люблю в периоды их лада и со¬гласия. Б. Пастернак. 8 янв. 1953 г.». Эти книги я бережно храню!

…В 1948 году, когда «Доктора Живаго» собирались публико¬вать в «Новом мире», Борис Леонидович очень нервничал, часто ездил в Москву к машинистке, досконально все проверял. Однаж¬ды зашел Константин Александрович Федин, и они долго разгова¬ривали в кабинете. Когда он ушел, Пастернак сказал, что не ожидал от Федина, такого большого писателя, настойчивых просьб убрать из романа некоторые серьезные рассуждения и мысли, без кото¬рых роман просто потеряет свой смысл. Конечно, Пастернак кате¬горически отказался что бы то ни было изменять. Он предпочел, чтобы роман вообще не был опубликован (переговоры длились довольно долго!).

В 1956 году, кажется в мае, на дачу приехали два итальянца5. Пастернак поднялся с ними наверх в кабинет, они долго там гово¬рили и, спустившись, быстро ушли, а Борис Леонидович через некоторое время пошел гулять. Мы со Стасиком после обеда по¬ехали в Москву на машине. По дороге около пруда нас остановил Борис Леонидович. Он был взволнован и сказал, что поедет с на¬ми в Москву, так как ему надо к Покровским воротам (такого до сих пор никогда не было, он всегда ехал с шофером на своей ма¬шине и с утра уже готовился к поездке!). Вопреки своим правилам не разговаривать в машине, он вдруг сказал: «А знаете, что я сей¬час сделал? Только никому не говорите, и даже Зине, а то она про¬сто умрет от страха! Я отдал роман итальянцам!» От такого сооб¬щения мы со Стасиком были в панике, а Борис Леонидович как ребенок радовался впечатлению, которое произвел на нас. Он да¬же сказал, что, возможно, роман был бы у нас не всем интересен, однако автору важно мнение читателей, иначе бессмысленна вся его работа. (Как Пастернаку было обидно, когда в 1958 г. в печати выступали рабочие, колхозники и даже писатели, грубо оскорб¬ляли автора и клеймили роман, не читая!) Относительно мирно, однако совсем не спокойно прошло почти два года. Борис Лео¬нидович получал письма из-за границы, очевидно от читателей, но о них уже не рассказывал, эта тема была для нас «запрещен¬ной». Однако внутреннее нервное напряжение было постоянно — глаза часто были грустными, иногда он бывал даже резок с близ¬кими — это особенно ощущали и Леня, и Зинаида Николаевна.

В 1957 году Пастернак тяжело заболел. Самоотверженно уха¬живала за ним Зинаида Николаевна, даже тогда, когда он был в больнице. И в больнице, а потом в санатории «Узком» он тос¬ковал по своему кабинету в Переделкине и все время рвался до¬мой. После больницы и санатория, где был Пастернак с Зинаидой Николаевной, он опять начал много работать, в основном над переводами, однако быстро утомлялся.

Гости Бориса Леонидовича стали раздражать. В это время у него испортились отношения с Генрихом Густавовичем — они часто спорили из-за «Доктора Фаустуса» Томаса Манна, которого боготворил Нейгауз и большие куски из романа читал наизусть, что Пастернака раздражало и он бывал даже резок. Нас всех это очень огорчало. Генрих Густавович стал редко бывать на даче. Реже приезжали и Ливановы, и Асмусы.

На именины в 1958 году Зинаида Николаевна позвала только близких. Мы приехали с вечера 23 октября. Каково же было наше удивление, когда мы увидели ярко освещенную столовую, стоя¬щего посреди комнаты сияющего и радостного, с бокалом в руке, Пастернака и обнимающего его, тоже с бокалом в руке, Корнея Ивановича Чуковского, который обычно на празднествах у Пас¬тернаков не бывал6. Около стола — тоже радостные и возбужден¬ные — Зинаида Николаевна и Нина Александровна Табидзе. Нам сразу же объяснили, что приезжали иностранные журналисты и сообщили, что по радио объявлено о присуждении Пастернаку Нобелевской премии. Их всех фотографировали, у Бориса Лео¬нидовича брали интервью. Пришли поздравлять и Ивановы. Уже на следующий день начался скандал на уровне ЦК КПСС.

Уже 27 октября было вынесено постановление Президиума Правления Союза писателей об исключении Пастернака из чле¬нов Союза.

На общее собрание писателей Москвы, организованное 31 ок¬тября, Пастернак был вызван повесткой. На собрание Борис Леони¬дович не пошел, но с утра уехал в город. Вернулся очень огорчен¬ный, удивляясь, «что можно обсуждать, если роман никто не читал».

В эти дни я была в Москве по делам и ехала в автобусе. Какой-то пассажир начал вслух читать газету своему соседу, в которой последними словами поносили Пастернака и для наглядности печатались отдельные, вырванные из контекста цитаты. Несколь¬ко человек включились в тон газеты и стали высказывать свое возмущение. Тогда я не выдержала и спросила: «А читал ли кто-нибудь роман?» В автобусе наступила тишина, а потом один из пассажиров сказал: «Да ведь в газете ясно все сказано! Продал Родину!» Вернувшись в Переделкино, я рассказала случай в авто¬бусе. Борис Леонидович спокойно сказал: «Они не виноваты, так как уже привыкли не разбираться ни в чем, а огульно верить на¬шим газетам. А возьмите какую-нибудь реплику или рассуждение Григория из «Тихого Дона» отдельно от текста романа и увидите, что Шолохова можно обвинить гораздо больше, чем меня! Кроме того, я уверен, что если бы роман напечатали, то большинство из тех, кто меня осуждает, и читать не стало бы, так как им было бы просто скучно. Однако реакции такой бы не было».

