где
…к облакам
мольбою вскинутый балкон.
Таково было мое первое публичное обсуждение. Тогда впер¬вые кто-то третий присутствовал при его беседах со мною.
Верный убиенным Паоло и Тициану7, он и меня приобщил к переводам. Для меня первым переводимым поэтом был Иосиф Нонешвили. И Грузия руками Нонешвили положила в день похо¬рон цветы на гроб Пастернака.
Несколько раз, спохватившись, я пробовал начинать днев¬ник. Но каждый раз при моей неорганизованности меня хватало ненадолго. До сих пор себе не могу простить этого. Да и эти ско¬ропалительные записи пропали в суматохе постоянных переездов. Недавно мои домашние, разбираясь в хламе бумаг, нашли тетрад¬ку с дневником нескольких дней.
Чтобы хоть как-то передать волнение его голоса, поток его жи¬вой ежедневной речи, приведу наугад несколько кусков его моноло¬гов, как я записал их тогда в моем юношеском дневнике, ничего не исправляя, опустив лишь детали личного плана. Говорил он навзрыд.
* * *
Вот он говорит 18 августа пятьдесят третьего года на скамей¬ке в скверике у Третьяковки. Я вернулся тогда после летней прак¬тики, и он в первый раз прочитал мне «Белую ночь», «Август», «Сказку» — все вещи этого цикла.
— Вы долго ждете? — я ехал из другого района — такси не было — вот «пикапчик» подвез — расскажу о себе — вы знаете я в Переделкине рано — весна ранняя бурная странная — деревья еще не имеют листьев а уже расцвели — соловьи начали — это ка¬жется банально — но мне захотелось как-то по-своему об этом рассказать — и вот несколько набросков — правда это еще слиш¬ком сухо — как карандашом твердым — но потом надо переписать заново — и Гёте — было в «Фаусте» несколько мест таких непо¬нятных мне склерозных — идет, идет кровь потом деревенеет — закупорка — кх-кх — и оборвется — таких мест восемь в «Фаус¬те» — и вдруг летом все открылось — единым потоком — как раньше когда «Сестра моя — жизнь» «Второе рождение» «Охран¬ная грамота» — ночью вставал — ощущение силы даже здоровый никогда бы не поверил что можно так работать — пошли стихи — правда Марина Казимировна говорит что нельзя после инфарк¬та—а другие говорят это как лекарство — ну вы не волнуйтесь — я вам почитаю — слушайте —
А вот телефонный разговор через неделю:
— Мне мысль пришла — может быть в переводе Пастернак лучше звучит — второстепенное уничтожается переводом — «Се¬стра моя — жизнь» первый крик — вдруг как будто сорвало кры¬шу — заговорили камни — вещи приобрели символичность — тогда не все понимали сущность этих стихов — теперь вещи назы-ваются своими именами — так вот о переводах — раньше когда я писал и были у меня сложные рифмы и ритмика — переводы не удавались — они были плохие — в переводах не нужна сила форм — легкость нужна — чтобы донести смысл — содержание — почему слабым считался перевод Холодковского — потому что привыкли что этой формой писались плохие и переводные и ори¬гинальные вещи — мой перевод естественный — как прекрасно издан «Фауст» — обычно книги кричат — я клей! — я бумага! — я нитка! — а здесь все идеально — прекрасные иллюстрации Гон¬чарова — вам ее подарю — надпись уже готова — как ваш про¬ект? — пришло письмо от Завадского — хочет «Фауста» ставить —
— Теперь честно скажите — «Разлука» хуже других? — нет? — я заслуживаю вашего хорошего отношения но скажите прямо — ну да в «Спекторском» то же самое — ведь революция та же была — вот тут Стасик — он приехал с женой — у него бессон¬ница и что-то с желудком — а «Сказка» вам не напоминает Чуков¬ского крокодила? —
— Хочу написать стихи о русских провинциальных горо¬дах — типа навязчивого мотива «города» и «баллад» — свет из ок¬на на снег — встают и так далее — рифмы такие де ла рю — слу¬жили царю — получится очень хорошо — сейчас много пишу — вчерне все — потом буду отделывать — так как в самые времена подъема — поддразнивая себя прелестью отделанных кусков —
Насколько знаю, стихи эти так и не были написаны.
