названному по имени, «поэту, заласканному врагом»:

К чему ж былая щедрая растрата Душевного огня, который был так чист, Когда теперь для славы Герострата Вы родину подставили под свист?

За эти проститучьи стишонки Сельвинский поплатился звонкой затрещиной. Москву облетела эпиграмма:

Все миновало: слава и опала, Осталась только зависть, злость. Когда толпа учителя распяла, Ты вбил свой первый гвоздь10.

Еще как-то мы столкнулись с Борисом Леонидовичем в полу¬темном коридоре гослитиздатовского третьего этажа. Пастернак сообщил мне, что к нему заезжал с официальной просьбой — вы¬ступить на каком-то праздничном вечере в Доме Союзов — тог¬дашний секретарь парткома Союза писателей Александр Жаров и подарил ему книгу своих «стихов» с почтительной надписью.

— Вот Николай Алексеевич Заболоцкий уверяет меня, что стихи Жарова и ему подобных — если и стихи, то какого-то осо¬бого, пятого, что ли, измерения, — продолжал гудеть на весь ко¬ридор Пастернак. — А по-моему, он не прав. Я проглядел жаров-скую книгу. И знаете, что я вам скажу? (Пастернак всегда произ¬носил не разговорно: «што», а книжно: «что».) Право, это ничуть не хуже моего «Лейтенанта Шмидта», «Девятьсот пятого года» и особенно моих стихов о войне.

В сталинские годы я ходил в Союз писателей преимуществен¬но в один его цех: в библиотеку. Борис Леонидович ходил туда только стричься в парикмахерскую, расположенную рядом с разде¬валкой. Вот мы с ним в раздевалке и столкнулись. Не успели поз¬дороваться — глядь: по лестнице спускается критик Перцов, по¬хожий на старого брыластого кобеля. Как на грех, он недавно в Институте мировой литературы бросил упрек Пастернаку, что тот и в переводы грузинских поэтов вносит свое ущербное декадент¬ское мировоззрение, что он по своему образу и подобию творит из грузинских поэтов мистиков и пессимистов. Если перевести пер-цовскую рацею на язык практический, это означало: «Отнимите у Пастернака и переводы» — этот последний кусок хлеба, который ему пока еще оставили. Выступление благородное, что и говорить. А ведь Перцов — бывший соратник Пастернака по Лефу11:

Все же бывший продармеец, Хороший знакомый!..

Завидев Пастернака, Перцов сделал стойку, впрочем — стой¬ку нерешительную. Затем совладал с собой и, приятно осклабив¬шись, двинулся навстречу Пастернаку и робко протянул ему лапу. После секундного колебания Пастернак слабо пожал ее, но тут же отдернул руку.

— Послушайте, — сказал он, — я подал вам руку, но только потому, что все это, — тут он сделал кругообразный жест рукой, по¬казывавший, что он обводит ею не только Клуб писателей, а нечто гораздо более широкое, — ужасно похоже на сумасшедший дом.

Перцов, негаданно осмелев, тявкнул:

— Но ведь и вы находитесь здесь же.

— Нет, простите, я остался снаружи, — отрезал Пастернак. Я поехал проводить его, и дорогой, в трамвае, он, не снижая

голоса до шепота, заговорил о том, что физически ощущает близ¬кий конец сталинского строя.

— Еще гремели победы Гитлера, а уже чувствовалось, что он вот-вот выдохнется. Так и сейчас: наверху оркестры, знамена, по¬тешные огни, а мне все слышится подземный гул.

В одну из встреч с Борисом Леонидовичем я стал просить его написать стихотворение о Воскресении Христовом’и этим стихо¬творением закончить евангельский цикл стихов из романа. В от¬вет Борис Леонидович сказал, что он и сам об этом подумывает, но всякий раз отступает перед трудностью. После я несколько раз приставал к нему с той же просьбой, но он отвечал все уклончи¬вее и неопределеннее, говорил, что боится не справиться, что, как ему кажется, тема Воскресения Христова вообще превышает че¬ловеческие возможности и что, вернее всего, он ограничится тем, что сказано о Воскресении в «На Страстной».