В течение двух недель мы со Стасиком почти безвыездно жи¬ли на даче. На Бориса Леонидовича было страшно смотреть, так он был измучен. Однако он ни разу не впал в отчаяние и держал¬ся очень стойко. После одного из вызовов в ЦК и настойчивого предложения выехать за границу Борис Леонидович начал терять мужество и был очень угнетен. Растерянно он спросил Зинаиду Николаевну и Леню, поедут ли они с ним, если его насильно вы¬шлют? Зинаида Николаевна категорически отказалась, Леня про¬молчал. Это его еще больше подавило. Первый раз у меня появи¬лась почти физическая боль за него. Сколько же было мужества, силы воли, выдержки и чувства собственного достоинства у Бори¬са Леонидовича, чтобы выдержать все и не сломаться. В это вре¬мя на даче я видела только Женю — сына Бориса Леонидовича, с женой Аленой, Генриха Густавовича и Ивановых. Все они стара¬лись подбодрить Бориса Леонидовича и окружить теплом.

Жизнь вошла в прежнее русло, но Борис Леонидович был уже не тот. Временами у него болела нога, иногда сердце, глаза ча¬сто бывали грустные, и работать он стал меньше, хотя режим по-прежнему был строгим. Выезжал в Москву Пастернак еще реже, хотя по вечерам долго отсутствовал. В сентябре 1959 года он был последний раз на концерте Стасика в Доме ученых.

В конце 1959 года к Пастернаку приехал представитель из Союза писателей с предложением написать заявление о приня¬тии его в члены Союза. Борис Леонидович категорически отка¬зался, сказав, что он не хочет находиться в их обществе, — для него важно только то, что он член Литфонда и у него не отберут

дачу, где он может работать. Рассказывая нам об этом разговоре за ужином, Борис Леонидович с грустью сказал: «Как они все себя показали в тот период, а теперь думают, что все можно забыть».

В апреле 1960 года у Пастернака опять появились сильная боль в ноге и боли в сердце. А с 25 апреля он уже не вставал. Болел он тяжело, но терпеливо, стараясь не показывать своих страда¬ний. Самоотверженно ухаживала за ним Зинаида Николаевна. В первых числах мая я приехала на дачу. Борис Леонидович, услы¬шав мой голос, сказал: «Галя! Не обижайтесь на меня, но я не хо¬чу, чтобы вы заходили ко мне в комнату. Я очень плохо выгляжу!» Больше я его так и не видела. Как мне говорили тогда и Алек¬сандр Леонидович, и Зинаида Николаевна, оба предлагали Бори¬су Леонидовичу позвать О. В. Ивинскую (Зинаида Николаевна даже сказала, что в это время куда-нибудь уйдет). Борис Леонидо¬вич категорически отказался, говоря: «Я и так за многое буду от¬вечать перед Богом!»

Умер он 30 мая. В Союзе писателей боялись, что похороны превратятся в демонстрацию, и поэтому было прислано несколь¬ко человек для соблюдения порядка. Женя, Леня, Стасик и я по¬ехали к председателю поселкового Совета и с ним направились на кладбище. Он предложил нам самим выбрать место.

Гроб от дачи до кладбища несли на руках, один сменяя друго¬го. Вся дорога была заполнена людьми, все плакали. Из писате¬лей я увидела только Паустовского и Ивановых (Федин был бо¬лен, и от него скрыли смерть Пастернака, что его потом очень тя¬готило). Над могилой произнес речь Валентин Фердинандович Асмус. Все слушали затаив дыхание, так как каждое слово вреза¬лось в сердце. Всю ночь на могиле горели свечи, и народ до утра не расходился. Многие читали стихи Пастернака и стихи, напи¬санные в память о нем.

Татьяна Эрастова

МОЙ РАЗГОВОР С ПАСТЕРНАКОМ

Первый раз я была у Б. Л. 13 января 1952 года, приходила просить «Доктора Живаго», он, наверное, был занят, словом, я там просидела, вернее, простояла десять минут.

Второй раз была 4 мая 1952 года, предлог — относила «Доктора».

Пастернак живет в доме писателей в Лаврушинском, под са¬мой крышей, звонок у них не работал, долго стучала, наконец, от¬крыл он сам. Как и в первый раз, меня просили вытирать ноги. У них кто-то спал, так что мы тихо прошли в его кабинет. Каби¬нет — сразу у двери — маленькая квадратная комнатушка с боль¬шим окном, по наружному подоконнику ходят голуби, виден на¬висающий угол крыши. Две другие стены заняты книжными пол¬ками. Книги солидные, с золотыми корешками и потрепанные. У окна стоит письменный стол, стул, сбоку шкаф и кресло. Б. Л. был в какой-то фуфайке (кажется, той же, что и в первый раз). Почти совсем седой, и глаза вовсе не лошадячьи, а большие и уста¬лые. Сели. Заикаясь, стала хвалить книжку. Потом заговорил сам:

— Вот видите, Таня, я вас в тот раз и не успел ничего спро¬сить. Вы как вообще узнали о рукописи, читали урывками, да? Ну и как?

— Ужасно понравилось и мне и всем нам, просто жутко по…

— Ну уж жутко, — улыбается. — А как вы вообще узнали о ней, то есть я не спрашиваю, кто вам дал, да, это вам сестра1 рас¬сказала, она старше вас? Вы с ней живете?

— Нет, я живу с дедушкой, сестра живет отдельно.

— С дедушкой, а ваша мама, что… умерла?

— Нет, она не со мной живет2.

— Ах, да-да, да, хорошо. — Молчит, потом улыбается.

— Так вам, значит, сестра сказала. А что, в школе книгу не читали?

— Я не знаю, не спрашивала, ну, наверно, нет.

— Да, да. Так у вас не