ему, ему в его работе!
Это был конец мая 1947 года.
Помню молодую зелень, ясное небо, желтую дорогу, сосны. Вот и его дом. Вошла в калитку. Он издали увидел меня и вышел встретить в сад. В рубашке с засученными рукавами, такой до¬машний и радушный, что я даже перестала стесняться. Мы про¬шли на террасу. Я отдала книгу. Он рассказывал, что переводит «Короля Лира» и вот еще Петефи. А роман сейчас отложен, хотя теперь он увидел возможность для себя писать и понял, как пи¬сать, и говорил, что ему хочется писать.
В то время в «Новом мире» печатались «Первые радости» Федина, и Борис Леонидович сказал, что он не понимает, что про¬изошло с Фединым. Он же был хороший писатель, вот его «Бра¬тья», например. А то, что он пишет сейчас, — это совсем другое («Это же не литерату-ура»). И вообще проза наша сейчас ужасна, вернее, ее просто нет. С поэзией, с его точки зрения, картина как-то лучше, наверное, потому, что стихи писать проще. Я подумала: «Да уж, проще» и сказала, что и с поэзией, по-моему, картина ни¬чуть не лучше, чем с прозой. Он сказал: «Вы так думаете? Нет, все же лучше». И стал говорить о Симонове, бывшем тогда в расцвете своей популярности, о том, что не то чтобы Симонов был просто не поэт — нет, он поэт, но ему (Б. Л.) хочется понять, что нравит¬ся людям в Симонове, хочется понять Симонова «как явление». (Сейчас бы сказали «феномен Симонова».) Я пробормотала что-то о том, что широкой публике всегда нравятся плохие поэты, и он упрекнул меня в максимализме. Надо было уходить, а так не хоте¬лось. Б. Л. вышел меня проводить, что-то говорил дружеское, при¬глашал. Смущаясь, я простилась и побежала на станцию.
Однажды — это было, наверное, году в 1948, я зашла к Б. Л. в Лаврушинский за новыми стихами. Он дал мне тетрадку пере¬писанных на машинке стихов из романа. (Эта тетрадка до сих пор жива у нас, протертая от постоянного чтения, подклеенная со всех сторон.) Спрашивал, как мы живем, где кто? Наша музейная жизнь к этому времени кончилась. Катя жила у родителей и рабо¬тала, Ирина училась в университете, я вышла замуж, кончала ист¬фак и тоже работала. Он радовался, что мы с Ириной учимся, так как всегда живо интересовался нашим ученьем и очень огорчал¬ся, когда мы бросали это «рутинное заведение» — университет. Поздравил меня с замужеством, расспросил про Юлия и вдруг как-то неожиданно для меня рассказал, что познакомился недав¬но с одной девушкой, которая такая милая, вроде нас, и которая, совершенно непонятно почему, прекрасно к нему относится. «Знаете, ну прямо, как Ириша-а». Ну как же, как Ириша, подума¬ла я иронически. Какая-то девка втюрилась в него и повисла на шее, а он по беспредельной своей хорошее™ так по-рыцарски о ней. Я спросила, откуда она взялась, но не помню, что он отве¬тил, хотя про возникшую на его горизонте «девушку» запомнила.
Вскоре после этого мы с Юлием были в Консерватории и, выходя после концерта, столкнулись у выхода с Борисом Леони¬довичем. Он был вместе с какой-то толстой, румяной, с волоса¬ми, крашенными перекисью, особой лет, как мне тогда показа¬лось, 35-ти. Он радостно познакомил нас с нею. «Вот это та де¬вушка, о которой я говорил вам». Оказалось, что ее зовут Ольга.
В эти годы мы с Юлием иногда встречали Б. Л. в Консерва¬тории. Я познакомила Бориса Леонидовича с ним. Это было в фойе первого амфитеатра. А иногда я встречала его в Лаврушин¬ском или Климентовском. И до сих пор я, по старой привычке (а вдруг встречу), хотя его уже давно нет в живых, хожу с Пятниц¬кой на Полянку этим путем. И все кажется, что навстречу пока¬жется Борис Леонидович. А вдруг?
В начале 1949 года Борис Леонидович должен был читать свой перевод 1-й части «Фауста» в ВТО. Читать после большого перерыва, после возмутительных статей, после гнусной ругани Фадеева, в самый разгар «борьбы с космополитизмом».
А. Е. Крученых дал Оле пропуск на вечер в Малый зал, по ко¬торому прошли мы с Юлием. Уселись где-то в конце зала. Народу тьма. Вышел Борис Леонидович. Хорош, как всегда. Встретили аплодисментами. «Фауста» я в ту пору не любила и считала скуч¬нейшим до последней степени. Чтение началось, и сразу куда-то исчезло фаустовское занудство, и возникли прекрасные стихи, появился живой Фауст. И Мефистофель… «в чулках, как кровь, при паре бантов, по залитой зарей дороге, упав, как лямки с бара¬бана, пылили дьяволовы ноги»… Читая сцены с Мефистофелем, Б. Л. смеялся, а в конце, где Маргарита в темнице, голос его дрог¬нул. Когда он кончил, все закричали: «Еще, еще!..» Он стал пере¬бирать страницы и сказал, что прочтет еще страничку и