* * *
Часто в выборе вариантов он полагался на случай, наобум со¬ветовался. Любил приводить в пример Шопена, который, запу¬тавшись в вариантах, проигрывал их своей кухарке и оставлял тот, который ей нравился. Он апеллировал к случаю.
Кого-то из его друзей смутила двойная метафора в строфе:
И, как сплавляют по реке плоты, Ко мне на суд, как баржи каравана, Столетья подплывут из темноты.
* Всесоюзное театральное общество.
Он исправил: «…неустанно столетья поплывут из темноты…» Я просил его оставить первозданное. Видно, он и сам был скло¬нен к этому, — он восстановил строку. Уговорить сделать что-то против его воли было невозможно.
Стихи «Свадьба» были написаны им в Переделкине. Со второ¬го этажа своей башни он услышал частушечный перебор, донес¬шийся из сторожки. В стихи он привнес черты городского пейзажа.
Гости, дружки, шафера
С ночи на гулянку
В дом невесты до утра
Забрели с тальянкой…
Сваха павой проплыла, поводя боками…
На другой день он позвонил мне. «Так вот, я Анне Андреевне объяснял, как зарождаются стихи. Меня разбудила свадьба. Я знал, что это что-то хорошее, мысленно перенесся туда, к ним, а утром действительно оказалась — свадьба» (цитирую по дневнику). Он спросил, что я думаю о стихах. В них плеснулась свежесть сизого утра, молодость ритма. Но мне, студенту 50-х, казались чужими, архаичными слова «сваха», «дружки»; «шафера» аукались с «шофе¬рами». Вероятно, я лишь подтвердил его собственные сомнения. Он по телефону продиктовал мне другой вариант. «Теперь насчет того, что вы говорите — старомодно. Записывайте. Нет, погодите, мы и сваху сейчас уберем. В смысле шаферов даже лучше станет, так как место конкретнее обозначится: «Пересекши глубь двора…»»
Может быть, он импровизировал по телефону, может быть, вспомнил черновой вариант. В таком виде эти стихи и были напеча¬таны. Помню, у редактора вызвала опасения строка: «Жизнь ведь тоже только миг… только сон…» Теперь это кажется невероятным.
В первую нашу встречу он дал мне билет в ВТО*, где ему пред¬стояло читать перевод «Фауста». Это было его последнее публич¬ное чтение8.
Сначала он стоял в группе, окруженный темными костюмами и платьями, его серьги проглядывал сквозь них, как смущенный про¬свет северного неба сквозь стволы деревьев. Его выдавало сиянье.
Потом стремительно сел к столу. Председательствовал М. М. Морозов, тучный, выросший из серовского курчавого мальчугана, — Мика Морозов. Пастернак читал сидя, в очках. За¬мирали золотые локоны поклонниц. Кто-то конспектировал. Кто-
то выкрикнул с места, прося прочесть «Кухню ведьм», где, как из¬вестно, в перевод были введены подлинные тексты колдовских наговоров. В Веймаре в архиве можно видеть, как масон и мысли¬тель Гете изучал труды по кабалистике, алхимии и черной магии.
Пастернак отказался читать «Кухню». Он читал места пронзи¬тельные.
Им не услышать следующих песен, Кому я предыдущие читал… Непосвященных голос легковесен, И, признаюсь, мне страшно их похвал, А прежние ценители и судьи Рассеялись, кто где, среди безлюдья.
Его скулы подрагивали, словно треугольные остовы крыльев, плотно прижатые перед взмахом.
