добавил: «О Боге!» Но тут же передумал и читать не стал. Публика хлопала и требовала чтения дальше, кто-то кричал: «Стихи, свои стихи почитайте!» И тут Борис Леонидович встал, обвел глазами зал и сказал громко: «Кто-то здесь хотел передать мне рукопись ро¬мана». Экземпляр романа был в это время у нас, и Оля после окончания чтения собиралась передать его Борису Леонидовичу. Услышав эти слова, Оля побагровела и заметалась. Б. Л. еще раз оглядел зал и, не заметив Оли, добавил: «Ольга Николаевна, вы здесь?» Оля была на грани удара. «Лилька, отдай!» — сунула она мне в руки папку с рукописью, и я, смеясь и ругая ее, стала про¬талкиваться вперед. «Это вы, Лиля, спасибо!» — сказал Борис Лео¬нидович, и я вернулась к Оле и Юлию.

Больше чтений Бориса Леонидовича я не слышала. Может быть, их больше и не было.

Году в 53-м роман был окончен22, и очень хотелось прочесть его целиком. Я хотела, чтобы Оля попросила его у Бориса Леони¬довича.

Оля отказалась наотрез. Такая категоричность была результа¬том более чем неуместного последнего Олиного посещения Лав¬рушинского. Время было какое-то очередное очень плохое, и по Москве прошел слух, что Б. Л. арестовали. Ничего невероятного, к сожалению, в этом слухе не было. Оля и я звонили ему, но к те¬лефону никто не подходил. Было очень страшно. И Оля, человек действия, пошла в Лаврушинский. Поднялась, позвонила. Дверь открыла неприветливая Зинаида Николаевна и сказала Оле, что Б. Л. нет дома. То ли в Переделкине, то ли просто вышел, уж не помню. Оля посмотрела на 3. Н. чистыми и счастливыми глазами и сказала: «Вот хорошо, а мы уж думали, что его посадили». 3. Н. едва не спустила ее с лестницы. Так вот после этого Оля идти за романом не хотела. Пришлось пойти мне.

Позвонила в Лаврушинский. (До сих пор помню телефон: В-1-77-45.) Б. Л. подошел сам. Так радостно было снова услышать его голос. С готовностью обещал дать роман, но не сейчас, так как дома в тот момент не было ни одного экземпляра. Попросил по¬звонить ему через несколько дней. Я позвонила, на этот раз роман был дома, и в назначенный день мы с Юлием отправились к нему. Поднялись по лестнице, и тут я сказала Юлию: «Я схожу, а ты по¬дожди меня тут». И он остался «тут», на лестнице, и вот уже ско¬ро 30 лет он (и вполне справедливо) не может мне этого простить. Я позвонила. В дверях Борис Леонидович. Все такой же. В сером свитере, улыбается. Провел в комнату направо. На оранжевой стене — рисунок Леонида Осиповича. Дает мне папку, говорит, кому передать по прочтении. Кажется, М. В. Юдиной. Благода¬рю. Потом спрашивает, что я делаю, окончила ли университет? (Дался ему этот университет!) Да, окончила. Я что-то говорю, рассказываю о своих библиотечных коллизиях. Он смотрит на меня внимательно и говорит: «Как я давно вас не видел, вы стали совсем взрослая». Я не знаю, что ответить, что-то бормочу, и чтоб скрыть заливающее меня совсем невзрослое смущение, спраши¬ваю, не покажет ли он мне и моему мужу, он график, работы Лео¬нида Осиповича, его ведь нигде не посмотришь. (Совесть об ос¬тавленном на лестнице Юлии гложет меня, не переставая.) Б. Л. отвечает, что да, да, конечно, он покажет, но не сейчас, так как сейчас папочкины работы то ли не разобраны, то ли где-то сложе¬ны, и это такое «свинство» с его стороны, а потом, да, да, конечно.

