на братанах Д. можно было догадаться о том, кто грабанул магазин на Мытной.
Во дворе постоянно что-то взрывалось. После войны было много оружия, гранат, патронов. Их, как грибы, собирали в под¬московных лесах. В подъездах старшие тренировались в стрельбе через подкладку пальто.
Где вы теперь, кумиры нашего двора — Фикса, Волыдя, Шка, небрежные рыцари малокозырок? Увы, увы…
Лифты не работали. Главной забавой детства было, открыв шахту, пролететь с шестого этажа по стальному крученому тросу, обернув руки тряпкой или старой варежкой. Сжимая со всех сил или слегка отпустив трос, мы могли регулировать скорость движе¬ния. В тросе были стальные заусенцы. На финише варежка стира¬лась, дымилась и тлела от трения. Никто не разбивался.
Игра называлась «жосточка».
Медную монету обвязывали тряпицей, перевязывали ниткой сверху, оставляя торчащий султанчик — как завертывается в бу¬мажку трюфель. Жосточку подкидывали внутренней стороной ноги, «щечкой». Она падала грязным грузиком вниз. Чемпион дво¬ра ухитрялся доходить до 160 раз. Он был кривоног и имел ступ¬ню, подвернутую вовнутрь. Мы ему завидовали.
О, незабвенные жосточки — трюфели военной поры!..
Шиком старших были золотые коронки — «фиксы», которые ставились на здоровые зубы, а то и зашитые под кожу жемчужины. Мы же довольствовались наколками, сделанными чернильным пером.
Приводы в милицию за езду на подножках были обычным явлением. Родители целый день находились на работе. Местами наших сборищ служили чердак и крыша. Оттуда было видно всю Москву, и оттуда было удобно бросить патрон с гвоздиком, под¬вязанным под капсюль. Ударившись о тротуар, сооружение взры¬валось. Туда и принес мне мой старший приятель Жирик первую для меня зеленую книгу Пастернака.
Пастернак внимал моим сообщениям об эпопеях двора с восхищенным лицом сообщника. Он был жаден до жизни в лю¬бых ее проявлениях.
Сейчас понятие двора изменилось. Исчезло понятие общно¬сти, соседи не знают друг друга по именам даже. Недавно, наехав, я не узнал Щипковского. Наши святыни — забор и помойка — исчезли. На скамейке гитарная группа подбирала что-то. Уж не «Свечу» ли, что горела на столе?..
Так же благодаря изящной мелодии впорхнуло в быт страны цветаевское: «Мн^ нравится, что вы больны не мной».
* * *
Когда-то, говоря в журнале «Иностранная литература» о пе¬реводах Пастернака и слитности культур, я целиком процитиро¬вал его «Гамлета» (так впервые было напечатано это стихотворе¬ние)10. Не то машинистка ошиблась, не то наборщик, не то «Аве, Оза» повлияло, но. в результате опечатки «авва отче» предстало с латинским акцентом как «аве, отче». С запозданием восстанав¬ливаю правильность текста:
Если только можно, авва Отче, Чашу эту мимо пронеси…
Эта нота как эхо отзывается в соседнем стихотворении:
Чтоб эта чаша смерти миновала, В поту кровавом он молил Отца.
Недавно тбилисский Музей дружбы народов11 приобрел ар¬хив Пастернака. С волнением, как старого знакомого, я встретил первоначальный вариант «Гамлета», заученный мной по изумруд¬ной тетрадке. В том же архиве я увидел под исходным номером мое детское письмо Пастернаку. В двух строфах «Гамлета» уже уга¬дывается гул, предчувствие судьбы.
Вот я весь. Я вышел на подмостки, Прислонясь к дверному косяку. Я ловлю в далеком отголоске То, что будет на моем веку. Это шум вдали идущих действий. Я играю в них во всех пяти. Я один. Все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.
Поле соседствовало с его переделкинскими прогулками.
В часы стихов и скорби, одетый, как местный мастеровой или путевой обходчик, в серую кепку, темно-синий габардиновый прорезиненный плащ на изнанке в мелкую черно-белую клеточ¬ку, как тогда носили, а когда была грязь, заправив брюки в сапо¬ги, он выходил из калитки и шел налево, мимо поля, вниз, к род¬нику, иногда переходя на тот берег.