Каждая, даже быстролетная встреча с Борисом Леонидови¬чем была мне подарком судьбы; каждая, даже быстролетная встреча западала в память.

Вот он поднимается по эскалатору на Новокузнецкой стан¬ции метро, откуда-то возвращаясь к себе домой в Лаврушинский переулок, а я спускаюсь. Он улыбается и машет рукой. Вот я под¬хожу к его дому, а он отъезжает с кем-то на легковой машине. Завидев меня, машущего ему шляпой, высовывается в окошко, и опять — улыбка, приветственное и прощальное маханье рукой. Даже после этих безмолвных, мимолетящих встреч я весь день хо¬дил именинником.

По окончании одного из разговоров с Борисом Леонидови¬чем я, как всегда, взволнованный широтой его художественного, религиозного, политического мышления и той смелостью, с ка¬кой он высказывал свои взгляды в любой обстановке и какую только он тогда, во время «трусов и трусих», себе позволял, — я, прощаясь с ним, сказал:

— Я никогда не был в горах, но мне кажется, что человек да¬же после короткой беседы с вами испытывает то же, что должен испытывать человек, надышавшийся воздухом горных лугов.

— Да перестаньте! — сердито зажужжал Борис Леонидович, а глаза его смотрели на меня ласково. Он любил, чтобы его хвали¬ли, — слишком часто побивали его камнями, — он только силил¬ся это скрыть.

В другой раз я сказал ему, что если бы не существовало Блока, я бы, как читатель, почти ничего от этого не потерял, а не будь по¬зднего Пастернака, мне гораздо труднее было бы жить на свете.

И вот тут Борис Леонидович цыкнул на меня с возмущением непритворным. А я и в том и в другом случае говорил то, что чувст¬вовал и думал, без малой капли желания льстить ему и кадить. Да я и всегда говорил с ним о его творчестве напрямик, за исключением прозаической части романа «Доктор Живаго». Но это статья особая.

Время от времени я получал от Бориса Леонидовича конвер¬ты, надписанные уже знакомым мне дорогим почерком с длин¬ными линиями, идущими от первой буквы и накрывающими все слово. В конвертах оказывались новые стихи с неизменно милым коротким письмом. В одном из таких конвертов я обнаружил «Рас¬свет», «Чудо» и «Землю». Им предпослано несколько строк письма. На самом верху дата — «10 янв. 1948».

Рождество 1950 года было для меня Рождеством по-особен¬ному печальным. И надо же было случиться так, что именно в первый день Рождества, когда душу мне облегла промозглая свинцово-серая осень, я получил от Бориса Леонидовича новые стихи с таким письмом:

«5 янв. 1950. Дорогой Николай Михайлович! Не могу ска¬зать, как дорог мне был Ваш звонок, как тронула Ваша память. Хочется Вас отблагодарить, но не знаю, вознагражу ли я Ваше внимание посылкой этих стихотворений ранее обещанного!

Наверное, все это наброски (по сравнению с прежними), хо¬тя не знаю, м. б. все так и останется. Есть черновые еще несколь¬ких вещей, но они мне не нравятся. 2-е стих, обрывается неожи¬данно, все его концы получились тяжелые и холодные, это про-межуточное перед «Тайной Вечерей»*.

Позвоните мне, скажите что-ниб. ласковое от себя и Кл. Ник.** Мне теперь по-другому трудно, нежели раньше, по-другому не¬благополучно. Но Бог даст справлюсь.

Сердечный привет Маргарите Романовне***.

Ваш 2>. Пастернак».

На этот раз он мне прислал: «Засыплет снег дороги…», кото¬рому потом дал заглавие «Свидание», «Когда на последней не¬деле…», которое после озаглавил «Дурные дни», и «Магдали¬ну» («У людей пред праздником уборка…»).

