один выходной кос¬тюм, домашняя одежда, всегда идеально отглаженные рубашки и две-три пары обуви, тоже в аккуратном виде. Я не помню Бори¬са Леонидовича небрежно одетым в повседневной жизни — все¬гда подтянутый (даже на огороде в рабочей одежде). В 1953 году Стасик из Парижа привез ему серую куртку, которую он почти не снимал, очень ее любил и чувствовал себя в ней уютно; при гос¬тях, а позже при журналистах он был всегда в ней.
Непосредственные и даже доверительные отношения у меня с Борисом Леонидовичем сложились не сразу. Всю жизнь он ко мне обращался на «вы», чему не раз удивлялся его брат Александр Леонидович. В начале 1950-х годов произошел неприятный ин¬цидент у меня с Зинаидой Николаевной, сильно изменивший на¬ши взаимоотношения с Борисом Леонидовичем. С утра она была чем-то раздражена, а когда мы поздно вставали, особенно серди¬лась. Резким тоном Зинаида Николаевна стала мне говорить, что мы не любим природу, рано вставать, с утра работать на огороде, как она, и вообще в жизни нас ничего не интересует. На это я ответила: «Нас многое интересует — мы любим читать, слушать музыку». В это время в комнату вошел Борис Леонидович, и Зи¬наида Николаевна сказала: «Галя говорит, что мы должны рабо¬тать на них, а они — только наслаждаться жизнью!» Я была так возмущена и обижена таким искажением нашего разговора, что в слезах выбежала из комнаты. Пастернак сразу же вышел за мной и начал успокаивать. Сквозь слезы я стала объяснять, что раз¬говор был совсем не такой. Он меня обнял и сказал: «Неужели вы думаете, что я могу поверить в то, что сказала Зина! Я вас до¬статочно знаю. А Зина вообще способна любой разговор перевер¬нуть так, как ей захочется». Это был единственный случай, когда Пастернак сказал о Зинаиде Николаевне осуждающим тоном. С этого момента у нас с Борисом Леонидовичем установились са¬мые теплые, непосредственные отношения. Он стал часто со мной наедине разговаривать, я же о многом его расспрашивать, чего не решалась раньше, так как ощущала границу между нами. Странно было еще то, что Пастернак, безумно любя Леню, редко с ним общался, не проявляя внешнего внимания, но страшно гордился и весь сиял, когда кто-нибудь восхищался Леней. Наша дружба с Леней и мое опекание его (Леня был очень застен-чивый мальчик, довольно одинокий и тянулся к нам) Бориса Леонидовича радовали. Если Леня заболевал, то Борис Леонидо¬вич поднимал такую панику, от которой терялась даже Зинаида Николаевна.
Однажды Пастернак, говоря со мной о Стасике, заметил: «Талант дается Богом только избранным, и человек, получивший его, не имеет права жить для своего удовольствия, а обязан всего себя подчинить труду, пусть даже каторжному. По этому поводу у меня есть стихи». Он позвал меня к себе в кабинет и прочел сти¬хотворение «Не спи, не спи, художник…».
В 1949 году Стасик первым прошел по конкурсу внутри Союза на Шопеновский международный конкурс. За день до вылета в Польшу ему сообщили, что он не едет, не объяснив причины. Ста¬сик был страшно подавлен, я же не могла поверить в такую неспра¬ведливость! Мы поехали в Переделкино. Зинаида Николаевна сра¬зу же решила идти к Фадееву и просить его заступиться за Стасика (несмотря на то что Фадеев был соседом по даче, у Пастернаков в гостях при мне он никогда не бывал, однако, проходя иногда через участок Пастернаков, он и Борис Леонидович дружески беседова¬ли. Стасика же Фадеев знал с четырехлетнего возраста). Мы напи¬сали письмо к Абакумову, председателю КГБ, и с этим письмом Зинаида Николаевна хотела пойти к Фадееву, чтобы он подписал1. Услышав это, Борис Леонидович страшно вспылил, говоря, что на¬до уметь гордо выносить всякую несправедливость; кроме того, лю¬бой конкурс не является настоящей оценкой человеческого талан¬та, и, зная Стасика, Борис Леонидович считает, что он и без конкур¬са сможет получить большое признание, если по-прежнему будет много работать, а не станет в позу обиженного. Письмо без под-писи Фадеева, и по секрету от Бориса Леонидовича и Стасика мы все-таки отправили. Ответа, конечно, не получили.
Были разговоры, которые меня очень интересовали, и я их прекрасно помню — даже интонацию Бориса Леонидовича.
Во время одной из прогулок по городу Пастернак встретил Мандельштама, который здесь же — на улице — прочел ему кра¬мольные стихи о Сталине. Борис Леонидович пришел в ужас и стал просить Мандельштама уничтожить их. На что тот только улыб¬нулся. Через некоторое время Мандельштама арестовали. Пас¬тернак, узнав об этом, сразу же написал письмо Бухарину, ко¬торый в то время был главным редактором «Известий». На следу¬ющий день позвонил Поскребышев и соединил Пастернака со Сталиным. Сталин спросил: «Вы ходатайствуете о Мандельшта¬ме? Почему не обратились прямо ко мне? Я пересмотрю дело. Он ваш друг?» Борис Леонидович ответил: «Нет, мы не друзья. Мы с ним разного направления, но он прекрасный поэт!» Борис Леонидович был недоволен своим разговором, так как не успел сказать все, что хотел, — Сталин резко повесил трубку. Мандель¬штама освободили, но выслали в Воронеж. <...>
Борис Леонидович очень любил Диккенса, и нам удалось вы¬тащить как-то его в театр. Пастернак смотрел с вниманием и ин¬тересом, в некоторые моменты у него появлялись слезы. После спектакля Борис Леонидович был в приподнятом настроении, подробно обсуждал спектакль, говоря, что «заслуга его и в том, что тот, кто не читал Диккенса, после спектакля захочет его про¬честь; ведь Диккенса поставить на сцене невозможно». Он вос¬торгался Кторовым и Калининой, которой подарил книгу в своем переводе с надписью: «Валентине Васильевне Калининой — Фло¬ренс Домби. Еще Вы будете многим, многим и я рад Вам это ска¬зать в этой надписи. Б. Пастернак, 19 мая 1950 г. Москва».
