1953 года у Стасика были гастроли в Тбилиси, и мы взяли с собой туда Леню (ему было 15 лет). Борис Леонидович дал ему деньги, чтобы Леня чувствовал себя самостоятельным и взрослым. Как я была поражена и тронута, когда в день моего рождения в Тбилиси Леня сделал мне подарок от себя и Бориса Леонидовича по его поручению. Семье Тициана Табидзе, когда его арестовали и окружающие боялись проявлять какое бы то ни было к ним участие, Пастернак помогал регулярно материально, и это продолжалось всю жизнь.
Как-то осенью, кажется, в 1947 году, к даче подошел странный человек: на нем была рваная телогрейка, кирзовые сапоги, сам за¬росший щетиной, с коротко остриженными волосами. Он попро¬сил позвать Пастернака. Борис Леонидович быстро спустился из кабинета и раздетым вышел во двор. Я видела, что он звал этого человека в дом, но тот упорно отказывался. Довольно долго про¬стояв во дворе, Борис Леонидович поднялся к себе и вынес отту¬да свое пальто, костюм и еще какие-то вещи. Все это он передал ожидающему его человеку. Пастернак вернулся очень расстроен-ным, и я не стала даже спрашивать, кто это был. За ужином Борис Леонидович сам рассказал о тяжелой жизни учителя из провин¬ции, о его аресте, лагерях. Будучи страстным поклонником Пас¬тернака, ему удалось в ссылке сохранить сборник стихов, и ими он только и жил. Его волновало одно — вдруг он так и не увидит великого поэта? Поэтому прямо из лагеря он поехал в Москву, в Переделкино, чтобы сказать Пастернаку спасибо за его поэзию и за то, что он есть! Голос Бориса Леонидовича дрожал при од¬ном воспоминании о жизни учителя, а потом Пастернак добавил: «Он знает мои стихи наизусть, даже те, которые я совсем забыл». Борис Леонидович подписал ему истрепанный сборник, подарил свои новые стихи и дал денег на дорогу, хотя тот упорно от них от¬казывался. Несколько лет учитель писал Борису Леонидовичу, и он каждый раз об этом рассказывал. Учитель (к сожалению, я не по-мню его имени) писал о чуткости, отзывчивости и доброте Бориса Леонидовича и о том, что «счастлив носить пальто великого во всех смыслах Пастернака и никогда его никаким другим не заменит».
Раза два-три за лето мы ездили в Верею за грибами. В этом обычно принимал участие и Пастернак. Для него каждая такая поездка была событием. Сборы проходили основательно: с вече¬ра готовилась еда, корзины — все аккуратно складывалось. Вста-вали, как только светало, — часов в пять утра. По дороге в маши¬не Борис Леонидович не разрешал разговаривать, так как считал, что это отвлекает водителя. В лесу Пастернак наслаждался: ухо¬дил от всех в сторону. Собираться мы все должны были к 10 часам для завтрака. Корзина у Бориса Леонидовича всегда была полной. Однако есть грибы он не любил. Во всех других наших поездках он никогда не участвовал.
Иногда за грибами с нами ездил и Генрих Густавович. Прав¬да, Пастернак не был от этого в восторге, как мы. Генрих Густавович к сбору грибов относился несерьезно: собирал много поганок и не приходил вовремя к завтраку (его всегда приходилось искать). В Переделкине у Пастернаков Генрих Густавович бывал каждое лето, приезжал часто, и для всех это было большой радостью. Несмотря ни на какие жизненные ситуации, Пастернака и Нейга¬уза связывала большая дружба и преклонение друг перед другом.