Все эти стихи я люблю до блаженных спазм в горле, но осо¬бенно мне дорога вот эта, «хореическая» «Магдалина». Вновь ска¬жу: только человек, не просто принявший христианство, крестив¬шийся не одной лишь водою, но и Духом Святым, знающий серд¬цем, что есть «радость о Дусе Святе», мог написать вот это:

Но пройдут такие трое суток И столкнут в такую пустоту, Что за этот страшный промежуток Я до Воскресенья дорасту.

В этой строфе сказано все: и что сталось бы со всеми нами, со всем миром, если б Христос не воскрес, и что до Воскресения можно «дорасти», только пройдя по мукам.

* Пастернак имеет в виду «Когда на последней неделе…». ‘* Клавдии Николаевны Бугаевой. ‘* Моей жене.

В следующую мою встречу с Борисом Леонидовичем у него на дому речь, разумеется, шла о «Магдалине».

Борис Леонидович сообщил мне, что лейтмотивом первона¬чального варианта «Магдалины» была ее земная любовь к Хрис¬ту, ее ревнивый восторг перед Ним, и привел мне одну строфу из этого отвергнутого им варианта, который я тогда же запомнил с его голоса, а придя домой, записал:

Но Тебе понятнее Иуда, И родней Фома, и ближе Петр, Светлый Божий праздник, Божье чудо, Божий промах, Божий недосмотр.

Прочитав строфу, Пастернак заметил, что Рильке, вернее всего, именно на этом и построил бы стихотворение о Марии Магдалине, если б ему захотелось о ней написать. Но сейчас не такое время. Сейчас нельзя уходить на запасные пути.

Это уже рассуждал Пастернак не «Поверх барьеров», не «Се¬стры моей — жизни» и даже не «Второго рождения».

Много позже, когда я уже знал его «Разлуку», Пастернак рас¬сказал мне, что прочел это стихотворение Ахматовой, а она заме¬тила: «В былое время вот эти две строфы:

Она была так дорога Ему чертой любою, Как морю близки берега Всей линией прибоя.

Как затопляет камыши Вода во время шторма*, Ушли на дно его души Ее черты и формы — Волненье после шторма…

разрослись бы в целое стихотворение, этот образ стал бы самоцен¬ным. Но вы совершенно правильно отвели ему подчиненную роль: сейчас не до камышей. Сейчас надо писать об арестах и о разлуках».

Еще в 1931 году Пастернак принуждал себя вослед Пушкину «в надежде славы и добра глядеть на вещи без боязни», твердить себе: «Начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни» —

* Впоследствии Пастернак изменил эту строчку так: «Волненье после шторма».

и утешаться этой параллелью, хотя параллель эту он выдумал, ибо мятежей, если не считать хилых крестьянских бунтов в 1930 году, во время коллективизации, на Советской Руси в ту пору не было, а вот ссылок и казней было столько, что Николай Павлович ря¬дом с Иосифом Виссарионовичем выглядит царем Берендеем из «Снегурочки» Островского. Так далеко не сразу душа Пастерна¬ка-поэта стала «печальницей», «усыпальницей замученных». Так далеко не сразу принялся он «рыдающею лирой оплакивать их».

О Пастернаке и его христианских стихах я как-то вкратце рас¬сказал о. Александру Скворцову. Выслушав меня, о. Александр высказал мысль, что христианская идея так велика и прекрасна, что для самовыражения она всегда избирает лучших из лучших.

Вскоре после того, как я получил от Пастернака цикл с «Маг¬далиной», в Москву из Ленинграда приехал на несколько дней поэт Сергей Дмитриевич Спасский и зашел к нам. Я дал ему про¬честь эти стихи.

Прочтя, он долго сидел, будто окаменелый и словно бы мрачно задумавшись. Затем вдруг прояснел и голосом, в котором прозвучали непримиримость и убежденность, произнес:

— Нет, ничего они с нами не поделают!

И тут же кстати вспомнил, как еще до войны в Ленинграде его вызывали в НКВД и пытались всякого рода угрозами завербо¬вать в ряды секретных сотрудников. В качестве одного из дово¬дов, почему Спасский им до зарезу нужен в роли