Вы снова здесь, изменчивые тени, Меня тревожившие с давних пор. Найдется ль наконец вам воплощенье. Или остыл мой молодой задор?.. Ловлю дыханье ваше грудью всею И возле вас душою молодею.
По мере того как читал он, все более и более просвечивал сквозь его лицо профиль ранней поры, каким его изобразил Кир-нарский. Проступали сила, порыв, решительность и воля масте¬ра, обрекшего себя на жизнь заново, перед которой опешил даже Мефистофель — или как его там? — «царь тьмы. Воланд, повели¬тель времени, царь мышей, мух, жаб».
Вы воскресили прошлого картины, Былые дни, былые вечера. Вдали всплывает сказкою старинной Любви и дружбы первая пора. Пронизанный до самой сердцевины Тоской тех лет и жаждою добра…
Ну да, да, ему хочется дойти до сущности прошедших дней, до их причины, до оснований, до корней, до сердцевины.
И я прикован силой небывалой К тем образам, нахлынувшим извне, Эоловою арфой прорыдало Начало строф, родившихся вчерне.
Это о себе он читал, поэтому и увлек его «Фауст» — не для за¬работка же одного он переводил и не для известности: он искал ключ ко времени, к возрасту, это он о себе писал, к себе проры¬вался, и Маргарита была его, этим он мучился, время хотел обно-вить, главное начиналось, «когда он — Фауст, когда — фантаст»…
Тогда верни мне возраст дивный, Когда все было впереди И вереницей беспрерывной Теснились песни на груди,—
недоуменно и требовательно прогудел он репризу Поэта.
Думаю, если бы ему был дан фаустовский выбор, он начал бы второй раз не с двадцатилетнего возраста, а опять четырнадцати¬летним. Впрочем, никогда он им быть и не переставал.
«Вот и все», — очнулся он, запахнув рукопись. Обсуждения не было. Он виновато, как бы оправдываясь, развел руками, по¬тому что его уже куда-то тащили, вниз, верно в ресторан. Штор¬ки лифта захлопнули светлую полоску неба.
Не ^ *
В Веймаре, на родине Гёте, находящийся на возвышенности крупный объем гетевского дворца неизъяснимой тайной компо¬зиции связан с крохотным вертикальным объемом домика его юности, который, как садовая статуэтка, стоит один в низине, в отдалении. В половодье воды иногда подступают к нему. Своей сердечной тягой большой дворец обращен к малому. Этот миро¬вой закон притяжения достиг заповедной своей точки в компо¬зиции белого ансамбля большого Владимирского собора и на¬ходящейся в низине вертикальной жемчужины на Нерли. Когда проходишь между ними, тебя как бы пронизывают светлые токи обоюдной любви этих белоснежных шедевров, обращенных друг к другу — большого к малому.
Море мечтает о чем-нибудь махоньком, Вроде как сделаться птичкой колибри…
Так же гигантский серый массив дома в Лаврушинском был сердечно обращен к переделкинской даче.
Через несколько лет полный перевод «Фауста» вышел в Гос-лите. Он подарил мне этот тяжелый вишневый том. Подписывал он книги несуетно, а обдумав, чаще на следующий день. Вы сут¬ки умирали от ожидания. И какой щедрый новогодний пода-рок ожидал вас назавтра, какое понимание другого сердца, какой аванс на жизнь, на вырост. Какие-то слова были стерты резинкой и переписаны сверху. Он написал на «Фаусте»: «Второе января 1957 года, на память о нашей встрече у нас дома 1-го января. Андрюша, то, что Вы так одарены и тонки, то, что Ваше понима¬ние вековой преемственности счастья, называемой искусством, Ваши мысли, Ваши вкусы, Ваши движения и пожелания так час¬то совпадают с моими, — большая радость и поддержка мне. Верю в Вас, в Ваше будущее. Обнимаю Вас — Ваш Б. Пастернак».