Видя их вместе, нельзя было не поражаться яркости и неза¬урядности этих натур, но особенно бросалось в глаза то, что они были абсолютно противоположны друг другу. При всей общности духовных интересов, взглядов и при том, что они понимали друг друга с полуслова, это были совершенно разные люди: живой, ис¬крящийся остроумием и энергией, вспыльчивый и неотразимый в своем обаянии Генрих Густавович — и погруженный в свой внутренний мир, одухотворенный и по-детски доверчивый, вос¬торженный Борис Леонидович. Пастернак, придающий огромное значение режиму, до невероятности пунктуальный и дисципли¬нированный; Нейгауз же, напротив, не переносил ничего одно¬образного и ограниченного определенными рамками, а любил все делать «экспромтом»; однако ко всему несвойственному ему самому относился с большим уважением.
Во время работы над книгой «Об искусстве фортепианной игры» Генрих Густавович читал отрывки Пастернаку. Тот прихо¬дил в восторг от легкости, с какой писал Генрих Густавович, — без черновиков, без повторной обработки рукописи. Часто Пастер¬нак останавливал чтение восклицанием: «Это гениально! В одной фразе выражено столько нюансов, глубины, мысли!» Генрих Густа¬вович бывал до того растроган похвалой, что на глазах у него по¬являлись слезы.
В Переделкино Генрих Густавович привозил своих учеников, с ним часто бывал там и Святослав Рихтер, которого очень любил Борис Леонидович.
Большой любовью Пастернак пользовался у местных жите¬лей — при встречах они его радостно приветствовали, и он часто с ними беседовал; на любые просьбы всегда откликался. Этими общениями Пастернак гордился и дома обычно о своих беседах рассказывал.
У Бориса Леонидовича было два молодых друга-мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, с которыми он многое обсуждал «на равных». Ими он гордился и часто о них рассказывал. Одним из этих мальчиков был Андрюша (Андрей Вознесенский), вторым — Кома (Вячеслав Иванов — сын Всеволода Иванова).
Андрюшу он считал очень талантливым, но огорчался, что он находится немного под его влиянием, и считал, что в будущем из него выйдет большой поэт, если он целиком займется поэзией (Андрей в то время собирался поступать в Архитектурный инсти¬тут). Несколько раз Андрей был в гостях на даче, и Пастернак пред¬ставлял его с большой теплотой и гордостью как своего ученика.
Кома Иванов был соседом по даче, и поэтому их можно было часто видеть гуляющими вместе вдоль поля, которое находилось против ряда писательских дач. Необычно выглядела эта пара — два таких разных по возрасту человека, с увлечением о чем-то беседующих. Кома был рядом с Пастернаком и в самые тяжелые времена, когда даже маститые писатели отвернулись от него, бо¬ясь показать хотя бы свое сочувствие (во время присуждения Нобелевской премии!). Как-то Всеволод Вячеславович Иванов, будучи в гостях у Пастернаков, сказал: «Единственно, что я сде¬лал хорошего в жизни, это родил тебе, Боря, сына». В этой шутке была доля правды, Борис Леонидович действительно очень лю¬бил Кому и был с ним близок, несмотря на разницу в возрасте.
Большой радостью для Пастернака был приезд гостей — он внимательно следил, как накрыт стол, удобно ли все размести¬лись, хорошо ли чувствуют себя. Особенно его радовали приез¬ды грузинских поэтов — за столом становилось шумно, весело. В Переделкине часто бывали Георгий Николаевич и Евфимия Александровна Леонидзе (иногда с дочерью Писо), Марика и Си¬мон Чиковани, Виссарион Жгенти, Григол Абашидзе. Незадолго до трагической гибели в Переделкине была Ната Вачнадзе, о ко-торой Пастернак сказал, что «ее красота вызывает желание стать на колени» (что он и сделал!). Поэты читали стихи, Борис Леони¬дович — переводы с грузинского и свои новые стихи, многие из них были из «Доктора Живаго». О переводах Пастернака Бара¬ташвили и Важа Пшавелы Леонидзе говорил, что «они не уступа¬ют оригиналам» и его поражает, насколько близок Пастернаку дух Грузии, ее народ и поэтичность.