Смерть глядела через поле. Она казалась спасеньем от обла¬вы. Он предлагал Ольге вместе покончить с собой. Здесь он напи¬сал, «как зверь в загоне»:
Но и так, почти у гроба Верю я, придет пора — Силу подлости и злобы Одолеет дух добра.
Чувственное поле ручья, серебряных ив, думы леса давали настрой строке. С той стороны поля к его вольной походке при¬глядывались три сосны с пригорка. Сквозь ветки аллеи крашеная церковка горела как печатный пряник. Она казалась подвешен-ной под веткой золотой елочной игрушкой. Там была дачная рези¬денция патриарха. Иногда почтальонша, перепутав на конверте «Патриарх» и «Пастернак», приносила на дачу поэта письма, адре¬сованные владыке. Пастернак забавлялся этим, сияя как дитя.
…Все яблоки, все золотые шары…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
* * *
Хоронили его 2 июня.
Помню ощущение страшной пустоты, охватившее в его даче, до отказа наполненной людьми. Только что кончил играть Рихтер.
Все плыло у меня перед глазами. Жизнь потеряла смысл. По¬мню все отрывочно. Говорили, что был Паустовский, но пишу лишь о том немногом, что видел тогда. В памяти тарахтит межи-ровский «Москвич», на котором мы приехали.
Метнулась Ольга, я обнял ее.
Писателей было всего несколько. Кое-кто прислал своих жен, иные, прячась, наблюдали из-за калиток. Передавали слух об обмороке Федина.
Его несли на руках, отказавшись от услуг гробовоза, несли от дома, пристанища его жизни, огибая знаменитое поле, любимое им, несли к склону под тремя соснами, в который он сам вгляды¬вался когда-то.
Дорога шла в гору. Был ветер. Летели облака. На фоне этого нестерпимо синего дня и белых мчавшихся облаков врезался его профиль, обтянутый бронзой, уже чужой и осунувшийся. Он чуть подрагивал от неровностей дороги.
Перед ним плелась ненужная машина. Под ним была скорб¬ная неписательская толпа — приехавшие и местные жители, сви¬детели и соседи его дней, зареванные студенты, героини его сти¬хов. В старшем его сыне Жене отчаянно проступили черты умер¬шего. Каменел Асмус. Щелкали фотокамеры. Деревья вышли из оград, пылила горестная земная дорога, по которой он столько раз ходил на станцию.
Кто-то наступил на красный пион, валявшийся на обочине.
На дачу я не вернулся. Его там не было. Его больше нигде не было.
Был всеми ощутим физически Спокойный голос чей-то рядом. То прежний голос мой провидческий Звучал, не тронутый распадом…
** *
Помню, я ждал его на другой стороне переделкинского пру¬да у длинного дощатого мостика, по которому он должен был перейти. Обычно он проходил здесь около шести часов. По нему сверяли время.
Стояла золотая осень. Садилось солнце и из-за леса косым лучом озаряло пруд, мостик и края берега. Край пруда скрывала верхушка ольхи.
Он появился из-за поворота и приближался не шагая, а как-то паря над прудом. Только потом я понял, в чем было дело. Поэт был одет в темно-синий прорезиненный плащ. Под пла¬щом были палевые миткалевые брюки и светлые брезентовые ту¬фли. Такого же цвета и тона был дощатый свежеструганый мос¬тик. Ноги поэта, шаг его сливались с цветом теса. Движение их было незаметно.
Фигура в плаще, паря, не касаясь земли, над водой прибли¬жалась к берегу. На лице блуждала детская улыбка недоумения и восторга.
Оставим его в этом золотом струящемся сиянии осени, мой милый читатель.
Поймем песни, которые он оставил нам.
Николай Любимов
БОРИС ПАСТЕРНАК
ИЗ КНИГИ «НЕУВЯДАЕМЫЙ ЦВЕТ»
…Вся земля была ему наследством, А он его со всеми разделил.