Он спрашивает про Ирину, которая уже несколько лет в лаге¬ре, осужденная на 25 лет. Спрашивает, не нужно ли ей помочь. Я рассказываю о ней, благодарю его. Он говорит о романе. Я слу¬шаю, а время идет, а Юлий на лестнице, и нет сил встать и уйти, и нет духу сказать, что я оставила мужа на лестнице… Но, собрав¬шись с силами (ах, как не хочется уходить!), я с сожалением проща¬юсь, он целует мне руку, и я ухожу. Больше я его живым не видела.

Шли 1950-е годы. Оля подарила мне на день рожденья пере¬печатанные ею новые стихи Б. Л. Тогда они еще не назывались «Когда разгуляется». Потом роман, уже обретший твердое назва¬ние «Доктор Живаго», вышел в Италии. Говорили, что вот-вот его должны печатать в «Новом мире». Время шло, роман не печатали. А осенью 58-го года ему присудили Нобелевскую премию и разра¬зилась вся эта чудовищная скандальная травля. Никогда не забуду этих жутких угроз (и непристойной ругани) человеку, который не только не сделал ничего мало-мальски дурного и незаконного, но которым нужно и необходимо восхищаться, ценить и гордить¬ся, гордиться тем, что он есть на свете. Газеты сверкали заголовка¬ми: «Лягушка в болоте» и прочими. Письма «возмущенных чита¬телей» начинались так: «Я романа не читал, но…», и дальше кидал¬ся очередной камень. По рукам сейчас же пошло стихотворение Б. Л., начинавшееся словами «Я пропал, как зверь в загоне…»

Оля с Катей поехали к нему в Переделкино. Я тоже хотела, но вечное «опасение»: «только меня ему еще не хватало» остано¬вило. Не поехала. А как жалею теперь! Наташа Соболева написа¬ла ему письмо.

Но не буду писать стертых слов о Нобелевской премии. И так все сказано и все известно.

В конце мая 1960 года (или в середине?) мы узнали, что у Бори¬са Леонидовича тяжелый инфаркт и он при смерти. То говорили, что безнадежно, то, что лучше. Стали говорить, что вовсе не ин¬фаркт. Утром 30 мая мне на работу позвонил А. Е. Крученых и ска¬зал, помолчав: «Пастернак умер». И больше ничего не сказал. И хоть не было это неожиданностью, но в душе оборвалось все…

С Олей я в это время была в ссоре, но тут же позвонила ей. «Ты знаешь…» — начала я. «Знаю», — ответила она. Мы помолча¬ли. Она опустила трубку. Я почему-то сидела в этот момент на столе и до сих пор помню ощущение тупой пустоты, охватившей меня. Нет на свете Бориса Леонидовича. Господи. Господи…

Похороны были назначены на 2 июня. Оля с Катей ездили накануне в Переделкино проститься. 2-го июня был теплый, сол¬нечный день. Похороны должны были быть в 4 часа. В библиоте¬ке ко мне подошла Инна Левидова. «Ты едешь?» — «Конечно». — «Поедем вместе?» — «Разумеется».

В первом часу я зашла к своей строгой и строптивой заведу¬ющей, очень не любящей неурочно отпускать людей с работы, и сказала ей: «Я сейчас еду на похороны Пастернака». Она посмо¬трела на меня пристально и сказала: «Езжайте».

Уж не помню, где мы встретились с Юлием, Машей и Ильей23, но в метро ехали уже вместе. У Киевского вокзала купили сирени, тюльпанов, нарциссов. Над окошечком пригородной кассы висел тетрадный листок с надписью от руки, сообщавшей, что сегодня,

2 июня, в 4 часа дня в Переделкине будут похороны великого русского поэта — Б. Л. Пастернака. И план, как пройти от стан¬ции к даче.

Потом говорили, что писали это Володя Муравьев24 с братом. Уж не знаю, правда ли.

Мы сели в поезд. Было довольно много народу. Все на удив¬ление интеллигентного вида люди и с цветами. Мы понимающе переглянулись. Когда поезд подошел к Переделкину, вместе с на¬ми вышли все. Вагон опустел.