Застолья с грузинами обычно длились всю ночь, иногда они пели народные песни, от чего у Пастернака появлялись слезы. Обращаясь ко всем, он говорил: «Как это прекрасно! Ради этого уже стоит жить!» Частыми гостями в Переделкине бывали Лива¬новы, Нейгаузы, Юдина, Рихтер и Дорлиак, Ивановы, Погодины, Асмусы, Андрониковы, Вильям-Вильмонты, Федин (он обычно приходил на дни рождения), Журавлевы. Несколько раз были: Ахматова, Берггольц, Луговской, А. Тарковский, Ариадна Цве¬таева*. После премьер спектаклей «Мария Стюарт» и «Макбет» собирались актеры МХАТа и Малого театра. В эти дни Пастернак бывал на особенном подъеме, восторгался игрой актеров, был, как ребенок, непосредственен и счастлив. Поразительно было то, что Борис Леонидович умел сказать при госте о каждом что-то очень теплое, личное, присущее именно тому человеку, о котором говорил, а не общие фразы.
Как-то в один из праздников в Переделкине собралось мно¬го гостей. Мария Вениаминовна Юдина сыграла всю программу своего предстоящего концерта, а после этого еще читала стихи Пастернака, что очень смутило Бориса Леонидовича. После чте¬ния все перешли в столовую. Зинаида Николаевна рассадила гос¬тей. Обычно она сидела во главе стола, справа от нее — Леня,
* Эфрон. 556
потом Борис Леонидович, слева — Стасик и я. Далее она посадила чтеца Глумова, Анну Никандровну Погодину, Александра Леони¬довича и Ирину Николаевну Пастернаков, а затем сидели — Пого¬дин, Федин, Ливановы, Генрих Густавович, Ахматова и Берггольц. Глумов что-то долго бурчал, а потом, выпив, сказал, обращаясь к Зинаиде Николаевне, что возмущен тем, что его посадили не среди почетных гостей. Наступила полная тишина. Борис Лео¬нидович встал из-за стола, подошел к Глумову и резко сказал: «Вы сидели более почетно — среди близких нашему дому людей. А теперь прошу вас покинуть мой дом». После ухода Глумова вме¬сто неловкости все развеселились, а Федин сказал: «Боря! Ты был прекрасен!» — и это было действительно так. На следующий день Глумов прислал письмо с просьбой его извинить, но Борис Лео¬нидович с ним больше никогда не разговаривал, несмотря на то, что вообще был очень отходчив.
Несколько раз мы пытались записать на магнитофон Пас¬тернака, но техника в то время была такая громоздкая, что спря¬тать ее не удавалось, а увидя магнитофон, Борис Леонидович сра¬зу начинал протестовать, говоря, что у него и отвратительный голос, и он не умеет говорить. Фотографировать же Пастернака хорошо удавалось Стасику, так как при нем Борис Леонидович не напрягался и чувствовал себя свободно. Как-то летом к Борису Леонидовичу пришла энергичная женщина — скульптор-люби¬тель 3. А. Масленикова. Она упорно просила, чтобы Пастернак согласился ей позировать. Сначала Борис Леонидович категори¬чески отказался, но она продолжала приходить. Зинаиду Никола¬евну или меня (увидя из кабинета, что она идет) Пастернак про¬сил говорить, что его нет дома. Иногда она уходила, а иногда дол¬го прогуливалась вдоль забора — Борис Леонидович это видел и впадал в отчаяние. Наконец сопротивление ей удалось сломать и Пастернак согласился на несколько сеансов. Борис Леонидович сокрушался о потерянном времени (ее работа продолжалась до¬вольно долго). Скульптура ему не понравилась, объяснял он это тем, что у него внешность не скульптурная! Раздражался, говоря нам, что все сильно затянулось, но сам сказать Маслениковой об этом не мог, а, наоборот, подбадривал, надеясь, что так работа скорее закончится. Не всегда он решался говорить то, что думал, и этим некоторые пользовались. Не умея обидеть человека, Пастер¬нак страдал от попыток в чем-либо лавировать, да и не очень умел!
Борис Леонидович был очень нетребователен не только к по¬вседневной еде, но и к одежде. У него был