Анна Ахматова
Все дальше и дальше уплывает в даль прошлого день его по¬хорон, но все ощутимее боль, что нет его с нами, и духовный об¬лик его от времени лишь хорошеет, и все беззакатней, все празд¬ничнее и животворней исходит от него и от его поэзии свет.
…Впервые я увидел Пастернака мельком, перед самой вой¬ной, на лестнице Гослитиздата, помещавшегося тогда в Большом Черкасском переулке. Узнал я его мгновенно.
Эренбург поделился с читателями своим впечатлением: ког¬да в Париже Андре Жид впервые увидел Пастернака, то у Жида было такое выражение лица, как будто навстречу ему шла сама Поэзия. Разумеется, я не знаю, какое у меня в тот момент было выражение лица, но что я воспринял приближение Пастернака именно как приближение самой Поэзии — это я помню отлично.
А ведь у Пастернака не было ничего от небожителя: и походка-то у него была косолапая, и гудел-то он, как майский жук, проводя звук через нос, произнося «с» с легким присвистом и вдруг сры¬ваясь на почти визгливые ноты, и смеялся-то он, обнажая редкие, но крупные лошадиные зубы, и держался-то с полнейшей непри-нужденностью, хотя и без малейшей развязности, без малейшего амикошонства даже с самыми близкими своими друзьями, но всегда и везде — как у себя дома.
Ощущение приближения самой Поэзии возникало у меня по¬том при каждой встрече с Пастернаком, даже когда мы были ко¬ротко знакомы, ощущение ее безыскусственного очарования, в ко¬торое вплеталась детскость грусти и веселья, лукавинки и озорства.
Летом 1941 года мне дали довольно бледный экземпляр отпе¬чатанных на машинке новых тогда для меня стихотворений Пас¬тернака, написанных им перед войной. И хотя время, казалось бы, совсем было неподходящее для упоения звоном лир, ибо чи-тал я эти стихи под грохот зениток в Болшеве, куда уезжал к зна¬комым отдыхать от дежурств на крыше, я был обрадован, как при беседе с человеком, который давно тебя чем-то пленил, но с ко¬торым до сей поры ты никак не мог найти общий язык, и вдруг… Наконец-то! Средостения более нет. Ах, Боже мой, — думалось мне, — какой же это дивный поэт, какой русский и какой в то же время всечеловеческий!.. И с какой чудесной неожиданностью случилось с ним это преображение!
Торжественное затишье, Оправленное в резьбу, Похоже на четверостишье О спящей царевне в гробу.
И белому мертвому царству, Бросавшему мысленно в дрожь, Я тихо шепчу: «Благодарствуй, Ты больше, чем просят, даешь».
(«Иней»)
Последние две строки я тихо шептал потом всюду, где родная природа особенно ненаглядна.
…Война продолжалась. До меня доходили обрывки разговоров Пастернака с Богословским1. Кто-то сказал во время обеда в Клу¬бе писателей Пастернаку, что тот удивительно вел себя в Чистопо¬ле, оказывая помощь кому и чем мог. На это Пастернак ответил:
— Ну, это пустяки. Хотя вообще я убежден, что если бы власть у нас в стране перешла ко мне и к моим друзьям, народу стало бы жить неизмеримо легче.
И это на всю союз-писательскую харчевню, где шпики сиде¬ли, да и сейчас посиживают, чуть не за каждым и не под каждым столом!
Или — там же и не менее гулко:
— Я люблю советского человека, но только ночью, на кры¬ше, во время бомбежки, но это потому, что тогда все вообще на¬поминает вечера на хуторе близ Диканьки!
Кстати сказать, все лето 1941 года Пастернак неукоснитель¬но дежурил, когда ему это полагалось по расписанию, на крыше «Лаврушинского дома», меж тем как пламенный советский пат¬риот Асеев, откликавшийся в газетах едва ли не на каждую годов¬щину Красной Армии лефовско-барабанной дробью, мигом вы¬катился из Москвы, едва лишь загрохотали первые гитлеровские орудия, меж тем как Луговской, Кирсанов и другие, задолго до войны призывавшие в своих стихах читателей держать порох