Как всегда в Переделкине, нас охватила его удивительная, одухотворенная, как говорили в молодости, «пропастерначенная» атмосфера.

И мы прошли по такой знакомой дороге, тихо разговаривая и читая стихи. Инна прочла «Рослый стрелок, осторожный охот¬ник». И не верилось, что умер Борис Леонидович, что нет его на земле, что идем мы на его похороны. На душе было тихо и печаль¬но. «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою…»

В саду и около дома толпилась масса народу. От калитки к до¬му, к террасе стояли люди прощаться. Мы не присоединились к ним, а сели на край придорожной канавки и долго сидели мол¬ча, глядя на людей с хорошими печальными лицами, узнавая зна-комых и полузнакомых, как-то растворяясь в этом пропастерна-ченном удивительном воздухе.

Мимо нас по дороге туда и обратно, погруженные в свой раз¬говор, ходили, оба низенькие, Паустовский и Каверин. По зеле¬ному двору в чем-то светлом прошла Т. В. Иванова, промелькнул Лева Копелев25. Помню Н. Любимова с Н. Чуковским, Эмку Ман-деля26, Е. Мелетинского27…

Не обошлось и без ложки дегтя, необходимой у нас. Дорога и поле кишели людьми с фото- и киноаппаратами. Некоторые из них были иностранные и наши корреспонденты, некоторые лю¬бители, а некоторые явно гэбэшники. С длиннейшими телевика-ми, с блитцами, они фотографировали все, что нужно и ненужно, а главным образом, как можно больше отдельных людей. Один из них взгромоздился на сложенные снегозаградительные щиты, тыкал телеобъективом во все стороны и так вертелся на своем не¬устойчивом пьедестале, что щиты под ним разъехались и он рух-нул с грохотом вниз, к общему удовольствию всех.

Наконец и мы пошли проститься. Встали в конец. Люди сто¬яли через весь сад, но движение было почти непрерывно, и до¬вольно скоро мы вошли в дом. Гроб, весь засыпанный цветами, стоял перпендикулярно, как мне кажется, окну. Всюду стояли бу¬кеты и лежали охапками цветы. Положили и мы свои.

С ощущением полного неправдоподобия смотрела я на Бори¬са Леонидовича. Лицо спокойное. Седой. Пожалуй, старый. (Он же никогда не был старым!) Он? Или не он? И как уже полное не¬правдоподобие — за гробом, в головах, стоит и смотрит на него он сам… Молодой, живой, здоровый… Это было какое-то мгновен¬ное наваждение, так как в ту же секунду я поняла, что это стар¬ший сын Б. Л. — Женя.

В соседней комнате играл на рояле Генрих Густавович Нейгауз.

Тут же, кажется, была и М. В. Юдина.

Мы немножко постояли, прощаясь и не отрывая глаз от гроба…

Вот и все… Прощайте, дорогой Борис Леонидович.

Мы вышли. Около крыльца слева сидела распухшая от слез Ольга Всеволодовна. Какая-то знакомого вида женщина (не Лю¬ся ли Попова, подумала я) поила ее водой.

В саду я увидела Зинаиду Николаевну. Бегали весело две ма¬ленькие собаки. Казалось, время остановилось.

Мы вернулись на свою канавку.

Вскоре пошел говор: «Сейчас выносят. Выносят…» Толпа пришла в движение, и из дома над людьми поплыл гроб. «Несут, несут…» По дорожке, к воротам, и вот уже на улице. Мы вливаем¬ся в поток. Несут по 4 человека с каждой стороны. Идти неудоб¬но. Несут по очереди. Вот Кома Иванов. Вот стал Лева Копелев. Щелкают беспрерывно аппараты всех мастей, забегают вперед ре¬портеры, «чистые» и «нечистые». Вся дорога от дома до кладбища запружена людьми. Наверное, несколько тысяч.

И неоставляющее чувство грусти и тишины в душе. И скорбь, что нет больше на земле Бориса Леонидовича,