До начала 50-х годов на писательских дачах не было ни водо¬провода, ни отопления (готовили на печке). В один из летних дней, когда я была в доме, вбежала Зинаида Николаевна с кри¬ком: «Федины горят!» Мы все выскочили и увидели пылающую крышу (она была из дранки). Когда мы ворвались в дом, Дора Сергеевна Федина на кухне спокойно готовила обед. Поднялась паника. Зинаида Николаевна схватила внучку Фединых — Варень¬ку, которая, ничего не понимая, спала в детской кроватке (ей бы¬ло около года), дала мне ее на руки и отправила к нам на дачу2. Из окон кабинета выбрасывали вещи, — бережно на руках прино¬сили к нам рукописи, книги. И вдруг я услышала почти бешеный крик Бориса Леонидовича. Он кричал на пожарную команду, ко¬торая приехала чуть ли не через полчаса и совсем без воды. Вскочив на ступеньку машины, Пастернак, показывая дорогу к речке, сам с ними уехал (до этого Борис Леонидович из колодца ведрами та¬скал воду). Один раз мне пришлось видеть Бориса Леонидовича бурным, разгоряченным, возбужденным — он был так прекрасен, что этот день остался у меня в памяти на всю жизнь. Дача сгорела почти дотла. Пожар начался из-за большого куска бумаги, кото¬рый при растопке сунула в печку Дора Сергеевна, и он, пылаю¬щий, вылетел в трубу на крышу.
В 50-х годах в писательские дачи провели телефоны. Борис Леонидович категорически отказался. Он считал, что Подмосковье должно отличаться от Москвы полной оторванностью от города, а телефон — это уже непосредственная связь. У Бориса Леонидови¬ча был почти ритуал — раза два в неделю он ходил в контору Город¬ка писателей звонить по делам в город, и только в редких случаях, если было что-нибудь очень срочное, он ходил к Ивановым.
Обстановка в кабинете была просто аскетическая. Комната на втором этаже огромная (внизу под ней располагалось две боль¬ших комнаты). Вдоль всей правой и левой стены — окна. Как бы на две комнаты помещение разделяет арка; во второй половине каби¬нета, в противоположной стене в углу около окна — дверь на за-стекленную террасу (на этой террасе первые два лета ночевали мы, т. к. внизу было только две комнаты — две другие были пристрое¬ны в 1948 г.3). Слева от входной двери, около окна, стоял книжный шкаф (очевидно, еще от родителей Бориса Леонидовича), в кото¬ром была размещена энциклопедия Брокгауза и Ефрона, — это бы¬ло видно через стекло. У противоположной стены сначала стояла самодельная широкая тахта, покрытая старым пледом (впоследст¬вии ее передвинули под окно в центр, а на ее место поставили ста¬рую металлическую кровать, на которой спал Пастернак). В другой половине комнаты в середине окна и перпендикулярно к нему — письменный стол (на нем стояла лампа и чернильный прибор); вдоль стены, напротив двери на террасу, — секретер (он был куплен после того, как у Бориса Леонидовича стал болеть позвоночник и ему уже приходилось работать стоя). Здесь же рядом с секрете¬ром — большая открытая книжная полка (от пола до потолка). Слева от входной двери рядом с книжным шкафом к стене— при¬бита вешалка, на которой висела шляпа и костюм для огорода.
Были у нас и задушевные разговоры, и, по-моему, Пастернак с удовольствием отвечал на мои расспросы. Как-то я спросила — крещен ли он и верит ли в Бога? Борис Леонидович ответил, что не крещен, но это не имеет никакого значения, так как крещение только форма; в Бога же верит как во что-то совершенное и не¬постижимое человеческим разумом, а смерть — это не конец, а только переход из одного состояния в другое, и поэтому она ему не страшна. «Свое отношение к религии я выразил в «Докторе Живаго»», — сказал он4.
Однажды Пастернак застал меня за чтением «Войны и мира» и сказал, что себе он не может позволить перечитывать Толстого, так как слишком любит его и боится поневоле попасть под его влияние, что может отразиться на романе, который он пишет. И когда я стала расспрашивать, Пастернак предложил мне читать «Доктора Живаго» по мере отпечатывания. С этого момента мы много говорили о романе. Пастернак говорил, что самая большая его мечта — это опубликование «Доктора Живаго», так как он придает роману большее значение, чем всем своим стихам. «Это цель моей жизни», — сказал он.
В период 1949-1953 гг. вышло несколько больших переводов Пастернака. Каждую новую книгу Борис Леонидович дарил нам и обязательно с автографом. В 1948 году вышел Шекспир, «Ген¬рих IV» — Пастернак подписал: «Гале и Стасику от любящего их Б. П. 7 янв. 1949 г.»; в 1950 году — Гёте «Избранные произведе¬ния» — «Дорогим Гале и Стасику с постоянной и заслуженной нежностью. Б. Пастернак. 11 мая 1950 г.»; в 1953 году — Шекспир, «Избранные произведения» — «Гале и Стасику, детям непослуш¬ным и очаровательным, которых я
